Предыдущая глава здесь
Начало здесь
Октябрь 1918 г.
Ей снился странный сон. Будто вокруг зима, а она, абсолютно голая, пытается согреться. Странно. Где же отцовская шинель? В ней тепло. Наверное, сняли с нее, мертвой. Офицерские шинели нынче ценятся.
Девушка с трудом раскрыла глаза. Слипшиеся ресницы никак не позволяли это сделать. Она прикоснулась пальцами к векам. Липко. Что это?
«Кровь, дурочка, — сказала она сама себе, — тебя же расстреляли и сбросили в овраг»
Девушка пошевелилась. Боли не чувствовалось – только холод. Ей говорили, что боли не будет никогда. Что смерти нет. И это – не счастье, а тяжелая, горькая ноша. Врали. Ей было ужасно больно, когда упали мать и отец. Ужасно больно, когда тот, синеглазый, весело и задорно ей подмигнул. Красивый. О таких говорят – девичья погибель... Девушка хрипло засмеялась: эти слова звучали ужасно правильно.
Она обломала все ногти, корябая смерзшуюся землю, пытаясь выкарабкаться из глубокого оврага, заросшего ивняком. Летом в этом овраге звенел тоненький ручеек с очень вкусной водой. Гордей, их дворник, вырубил прямо в отвесной глиняной стене ступеньки и примастырил некое подобие перил, чтобы было удобнее спускаться к ручью за водой.
Наконец-то она нащупала склизкие от инея ступеньки и, с трудом встав на ноги, сделала первый шаг, уцепившись окровавленной рукой за прочное перильце. Потом – второй, третий. Осталось совсем немного: всего восемь ступенек. Нужно подниматься, не то можно остаться здесь навсегда. А потом ее тело найдут вездесущие волки. Если успеют до снегопада. От волчьих зубов, наверное, никакое бессмертие не спасет.
Надо бы похоронить родителей. Они так и остались внизу. Она решила вернуться, захватив в Гордеевой сторожке топор. Нарубит веток, прикроет тела, как следует. Мерзлую почву, окаменевшую перед зимой, расковырять будет не так-то просто. Но что делать, оставлять родителей на растерзание хищникам она не могла.
Родители... Они не были кровными. Они ее удочерили совсем маленькой. Родная мать умерла при родах. Она была какой-то дальней родней отцу, и тот, благородный человек, взял младенца в свою семью. А она и не знала, да и не узнала бы никогда, если бы не ТЕ ЛЮДИ.
Разговор с ТЕМИ ЛЮДЬМИ был некой чертой, разделившей ее счастливую жизнь на «до» и «после». Раньше она жила, не ведая тревог и невзгод. Правда, в 1914 году, когда папа отправился на фронт, мама и она не спали ночами от неизвестности и страха. Отец вернулся лишь через три года: разбитый, растерянный, смертельно уставший.
- Все. Девочки. Все, — сказал он, привалившись к горячему боку печи, — нам нужно собираться и уезжать. Ни меня, ни вас в живых не оставят.
Они понимали, что отец прав. В поселке вовсю кричали «Ура» и грабили зажиточных крестьян. На доме Северьяна, державшего лавку и трактир, реяло красное знамя. Смешно, но и до их глухого дремучего края дошла революционная лихорадка.
Мама говорила тогда:
- Ну вот и настала вселенская справедливость. Я даже рада.
- Отчего? – девушка оставила вышивание.
- Потому что это – неправильно! Мы заедали жизни рабочих и крестьян. В то время, когда они умирали от голода и вечной нужды, мы пили кофе со сливками и наслаждались комфортом в огромной усадьбе. Неужели ты не понимаешь, дочь? Ты же читала Чехова, Достоевского, Толстого... Ты же плакала над книгами и жалела бедных крестьян?
Она плакала. Это правда. Но эти крестьяне совсем не походили на героев романов. Не было в них той, русской, вековой покорности и понимания, истинной доброты и веры. Лишь безумие и кураж. Удивляться нечему: довели народ. То, что должно было случится – случилось. Взрывом убьет и их – эксплуататоров, и самих восставших рабов, веками угнетаемых сытыми, зажравшимися господами.
Об этом говорили и ТЕ ЛЮДИ.
Однажды весной, когда усадебный сад утопал в вишневом цвету, и она, устроившись поудобнее, расположилась на старенькой скамеечке под яблоней, чтобы почитать увлекательный роман Дюма, на плечо вдруг легла чья-то рука.
Перед ней стояла женщина в черном монашеском одеянии. Рядом с монашкой – мужчина, и тоже – в рясе. Огромный, плечистый детина улыбался по-детски, беззаботно. Его мощная фигура совсем не сочеталась с добрым и наивным ребячьим взглядом. Монашка на первый взгляд, выглядела хрупкой тростиночкой. В чем и душа держалась только? Синие глаза женщины смотрели ласково и строго одновременно. Не лицо – лик, такое, как и у большинства «божьих людей».
