Из Поль Лакруа "История жизни и царствования Николая I Императора Всероссийского" (пер. с фр. А. Смирнова)
Здоровье Императрицы Марии Фёдоровны начало ослабевать с последних месяцев 1827 года. Вдовствующая Императрица, вступившая в шестьдесят седьмой год возраста и сохранявшая свою свежесть, или, по крайней мере, моложавость, внезапно почувствовала дурноту прогуливаясь с княгиней Ливен (Шарлотта Карловна) в Павловске, близ Розового павильона, вокруг которого была ею собрана многочисленная и прекраснейшая коллекция роз, предпочитаемых ею всем прочим.
Это легкое нездоровье не имело последствий, но после него осталась общая слабость, от которой Государыня не могла оправиться. После того, на благородных чертах ее лица, заметили отпечаток усталости и страдания, к которому, по временам, примешивался оттенок грусти.
Она всем говорила, впрочем, что чувствует себя хорошо; в особенности же успокаивала Государя (Николая Павловича), в заботливости беспрестанно ее расспрашивавшего, не чувствует ли она последствий недавнего внутреннего нездоровья: "Я никогда не чувствовала себя так хорошо!" повторяла она почти машинально, в ответ на все расспросы об ее здоровье.
Но с княгиней Ливен, баронессой Адлерберг (Юлия Федоровна), княгиней Волконской и с прочими статс-дамами, Императрица была более склонна жаловаться на значительную перемену, происшедшую в общем состоянии ее здоровья, прежде столь крепкого и надёжного: - Приходится покориться судьбе, - говорила она с грустной улыбкой, - постараемся, однако, не слишком скоро состариться!
Она была однако же принуждена возложить на приближенных к ней особ бремя своих занятий, которым до того времени, она не тяготилась. Образ жизни ее стал уединеннее, однако же, она уделяла менее времени художественным работам, в которых находила наслаждение; она, например, вовсе отказалась от резьбы медалей, утомлявшей ее зрение; перестала также раскрашивать эстампы и проводить долгие часы за чтением книг, в великолепных библиотеках, ею самой собранных, как в Зимнем дворце, так и в Павловске.
Предчувствия, от которых Императрица-мать не могла оборониться, сообщились помимо ее желаний духу августейшего ее сына, которого преследовали, среди занятий государственными делами, смутные предчувствия какого-то семейного горя.
Императрица Александра Фёдоровна, ощущавшая равномерно отголосок тревожного состояния своего супруга, видя его печальным и не ведая тому причины, вообразила, что Император серьезно опасается за свое собственное здоровье: эта мысль жестоко мучила Государыню и она усилила свои просьбы, мольбы и слезы, чтобы император согласился отказаться от своего намерения ехать в Дунайскую армию.
Николай Павлович в намерении своем был непреклонен, но он обещал Императрице дозволить ей ему сопутствовать и что она не проведет и месяца без свидания с ним. Что касается до Великого Князя Наследника (Александр II Николаевич, 9 лет), которому при всех торжественных выходах назначено было занимать место рядом с Их Величествами, то Его Высочество, во время их отсутствия, должен был оставаться на попечении и под опекой своей досточтимой бабушки.
Эти заботы и устройство семейных и политических дел отразились и на состоянии двора, при котором пронесся слух, что врачи опасаются за здоровье обеих императриц.
Поэтому в день Рождества Христова, в который важное значение войны с Турцией придало особенное оживление ежегодному собранию старых офицеров и солдат, приглашаемых в Зимний дворец на торжества в память изгнания неприятелей из русских пределов в 1812 году, - взоры всех с участием были устремлены на обеих императриц, о болезни которых носились слухи и которые, в самом деле, казались нездоровыми.
Заметили также, не без тоскливого чувства, что Император бледен лицом и печален. Этого было достаточно для возбуждения опасений, распространившихся и в народе.
Грустное и глубокое впечатление произвело на Императрицу-мать прощание с цесаревичем Константином Павловичем (7 февраля 1828 года): он просил родительницу благословить его, как будто видя ее в последний раз.
