Старуху Порфирьевну на селе не то чтобы не любили. Скорее побаивались. Высокая, с не по- старушечьи прямой спиной и пронзительными серыми глазами, бабка внушала невольный трепет. Фронтовики ловили себя на том, что рука тянется к фуражке, отдать честь. Начальство из района уважительно здоровалось. Да что там, сам председатель, Тит Кузьмич, в прошлом партизанский командир, приветствовал Порфирьевну полупоклоном. Чувствовал себя перед ней, как рядовой перед генералом.
Сыновья, а было их пятеро, все высокие, здоровые мужики, мать слушались беспрекословно. Про невесток и сказу нет. С любым делом к государыне свекровушке.
Вроде и к мужу относилась с должной повадкою. По имени - отчеству величала, без его одобрения чугуна в печь не ставила.
Только все на селе знали, кто в семье Апухтиных голова, а кто шея.
В колхозе работала так, не всякий мужик угонится. И на косьбе, и на току. Бабы, кто статью поплоше и норовом пожиже, бывало, усмехались ехидно:" Ну конь ты, Порфирьевна, чистый конь с яйцами!
Усмехнется, взглядом исподлобья одарит, и болтунья сама язык прикусит. Могла и приложить черенком вил по хребтине. Было такое. Когда нетрезвый Витька Акиньшин молотилку вхолостую пустил да чуть не угробил. Тит Кузьмич, как узнал, трудодней начисто лишил. За порчу государственной собственности. А вот выволочку устраивать не стал:" Тебе и так Порфирьевна мозг из задницы в голову вернула, добавлять не стану."
Когда пришла война, проводила всех сынов на фронт. Молча, без единой жалобы. Каждого к груди прижала и в лоб поцеловала.
А наутро проснулась седая. Полностью. Коса в руку толщиной под белым платом была цвета инея. Муж ахнул. А она ничего, только плат повязала торопливе обычного.
Лихо стало, когда село немцы оккупировали. Только и здесь не сломалась. Тишком да молчком баб в артель собрала, носки - рукавицы партизанам вязать, невестку, сына третьего жену, в штаб уборщицей пристроила, внучка Севку связным .Тит Кузьмич только глазами хлопал :"Стратегически мыслишь, Порфирьевна! В замы к себе бы взял, будь ты помоложе!"
Смерть на селе поселилась. Смерть, страх. Боялись косо посмотреть. Прятали пригожих девок по домам. Ладно бы фрицы зверствовали, свои, сельские полицаями заделались и , как хозяева жизни, по селу ходили. На своих доносили. Над теми, с кем за одним столом сидели, изгалялись. У вдов и сирот последнее отбирали, так, для куража.
Стонало село, терпело, ждало прихода своих. Только когда детей в Германию угонять стали, терпенье то кончилось.
Тит Кузьмич принял решение отбить колонну с детьми и подростками.
Вот только отбивать не пришлось.
Накануне Порфирьевна и несколько баб в ногах у панов полицаев валялась, просила с детками - внуками проститься.
В благодарность самогону поставили, по погребам своим прошлись, последние запасы на закусь извели.
А когда все перепились, цыкнула на баб, дескать, кыш отсюда. Подперла двери и подожгла.
Всем селом тогда поклонились Порфирьевне. По старинному, в пояс. Тит Кузьмич обещал медаль выхлопотать.
И слово сдержал. В первую годовщину победы ту медаль Порфирьевне вручили. Из района приезжали, руку жали. Сельсовет таких оваций ни до, ни после не слышал.
Только взяла коробочку с наградой и по- молодому быстро вышла из избы , где сельсовет размещался. Шла, не разбирая дороги. Перед глазами стояли пять похоронок на сыновей, гроб с телом мужа, которого, уходя, пристрелили немцы. И та ночь. Багровые сполохи огня, жуткая вонь от горелого человеческого мяса. Воющие в ужасе люди. Кто-то, в дыму не разобрать, попытался выскочить через окно, в секунду вспыхнул факелом, взизгнул тоненько и страшно и затих.
Порфирьевна стояла, тяжело привалившись к чьей- то калитке. Медаль валялась у ног . Из прокушенной губы текла кровь. А она всё шептала:" Лучше бы не было той награды. И войны тоже не было".