- Здравствуй, доченька, — сказала женщина, — разреши отдохнуть странникам.
- Пожалуйста, пожалуйста, присаживайтесь на здоровье, — скороговоркой ответила девушка, освободив место на скамейке.
Монашка присела рядом, а здоровяк не двинулся с места.
- Может, вам принести попить? А может, вы пройдете в дом, мы вас накормим? – спросила девушка.
- Нет, милая, не стоит. Мы не за яствами сюда пришли, а за беседой, — улыбнулась монашка, — к тебе.
- Я вас слушаю, — девушка насторожилась. Не к каждому человеку специально странники за беседой приходят, — я могу позвать маму, если вы насчет лепты для храма.
- Она тебе не мама, — вдруг сказала монашка.
- Что-о-о-о? Что вы такое говорите, матушка? Зачем вы... здесь? – растерялась она.
- Не бойся. Мы явились сюда не случайно, а затем, чтобы явить тебе истинную правду! – монашка кивнула детине в черном, и тот достал из-за пазухи... нож, который с размаху всадил по самую рукоять в грудь девушки.
***
- Она очнулась. Над головой все также шумела цветущая яблоня, и пели весенние птицы. Боли не было. Но монах держал в руках окровавленный нож и улыбался все так же безмятежно. Ей стало страшно, она вскочила со скамьи, чтобы убежать, но женщина крепко ее держала за руку.
- Сядь, девочка. И слушай.
- Вы чуть меня не убили! – закричала она.
- Мы убили бы тебя. Наверняка. Но ты не умерла. Ты никогда не умрешь, — женщина была сильна, девушке так и не удалось вырваться из ее цепких рук.
- Что происходит? Я не понимаю! Кто вы такие?
- Я – сестра Виринея. А спутник мой – отец Сергий, схимник… Мы пришли за тобой, ибо время смуты настало.
Она много узнала от ЭТИХ ЛЮДЕЙ в тот день. Очень много. Было страшно и удивительно одновременно. Но то, что надвигалось на землю, в сто крат было страшнее. Война, разгоревшаяся в Европе – только начало конца. Дальше будет только хуже, и поделать с этим ничего уже нельзя, как бы не надеялось человечество.
Вот оно. То самое, о чем говорилось в Библии. Сколько раз она читала вечные строчки, мельком, только для того, чтобы на уроке «Закона Божьего» ей поставили хорошую отметку. Батюшка Алексей, добрый и мягкий человек, не очень мучил свою воспитанницу зубрежкой.
- Твое дело, милая, верить истово, да не читать богохульственных книг, — говаривал он.
А она тогда ехидничала тайком. Романами Толстого, на которого церковью была наложена анафема, она упивалась. Назло отцу Алексею. Мама, женщина современная, этакая «эмансипе», увлекающаяся трудами Дарвина, тоже не отличалась особой богобоязнью, и была близка к идеям научного атеизма.
А вот оно как получилось. И доказательством служил тот самый нож в груди. То самое Божье Чудо. А ей предназначен тяжелый крест.
- Но ведь я не Богородица! – ахнула она тогда.
- Нет, — согласилась Виринея, — Богородица у нас одна. Просто ты родишь воинов, в огне не горящих, да в воде не тонущих. Адам и Ева были такими же до первородного греха, и дети их жили по тысяче лет. Так задумал сам Господь, пока мы не погрязли в алчности и жестокости. Ты будешь матерью новых людей, и род ваш продлится вечно, как и было раньше, как будет и сейчас.
- А мои дети будут бессмертными?
- Как повелит Господь. Но ветвь от чрева твоего не сгниет и не погибнет до страшного суда. Во все времена Господь избирает своей волей людей, хранящих память веков. И что бы не случилось: всемирный потоп, Содом и Гоморра – эти люди будут продолжаться до тех пор, пока Бог Наш не повелит прерваться роду человеческому.
Девушка оглянулась вокруг. Цвели яблони и вишни. Деловито жужжали трудяги пчелы. Заливались в любовной лихорадке птицы. Мир был так прекрасен, за что его разрушать?
- Я вовсе не святая. Я, если честно, даже в Бога толком не верю. Мама говорит: люди произошли от обезьяны...
- А наш Сергий вообще разбойником был, душегубом, — улыбнулась сестра Виринея, вон как ножом орудует. Так и помер бы разбойником, да озарение, видишь ли, к нему пришло. Все мы грешные. Без греха только святые, что помогают нам по верному пути идти, да от врагов оберегают. И ты берегись.
- Кого?