Императрица Мария Фёдоровна, здоровье которой не улучшалось, находилась еще под гнетом мрачных предчувствий, возбужденных отъездом цесаревича, как новый удар внезапно поразил ее сердце, отняв у него одно из самых близких лиц. Княгиня Ливен, бывшая для Императрицы самым дражайшим другом в течение сорока лет не расстававшаяся с ней, была сражена непродолжительною болезнью, во время которой Императрица расточала самые трогательные попечения почтенной наставнице своих детей.
Эта смерть, почти скоропостижная, распростерла скорбь и смущение на царскую фамилию, которой княгиня Ливен была как родная, до такой степени царственная семья окружала ее вниманием, уважением и привязанностью. В особенности Императрица Мария Фёдоровна была безутешна по утрате княгини Ливен и под влиянием мрачного раздумья она сказала многим из своих приближенных, что не долгим переживет своего оплакиваемого друга.
Император, не менее огорченный этой потерей, принужден был удвоить внимательность и предупредительность, оказываемые им августейшей его родительнице.
Он лично, вместе с братом своим Михаилом Павловичем, присутствовал на погребении бывшей воспитательницы великих князей и великих княжон; весь двор и бесчисленная толпа народа приняли участие в сожалении, превратившем траур семейный во всеобщий.
Из письма Настасьи Петровны Чернышевой (камер-юнгфер Императрицы) к сестре Наталье (бывшей камер-юнгферой при королеве Нидерландской Анне Павловне)
14 ноября 1828 г.
Я опишу все подробно. Конечно, великой княгине (Анне Павловне) любопытно будет знать все, и она верно не один раз спрашивала: писала ли я, и, может быть, удивится, что я не писала во время болезни Государыни; но признаюсь вам, с какими мыслями писать? а после ни на час не имела времени; хотя до последнего дня я не теряла надежды, однако, сколько могла, не отходила прочь и замечала каждое движение.
13 сентября (1828 г.) я возвратились из Павловска весьма благополучно и весело, со всеми детьми; как Государыня берегла всех детей, укрывала, чтобы не простудились, и, конечно, не имела ни малейшего предчувствия не возвратиться на будущий год!
Государыня так была довольна, что ее почивальня сделалась светлее: какую-то сделали перемену в садике, все это было так приятно. Лето мы провели покойно, хотя мы жили во двух дворцах, но и к тому привыкли, ибо у нас было очень тихо; только нам больно было смотреть на государыню, что она совсем не пользовалась воздухом, была в беспрестанных занятиях, а особенно много писала, так что ужасно было смотреть.
Иногда в хорошую погоду только полчаса гуляла; в среду даже одна обедала, ибо писала до 11-го часа вечера. Мы не могли надивиться как у ней не болит голова и не устают руки; расстроенная ужасно военными обстоятельствами, так что иногда, как одевалась, стоит, задумавшись, молчит и глаза наполнены слез; наконец, в довершение всего, с нетерпением ожидала известия о Варне, так что дурно ночи спала.
Итак, отправились из Павловска; двое маленьких впереди с доктором и с няньками, Наследник с дядькой в коляске, Елена Михайловна в другой карете, а Ольга и Александра с государыней; все это было благополучно.
Так как государыня для детей поехала так рано, то ей нужно было еще возвратиться в Павловск; 16-го числа опять поехала на две ночи; после того Елена Михайловна сделалась больна, что остановило государыню съездить в Гатчину на несколько дней; наконец, она поправилась.
Поехали в Гатчину 30 сентября для встречи Императрицы 2 числа; 3 возвратились в город, и как государыня в Гатчине не успела ничего сделать, то намерена была туда после возвратиться на несколько дней.
9 октября, во вторник, государыня ездила в Коммерческое училище на экзамен; приезжает оттуда во 2-м часу и не скидает ни платка, ни кожаные сапоги, она там очень озябла, не было ни одного окошка двойного.
В 3-м часу приезжает фельдъегерь с известием о взятии пагубной Варны, ибо мы это почитаем убийством нашей незабвенной царицы. Она была в такой ужасной радости, что мы все перепугались и говорили между собой: - Господи! Что это такое, с нею удар сделается, или она помешается.
