Есть в нашей истории памятники, которые вопреки всему (в том числе и здравому смыслу) не вырубишь из нее топором. Один из таких – переписка царя Ивана Грозного с бывшим другом и товарищем Андреем Курбским. На момент переписки – кровным врагом.
Переписка не слишком длинная. На короткое послание Курбского в 1564 году царь ответил длинным пространным списком обид, который зачитали по всем городам и весям. В 1577 на пике своих успехов в Прибалтике царь усугубил переписку недлинным ехидным посланием, дав повод к ответу уже Курбскому. Запоминается последнее, поэтому считается, что Курбский выиграл литературную войну у царя. Так, например, считал Карамзин, некритично инсталлировавший целые абзацы из опусов предателя в свои книги.
Переписка, кстати, есть в открытом доступе, спасибо Пушкинскому дому. Очень рекомендую к прочтению. Из нее, если вчитаться, очень даже можно понять, почему русская реконкиста 1487-1686 длилась аж два века, а не закончилась триумфально во времена Ивана Грозного.
Какое, вы спросите, всё это имеет отношение к Смуте? А самое прямое. В ней по разные стороны баррикад оказались те же силы, что и в Смуту. Рюриковичи и Гедиминовичи. Западники и изоляционисты. Поборники русской реконкисты и поборники Святой Руси. Между строк перебранки двух одиозно образованных русских книжников середины XVI века можно вычитать фабулу конфликта, который Московия династии Калиты так и не сможет разрешить.
Еще интереснее то, что сквозь строки уже слабопонятного текста можно увидеть двух живых очень разных людей. Неистовый храбрец, правдоруб, этакий мачо Андрей Курбский. Борец за всё хорошее и справедливое. И царь. Лукавый хитрец и кляузник, который кого угодно задавит колоссальным интеллектом, заболтает красивыми словами, закружит в танце своих образов. Этакий ботан-гуманитарий царь Иван. Который в процессе забалтывания расскажет о реалиях средневековой Московии столько интересных подробностей, что я не понимаю, как Карамзин их все пропустил.
Давайте чуть-чуть расскажу про менее известного из героев.
Андрей Курбский – потомок смоленских и ярославских князей. Несколько поколений его предшественников подорвали влияние рода неудачными политическими комбинациями. Нельзя поддерживать Дмитрия Внука (проиграл в итоге Василию III, отцу Грозного), а потом еще и Андрея Старицкого (помножен на ноль партией мамы Грозного царя) и не откатиться в местнических счётах на десяток-другой позиций. Во времена боярских разборок 1540-х его отец Михаил Михайлович отрабатывал тяжелую карму рода тем, что в эти самые разборки не лез. Честно ел свой солдатский хлеб, не слишком задумываясь, кто там в Думе главные – Бельские, Шуйские или Глинские. Такая позиция очень пришлась по нраву всем власть предержащим. От сына видимо ждали того же, тем более, что воевать Курбские умели, а личную смелость князя не отрицают даже русские летописи.
Карьерный взлет Курбского случился на фоне яростной войны с крымцами и казанцами конца 1540-х и начала 1550-х. Чаще всего мы видим князя Андрея на лихом коне во главе атаки тяжелой конницы. Слабо одоспешенные татары в целом противоядия к страшным ударам тяжелой конницы так и не нашли. Неистовая личная храбрость князя тоже бросалась в глаза. Звёздным часом воеводы стали походы 1552 года, когда он сначала поучаствовал в сверхуспешном погроме крымцев под Тулой (в ходе преследования получил несколько ран в т.ч. в голову), а затем и в осаде Казани. После штурма Казани князь Андрей настолько увлекся преследованием отступавших в лес противников, что драпавшие татары не сочли за труд уронить гонористого князя с коня и изрядно помять его доспехи.
Резкий взлет влияния князя случился в 1554 году, когда он возглавил карательный поход против восставшего Казанского ханства, в целом вроде успешный, но потребовавший чуть не ежегодного повторения. Взлет не слишком опытного воеводы несложно объяснить родственной протекцией. До прошлых высот князя дотянули земляки Адашевы и родственники матери Захарьины. В том же 1554 году его сестра Евдокия стала женой регента Московского царства Владимира Старицкого. Нетрудно предположить, что именно родственные связи определили резкий взлет карьеры до того заурядного воеводы. В 1556 году Курбский стал боярином и вошел в Боярскую Думу. В 1558 году Курбского перебросили на ливонский фронт. Там сначала шведы, а потом ливонцы решили проверить на прочность крепость северных границ Московии. Ошалевшим протестантам показали кузькину мать, правда именно правительство Владимира Андреевича/Адашева/Макария сильно в эту войну не вкладывалось. Крым был еще опасен, Поволжье пылало восстаниями, второй, он же третий фронт был не нужен. Ну там пограбить, округу покошмарить, помогая католическим союзникам – куда не шло, но не более. Окружение Грозного думало иначе.