- Пасечник уже идет за тобой.
- Кто?
- Пасечник. Враг, вообразивший себя пастырем этого мира. Подельник самого дьявола. Души человеческие загубить можно, но ангелы Божьи всегда на страже, и тогда дарует Господь свое прощение раскаявшимся грешникам. А оставить нашу землю голой, лишив ее хранителей – куда легче. Бойся его, бойся и беги, если увидишь.
- Куда мне бежать?
- Есть такое сельцо Веселое в Новгородской губернии. Когда явишься туда, спроси конюха. Люди тебе укажут его дом. Там спасешься. Но долго не гости. Уходи, как только конюх тебе укажет, — сказала Виринея, — и еще, главное, не забудь: больше десяти лет в одном и том же месте не живи, уходи.
- Почему?
- Сама поймешь. Ну, прощай, доченька.
Сестра Виринея и схимник молча скрылись за ветвями нарядного вишневого сада.
***
Лето прошло, наступила осень. Вернулся отец. А следом – начались страшные пожары в деревнях. Погромы в самом Архангельске. Обезумевшие люди оголтело, бессмысленно разоряли барские усадьбы и богатые дома. Добрались и до их семьи. Безусый парень улыбался ей и подмигивал синим глазом, будто и не расстрел это был, а бал-маскарад на званом вечере, устроенном матушкой. После «смерти» она лежала бездыханной и позволила солдатам скинуть ее в овраг.
Она даже не умом, сердцем поняла, кем был паренек, первым нацеливший на нее свое ружье. Революция тут ни при чем.
***
Сад был пустынен и гол, и яблони с вишнями, словно невинные девы, с которых нагло сорвали одежды, стыдливо жались друг к другу. Никого вокруг. Усадьба оставалась пока целой, ее еще даже не разграбили. Может, запретили грабить? Никто не скажет. Разговаривать и спрашивать об этом опасно.
Она осторожно, пригнувшись, подкралась к дому. На входной двери был огромный замок. Значит, уже «экспроприировали экспроприированное». Она обошла дом кругом. Должно быть еще три входа: черный, через людскую, еще один – для Гордея, и тайный, о котором знали только сами хозяева, на случай разбоя или пожара. Она осмотрела первые два: так и есть, замки товарищи повесили везде. Но третий, пожарный, так и не нашли. Да и как его найдешь, если третий вход был искусно замаскирован под будку со всякой мелочью: ведрами, граблями и вилами. Потайная дверь спряталась под рваной рогожей.
Она легко проникла через узенькую дверцу в темный коридор и направилась, ступая босыми ногами к черной лестнице, ведущей на кухню. Там, в чулане, она собрала узел с провизией. Оставалось только переодеться во что-нибудь теплое и неброское. Не следует выделяться дорогой шубкой в такое время.
В комнате у Луши, горничной, уволившейся незадолго до прихода красных, наверняка что-нибудь, да осталось. Уходила Луша налегке, торопилась, очень боялась расправы над собой: на базаре чего ей только не наговорили про новую власть! Мол, крестьянам и рабочим Ленин дарует свободу и землю, а всяким барам и их прихвостням – лютую смерть. Убежали от них и Луша, и повариха Катерина, и Гордей – все.
ТЕ ЛЮДИ не забрали с собой девушку, только потому, что знали: она никогда не сможет забыть, что бросила мать и отца на растерзание. Они все знали уже тогда. И она ни за что не пошла с ними тогда. Как? Оставив маму одну? А вот сейчас ей было горько, и комок стоял в горле от того, что уйти с ТЕМИ ЛЮДЬМИ тогда было бы намного лучше. Мать и отец умирали бы спокойно, без страха, зная, что их дочь сейчас далеко, в безопасности.
Лежат бедные сейчас на дне студеного оврага, незахороненные, голые...
Девушка горько заплакала. Ну и что, что она была приемной. Ерунда и чушь! Они на всю жизнь останутся в ее памяти, как самые близкие, дорогие сердцу, мама и папа!
Она вытерла слезы. Поднялась в комнату Луши, где нашла в сундуке старенькую шубейку (уходила Луша в дареной матерью душегрейке и в отличных сапожках), валенки, серую юбчонку и пуховый платок. Луша модницей была и любила наряды. Что получше, наверняка выгребла из сундука, а это тряпье оставила. Ну и хорошо.
Теперь она, с узелком, в траченной молью шубейке, выглядела как обычная деревенская девка. Мало таких сейчас по миру ходят? Она погладила ладошкой стену, еще хранившую тепло старой усадьбы, и скрылась за драной рогожкой.
У Гордея прихватила топорик, наточенный так, что мужику бриться можно. Спрятала топор за пазуху и невидимой тенью ускользнула к оврагу – отдать родителям последний поклон.