Новосильцев (Николай Петрович) так испугался, что даже в лице переменился; выходит к нам и то же самое повторяет, что и мы. Я думаю, Господи, что это значит, что за ужас! Между тем Новосильцев немедленно послал за Рюлем (Иван Фёдорович), а наша Государыня пошла в Александре Фёдоровне; ее еще не было, когда она пришла к себе; но Рюль ходил за ней и просил ее выпить оранжевой воды для успокоения, но, к несчастью, государыня была в такой радости и так бодрилась, что забыла о себе и не хотела, говорила, что она чувствует себя очень хорошо, советов не нужно.
После того Рюль просил ее принять (лекарство) вечером; она побоялась принять, что на другой день надо было ехать в Казанскую для молебствия. После сего известия государыня была очень весела; в среду 10-го утром говорит: Вот первая ночь, что я могла лучше спать.
Приезжает из Казанской и говорит: Счастье будет, если мы не простудились, ибо мы очень озябли: двери отворили, ветер прямо на нас, и мы стояли без ничего, даже не подавали шаль.
16-го, во вторник, Ее Величество надела коленкоровый капот, перешла в малиновый кабинет и сидела на стуле, ибо в креслах жарко, и, казалось, была лучше; но все жаловалась на бок, боялась нет ли в нем воспаления.
Просила поставить пиявки на бок, однако Рюль положил прежде пластырь, это было в 11 часов, а если через два часа не будет облегчения, то пиявки; но ее величество изволила ходить с государем и государыней по комнатам и говорила тогда: когда она ходит, то чувствует в боку облегчение и после того, что ей от пластыря лучше.
Отобедав в 3 часа, чувствует опять озноб и ходит по комнате; между тем спрашивает: Каков у нее вид? Я говорю: вид хорош, Ваше Величество, - а между тем вижу, что лицо становится похоже как ночью на 12 часов; страх меня берет, не опять ли лихорадка?
Раз прошла по комнатам и захотела лечь на кушетку; началась лихорадка по-настоящему. О, ужас! Начали мы тереть ноги, ибо были холодны по колена, я вне себя от страху, лицо мое горит от ужасу.
Я смотрю на Государыню, дышит ли она, но дышит тихо, сама бледная; мы думаем от того, что она была легко одета и сидела на стуле, не так, как вчера в креслах и обложена подушками; Рюль говорит, что это от того; государыня ему отвечает, как будто встревоженная; кругом обложили кувшинами, не знаем как согреть.
Бедный Рюль испугался и думает от того, что государыня перешла вспотев в другую комнату; однако, слава Богу, когда заснула - потеет как должно, но скоро просит переменить белье и встать; мы умоляем ее того не делать и быть спокойной. Не спит и все думает как бы встать.
Рюль только и просит, чтобы успокоиться и уснуть; мы двое остались сидеть всю ночь. Я всю ночь проплакала глядя на Государыню, так больно на нее было смотреть, никогда не видав ее так больной; при том же я очень беспокоилась, однако не ожидала такого несчастья.
Ах, милая Наталинька, я пишу, но перо из рук падает, я совершенно вне себя, не понимаю, что со мною делается...
В воскресенье, т. е. 21-го числа, поутру, казалась хороша; Вилламова (Григорий Иванович) тогда не было, то я читала молитвы и библию; с того дня как государыня сделалась больна, то не могла сама читать, а всегда Вилламов; два раза императрица читала. После обеда ее величество не изволила лечь на кушетку, а почивала сидя на диване, под ноги подставили скамейку и ноги обвернули шалью; ввечеру была гораздо слабее, мы думали от того, что сидя почивала, а не на кушетке, и даже иногда нехорошо слышала, так что раза три иногда надо было повторить.
После 11-ти часов даже ужинала, зато хотела лечь позже, чтобы лучше уснуть; посидела долго и слушала что Вилламов читал, а сама делала корпию; я стояла подле нее и складывала выдернутая нитки. Но все что-то сидела нагнувши, как будто ей трудно было голову поднимать; кто ни войдет, на кого ни взглянет, на всякого улыбнется; казалось, она всякому подавала надежду, что ей лучше, и никто еще не отчаивался.