После смерти царицы Анастасии в 1560 влияние Адашева и северных кланов стало медленно, но верно падать. Новая царица Мария Темрюковна стала мостиком, который связал ничего не решавшего царя Ивана с влиятельными татарскими и ногайскими кланами. С одной стороны, это давало относительный мир и покой на востоке (бесконечные восстания на территории бывшего Казанского царства и правда сжирали слишком много сил). С другой стороны, татарская знать мигом породнилась со знатью, недовольной засильем церковников и правящим триумвиратом Ярославских (Адашевы-Захарьины), Нижегородских (Шуйские-Горбатые-Репнины) и Черниговских Рюриковичей (Оболенские-Воротынские). Вокруг Ивана Грозного сформировался круг бывших татарских царевичей, влиятельных Гедиминовичей (Бельские-Мстиславские) и лично обиженных регентом родов. Процесс шел неторопливо, но уже к 1562 году бывший первый воевода Курбский стал получать назначения непервым воеводой на вспомогательные участки фронта. Сначала были Великие Луки, потом Пронск. А потом еще и получать унизительные разносы за непобеды (даже не поражения). В 1562 году князь во главе любимой тяжелой кавалерии погнался под Невелем за небольшим отрядом поляков. Полуторатысячный польский отряд (по версии Ивана Грозного – четырехтысячный) благополучно отмахался от кавалеристов Курбского т.к. раненый князь утратил управление отрядом. На самом деле для нормального полководца (не берсерка типа Саши Македонского) так себе привычка- биться головой о заостренные предметы в первых рядах любой атаки. Я не военный, сужу чисто по статистике.
На вторых ролях поучаствовал в триумфальном Полоцком походе 1563. Курбского отправили в столицу русской Ливонии – Дерпт, чтобы отдохнул и подлечился. Грозный плел свои интриги, в Ливонии готовилось со временем новое наступление, качественный военспец мог и пригодиться. А вот следующий год не задался, хотя должен был стать триумфальным. В 1564 году две огромные армии под руководством Петра Шуйского и Петра Серебрянного пошли брать Вильну. Армия Шуйского была разгромлена Радзивиллом под Чашниками при очень неоднозначном (или точнее однозначно трусливом и бездарном) поведении до того непобедимого Петра Шуйского. Братья Серебрянные тоже чуть не бежали на зимние квартиры даже без попыток вступить в бой и отомстить за товарищей по оружию. Шуйский, абсолютно негероически прирезанный белорусскими крестьянами, лишил Грозного и его новых приближенных задать неудобные вопросы. А вот его родне – Репниным и родне Оболенских вопросы стали задавать. Владимира Старицкого лишили удела и фактически взяли под арест (Иван позже простит двоюродного брата, зря конечно). В 1564 году в Москве не было публичных процессов аналогично 1937, но головы полетели. Адашев, Репнин и несколько Оболенских заплатили жизнями за позор Уллы и подозрения царя.
В апреле 1564 года князь Андрей Курбский покинул опостылевший Дерпт и двинулся к Вольмару (Владимиру Ливонскому русских летописей). Источники полны душещипательных подробностей типа грабежа князя литовской стражей или последнего слуги, отдавшего коня (и жизнь) господину. Источники, естественно, врут. Курбский ушел так же, как и десятки бояр до него (и единицы – после) – с казной, вооруженной свитой и подорожной от Сигизмунда Августа.
Оттуда (в разгар московских разборок) беглый боярин прислал яростное и задиристое письмо бывшему царю.
Вот оно в более-менее современном переводе целиком. Насладитесь слогом и патетикой.
Царю, Богом препрославленному и более того — среди православных пресветлым явившемуся, ныне же — за грехи наши — ставшему супротивным (пусть разумеет разумеющий), совесть имеющему прокаженную, какой не встретишь и у народов безбожных. И более говорить об этом всё по порядку запретил я языку моему, но из-за притеснений тягчайших от власти твоей и от великого горя сердечного дерзну сказать тебе немногое.