Но какое-то тайное предчувствие говорило, что не видать нам ее здоровою по-прежнему; мы друг друга обманывали, нас - государыня, мы - ее: ибо когда на нее взглянешь и она улыбнется, то сердце возрадуется.
Однако я в воскресенье говорю: "нам кажется, что государыне лучше, а она с первого дня все в одном положении; но когда ложилась спать, то не могла еще хорошенько лечь, как вся опустилась и лежать точно мертвая.
Ах, Боже мой! Как мы испугались, видя ее вдруг такою слабою, и все думаем, что она оттого ослабела, что не легла хорошенько после обеда.
Ночью на 22-е октября, т. е. на понедельник, просыпалась почти каждые два часа; но утром имела такое прекрасное лицо, будто здоровая, и мы, бедные, так обрадовались, и Рюль нашел, что пульс был поутру очень хорош и покоен; после опять находить, что пульс немного agité.
Государыня на то говорит: "Vous m'avez dit се matin que mon pouls était tranquille, et á cette heure vous me dites qu'il est agité; c'est tres désa-gréable quand les mèdecins changent de paroles" (Утром вы сказали мне, что мой пульс спокоен, а в этот час говорите, что он взволнован; это очень неприятно, когда врачи меняют свои слова).
В этот день ей величество дурно говорила; вечером еще более сидела нагнувшись. Рюль, видя ее в таком положении, решился ей бросить кровь, по совету других двух докторов, кои в этот день тут были. Ее величество тотчас сама согласилась и сам император тут был; меня всякий раз била сильная лихорадка, однако надо было забывать себя. Это было уже 11 часов вечера.
Крейтон пустил кровь, а я держала чашку я смотрела как шла кровь; выпустили три чашки, кровь бил очень темная. Император ободряет государыню, что ее глаза лучше, голос чище, и государыня очень бодрится.
Ах, Боже милосердый! что за непонятная болезнь. Я бы желала знать что чувствовала блаженная наша царица: крота, добра, терпелива, но страдает, ничем не жалуется, на всякого милостиво взглянет, улыбнется.
Этот день располагалась даже шить по канве, но не в силах была - то делала корпию; еще до кровопускания захотела выйти в другую комнату, но через силу, ибо до крайности была слаба, а все мы ничего не понимали, точно она хотела проститься с любимою своею уборной, и в тот день так была слаба, что когда ей надобно встать и перед нею стоишь и держишь ее, то она ляжет на плечо.
После кровопускания ее положили на диван, чтобы она успокоилась, но не давали заснуть. Через два часа положили в постель, и мы стояли всю ночь попеременно и держали руки, чтобы не расшевелить (я не более часу лежала в эту ночь, так я была беспокойна, но не без надежды, воображая, что после того ее величеству будет лучше), и нам велели наблюдать всякое движение; Рюль сам почти не вышел всю ночь из почивальной. Ее Величество просыпалась каждый час, в всякой раз спрашивала - который час, даже о нас беспокоилась, что мы не спим.
23-го во вторник, в 8-м часу утра, помолилась Богу, спросила чай, и после того приказала мне сесть подле нее, ибо она видела, что я очень берегла ее ручку. Даже утром говорит Государю: Я довольно хорошо спала, но она мне мешала, ибо очень берегла мою руку. Государь говорит, что это очень хорошо и должно было беречь.
Голос не чище вчерашнего, даже забывала, что пила чай, и спросила еще в 10 часов и выпила чашку и несколько раз спрашивала, молилась ли она Богу. И так, весь этот день Ее Величество когда спала, то не совсем закрывала глаза, а когда не спала, то не совсем открывала, а вполовину; но как я вдруг испугалась, видя ее точно умирающей - это было в 12-м часу: лежит тихо, легко дышит, точно засыпает, глядит в полглаза, слезка выкатилась.
Ах, Боже милосердый, свет ли теряется из глаз? Сама едва стою на ногах, все стоят поодаль кровати, гляжу на всех и вижу, что все в лице переменились. В этот день давали принимать камфару, на то государыня: "верно ужасная будет нервическая горячка?" После того принесли шпанскую муху, на что Ее Величество говорит: On vent me mettre la mouche, mais il est déjá trop tard.
Однако после того сидела не один раз, и последний раз кушала суп и желе; сам Государь тут был, держать тарелку, наливал бульон и все еще хорошо было; несколько раз после того поднимали и всякий раз весело на всех поглядывала. А я так была глупа, что все надеялась, меня же уверяли наши, что это от слабости так бывает, то я была все в надежде; притом очень боялась помыслить в худую сторону.
Ах, я бедное, несчастное творенье, должна была, наконец перенести такое ужасное несчастье; не постигаю даже, как я только могла перенести это всё. Вдруг в 7 часов слышу, что Государь ей предлагает причаститься, ибо Её Величество накануне еще говорила, что если её находят так худо, то она лучше бы желала приготовиться, то Государь и воспользовался сим случаем. На что Государыня говорит: "не лучше ли оставить до утра, разве её находят так опасно?"
Государь говорит: "J'espère pas encore, mais ce serait manquer á notre Seigneur". Государыня тотчас согласилась и приказала позвать духовника. Послали за духовником, между тем Государыня позвала Вилламова; после того стала молиться Богу, дабы приготовиться к принятию Святых Таинств.
После того просит непременно ее переложить на кушетку; исполнили желание и переложили вместе с тюфяком; после того еще просит: "Пустите меня, я хочу встать". Все просят остаться лежать, чтобы не простудиться, но нет, все просит: "Пожалуйста, сделайте мне это удовольствие". Император с Императрицей плачут, ибо не понимают чего желает.
Наконец я говорю: Потешьте ради Бога, спустите только ноги; вот подставили стулья, подложили толстый салоп, надели шаль и спустили ноги; сим была Её величество очень довольна; между тем входит духовник: "Подождите, батюшка мой, сделайте милость, подождите", говорит твердым голосом; "Теперь положите меня на кровать". И посадили, вошел духовник. "Il faut que vous sorties, mes enfants, par ее que je dois me confesser".
Надо было видеть с каким чувством и с какой твердостью Государыня взяла в руки образ и стала говорить свои чувства; тут я не смела остаться долее, но это скоро кончилось и мы опять все вошли. Император, Императрица и все плакали; при нас Её Величество приобщалась в последний раз.
Ах, Боже, каково нам было это всё видеть; я не чувствовала, что с нами делается. Император вышел с духовником, после того Её Величество легла и приметно ослабела и начала нас благословлять. "Adieu, mes enfants, adieu, mes chers enfants, je vous bénis; прощайте, я вас благословляю; adieu, nous nous verrons".
С какой твердостью духа и в какой памяти, чтобы все поняли, что она говорит. Государь слышит, что с нами прощается, входит и бросается на колени, Императрица по другую сторону; император подводит Великого Князя Наследника Александра для благословения: "Voilá mon garçon, maman", но Государыня не слышит; после сама его спросила; Государь в рыдании целует руки и просит, чтобы Её Величество благословила каждого из детей своих: "Voilá, maman, pour Constantin, pour Michel, pour Marie, pour Anne, pour Héléne" - для каждого с остановкой. Потом спрашивает Государь: не угодно ли видеть других детей?
- Oui, оu sont ils, amenez-les moi; это уже было 11 часов (на этом месте письмо обрывается).
17 (29) октября 1828 г., состояние здоровья Императрицы Марии Фёдоровны, по-видимому, улучшилось; она спала тихим сном; силы к ней возвратились: она могла привстать. Окружавшие ее вздохнули свободнее, почитая ее вне повторения припадка.
В течение последующих трех дней положение больной, действительно не ухудшалось: она сама вполне верила в близкое выздоровление, но лихорадочное беспокойство не исчезало.