Зачем, царь, сильных во Израиле истребил, и воевод, дарованных тебе Богом для борьбы с врагами, различным казням предал, и святую кровь их победоносную в церквах Божьих пролил, и кровью мученическою обагрил церковные пороги, и на доброхотов твоих, душу свою за тебя положивших, неслыханные от начала мира муки, и смерти, и притеснения измыслил, оболгав православных в изменах и чародействе и в ином непотребстве и с усердием тщась свет во тьму обратить и сладкое назвать горьким, а горькое сладким? В чем же провинились перед тобой и чем прогневали тебя заступники христианские? Не они ли разгромили прегордые царства и обратили их в покорные тебе во всем, у которых прежде в рабстве были предки наши? Не отданы ли тебе Богом крепчайшие крепости немецкие благодаря мудрости их? За это ли нам, несчастным, воздал, истребляя нас со всеми близкими нашими? Или ты, царь, мнишь, что бессмертен, и впал в невиданную ересь, словно не предстоит тебе предстать пред неподкупным судией и надеждой христианской, богоначальным Иисусом, который придет вершить справедливый суд над вселенной и уж тем более не минует гордых притеснителей и взыщет за все и мельчайшие прегрешения их, как вещают <божественные> слова? Это он, Христос мой, восседающий на престоле херувимском одесную величайшего из высших, — судия между тобой и мной.
Какого только зла и каких гонений от тебя не претерпел! И каких бед и напастей на меня не обрушил! И каких грехов и измен не возвел на меня! А всех причиненных тобой различных бед по порядку не могу и исчислить, ибо множество их и горем еще объята душа моя. Но под конец обо всем вместе скажу: всего лишен был и из земли Божьей тобою без вины изгнан. И воздал ты мне злом за добро мое и за любовь мою непримиримой ненавистью. Кровь моя, словно вода, пролитая за тебя, вопиет против тебя перед Богом моим. Бог читает в сердцах: я в уме своем постоянно размышлял, и совесть свою брал в свидетели, и искал, и в мыслях своих оглядывался на себя самого, и не понял, и не нашел — в чем же я перед тобой виноват и согрешил. Полки твои водил и выступал с ними и никакого тебе бесчестия не принес, одни лишь победы пресветлые с помощью ангела Господня одерживал для твоей славы и никогда полков твоих не обратил спиной к чужим полкам, а, напротив, преславно одолевал на похвалу тебе. И все это не один год и не два, а в течение многих лет неустанно и терпеливо трудился в поте лица своего, так что мало мог видеть родителей своих, и с женой своей не бывал, и вдали от отечества своего находился, в самых дальних крепостях твоих против врагов твоих сражался и страдал от телесных мук, которым Господь мой Иисус Христос свидетель; особенно много ран получил от варваров в различных битвах, и все тело мое покрыто ранами. Но тебе, царь, до всего этого и дела нет.
Хотел перечислить по порядку все ратные подвиги мои, которые совершил я во славу твою, но потому не называю, что Бог их лучше ведает. Он ведь за все это воздаст, и не только за это, но и за чашу воды студеной. И еще, царь, говорю тебе при этом: уже не увидишь лица моего до дня Страшного суда. И не надейся, что буду я молчать обо всем: до последнего дня жизни моей буду беспрестанно со слезами обличать тебя перед безначальной Троицей, в которую я верую, и призываю на помощь херувимского Владыки Мать — надежду мою и заступницу, Владычицу Богородицу, и всех святых, избранников Божьих, и государя моего князя Федора Ростиславича.
Не думай, царь, и не помышляй в заблуждении своем, что мы уже погибли и истреблены тобою без вины и заточены и изгнаны несправедливо. Не радуйся этому, словно похваляясь этим: казненные тобой у престола Господня стоят, взывают об отомщении тебе, заточенные же и несправедливо изгнанные тобой из страны взывают день и ночь к Богу, обличая тебя. Хотя и похваляешься ты постоянно в гордыне своей в этой временной и скоропреходящей жизни, измышляешь на людей христианских мучительнейшие казни, к тому же надругаясь над ангельским образом и попирая его, вместе со вторящими тебе льстецами и товарищами твоих пиров бесовских, единомышленниками твоими боярами, губящими душу твою и тело, которые детьми своими жертвуют, превзойдя в этом жрецов Крона. И обо всем этом здесь кончаю.
А письмо это, слезами омоченное, во гроб с собою прикажу положить, перед тем как идти с тобой на суд Бога моего Иисуса. Аминь.
Писано в городе Волмере, государя моего короля Сигизмунда Августа, от которого надеюсь быть пожалован и утешен во всех печалях моих милостью его государевой, а особенно помощью Божьей.
Знаю я из Священного Писания, что будет дьяволом послан на род христианский губитель, в блуде зачатый богоборец Антихрист, и ныне вижу советника <твоего> всем известного, от прелюбодеяния рожденного, который сегодня шепчет в уши царские ложь и проливает кровь христианскую, словно воду, и погубил уже <стольких> сильных в Израиле, по делам своим Антихристу: не пристало тебе, царь, таким потакать! В законе Божьем в первом написано: «Моавитянин и аммонитянин и незаконнорожденный до десятого колена в церковь Божью не входит» и прочая.
Такое вот письмецо. Если коротко – прилетело царю за отказ исполнения решений Стоглава (разрешил любимые литвинской знатью пиры и карнавалы). За казни воевод из Репниных и Оболенских с цветастыми подробностями (якобы их убили на пороге церквей, что святотатство), за несправедливое (по версии Курбского) наделение чинами. Антихристом он называет Басманова, человека с очень похожей на свою биографией. Тоже лихой рубака, только из рязанских, а не из ярославских, которому за личную доблесть дали высшие чины. Зависть в чистом виде.
Всё письмо прекрасно составлено, оно выдержано по объему и накалу страстей. Это готовый политический памфлет, который взорвал настоящую информационную атомную бомбу в и без того неспокойном царстве Ивана. Возможно именно оно стала последней соломиной, переломившей хребет управляемости царства Грозного и спровоцировавшего того на Опричнину (по факту – гражданскую войну сверху, вполне себе назревавшую снизу).
Пока царь боролся с последствиями и давил мятежи, бывший князь Ярославский Андрей Курбский перековался в князя Ковельского Анжея Крупского, женился на богатой вдове Марии Козинской (в девичестве Гольшанской, это девичья фамилия самих Ягеллонов). Много и, к сожалению, довольно успешно воевал против своей бывшей родины. Участник походов на Великие Луки, Полоцк, да и не только. Сдал русскую агентуру в Ливонии, что привело к серии публичных жестоких казней русских доброхотов. Написал несколько не слишком исторических, скорее пропагандистских сочинений об Иване Грозном. Хотя историки почему-то считают их достоверными.
После получения в 1577 году второго (примирительно ехидного) письма от Грозного озадачился ответом и на фоне тяжелых поражений русских армий в 1580-82 годах опубликовал его. Вторые письма на фоне первых смотрятся блекло. Грозный не слишком удачно юморит и не скрывает этого, Курбский же просто злорадствует и хвастается обретенной ученостью.
Кармической расплатой ковельского князя за брошенную семью стал ужасающий брак с Марией Козинской, чудом не закончившийся убийством жены и пасынков, и закончившийся одним из самых громких разводов в истории Речи Посполитой. Сына, правда, князь на старости лет сумел прижить в неравнородном браке, но того довольно быстро обобрали до нитки азартные родственники второй жены.
Единственного сына Курбского тоже звали Дмитрий. Такое вот любимое тогда имя. Один из внуков даже в православие вернулся и рвался на службу к царю Алексею. Не взяли. Из-за фамилии. Такое и правда нельзя прощать.
Родственники самого Курбского в Московии синхронно исчезли со страниц истории. Жена ушла в монастырь, сын, брат и родственники жены то ли казнены (если верить сказкам Карамзина про лютую кровожадность царя Ивана), то ли были понижены в местническом отношении на двенадцать мест (из русских источников). Хотя, по тогдашним понятиям, казнь лучше.
В этой истории всё прекрасно (на самом деле ужасно, но чего уж теперь) ложится в лекала Смуты. Тут и церковники с русскими Рюриковичами, готовые растерзать кого угодно (даже царя) за любовь к карнавалам и скоморохам (привет, Дмитрий I), готовые на прямое предательство, лишь бы не допустить к трону ненавистных Гедиминовичей (привет, Дмитрий III), готовые демонизировать царя за его веротерпимость и милосердие (привет, Дмитрий II).
Тут Шуйские, бегущие от польской конницы, как от огня, мешают воедино кошмар Клушина и Чашников. Тут лихая княжеская конница Ляпунова врезается в строй дрогнувших татар и казаков под Восмой с той же непобедимой яростью, что и конница Курбского за полвека до того под Казанью.
Где-то тогда в середине и конце 1560-х у династии Калиты был большой и вполне реализуемый шанс захватить Литовскую Русь и закончить русскую реконкисту на полтора века раньше реального срока и с куда более ощутимыми результатами. Если бы не заговор Старицкого, если бы не предательство Курбского, если бы не Опричнина.
Смута (в части реконкисты наоборот) тогда бы просто не потребовалась и мир бы был совсем другим.