Она, всегда столь воздержная в речах, непрерывно говорила, и особенно о войне: расспрашивала, Императора, настоятельно требуя "обстоятельных подробностей" его пребывания в армии, об опасностях, которым он подвергался, о битвах, в которых участвовал, о мельчайших эпизодах его путешествия.
Император с величайшей охотой исполнял желание своей почитаемой родительницы, а Императрица Александра Фёдоровна, находившаяся при ней безотлучно, слушала с не меньшим участием эти рассказы, предаваемые больной.
Императрица-мать с особенною заботливостью осведомлялась о положении перевязочных пунктов и госпиталей армии, ибо она помнила, что ее ведению вверено главное управление всеми богоугодными и благотворительными заведениями, и вменяла себе в обязанность утомительные расспросы относительно попечения, прилагаемых о больных и раненых.
Сообщение ее сыном о госпитале, где свирепствовали тиф и чума, тронуло ее до слез; она ежеминутно с возрастающим волнением возвращалась в этому предмету разговора и в одну из подобных минут, она начертала следующий рескрипт на имя графа Воронцова (Михаил Семенович), генерал-губернатора Новороссийского края и Бессарабии.
- Граф Михаил Семенович! Желая содействовать, хотя бы и слабым приношением облегчению страданий храбрых воинов, проливших кровь на поле чести за государя и отечество, обращаюсь к усердию и заботливости вашим, неустанно вами прилагаемым для содействия всякому доброму намерению.
При сем получите вы сумму в пятнадцать тысяч рублей, которую, в особенное для меня одолжение, обратите на пособие офицерам, унтер-офицерам и рядовым, как гвардии, так и армии, которые будут в таковых нуждаться по выходе из госпиталей.
Желаю, чтобы при раздаче этой суммы руководствовались правилами, установленными при раздаче пособий из капитала, завещанного на сей предмет Императрицей, моей возлюбленной свекровью.
Полагаясь при сих распоряжениях на вашу пламенную любовь к добру, прошу вас, по мере поступления их, присылать мне списки воинов, которым выданы будут денежный пособия.
Есмь с истинным уважением и искренней благосклонностью вам доброжелательная
Мария. С.-Петербург, 21-го октября 1828 года
Это новое благодеяние, оказанное одесскому военному госпиталю Императрицей-матерью было, последним подвигом жизни этой великодушной и милосердной государыни.
В тот самый день, в который она диктовала упомянутый рескрипт, в общем состоянии ее здоровья произошла внезапная перемена, обнаружившаяся постепенное ослаблением всех ее способностей: душа, зрение, память были до такой степей угнетены, что доктора, призванные на совещание, признали несомненным апоплексический припадок; приложили все старания к его предотвращению, но было уже слишком поздно.
По приказанию ординарных докторов ее величества гг. Рюля и Kpeйтона (Василий Петрович), была пущена кровь: это кровопускание произвело действие диаметрально противоположное ожидаемому. Поэтому обвиняли докторов в том, что они своею нерешительностью допустили усилиться болезни, перешедшей в неизлечимую.
Августейшая больная оставалась без чувств в течение двадцати четырех часов, приходя по временам в себя как бы для приготовления себя к смерти. Она скончалась в ночь на 24 октября, в два часа, сожалея об отсутствии обоих своих сыновей Константина и Михаила, которых желала обнять в последний раз.
- Я удивляюсь, - говорила она при агонии, - как я так долго могла пережить моего возлюбленного сына, блаженной памяти Александра! Я отхожу к нему, - прибавила она, - и на небесах мы оба будем молиться за всех вас и за нашу святую Русь!
Жители Петербурга, пробудившись от звона колоколов во всех церквах столицы узнали о кончине Императрицы-матери.
"Всевышнему было угодно поразить нас новыми страшным ударом, так возвещено было России, манифестом 24 октября 1828 года о кончине Императрицы Марии Фёдоровны, "болезнь слабая вначале и внезапно усилившаяся 24-го октября, в два часа пополуночи, положила конец ее драгоценной жизни, коей все минуты были посвящены исполнению обязанностей высокой добродетели.
Да успокоит Господь в лоне Своем её кроткую душу, бывшую вместилищем всех нежных чувств и доблестей".
