Теплым августовским днем 1800 года, за несколько дней перед заговеньем, перед Спасовым постом, в Черкасск на фельдъегерских лошадях прибыл генерал - адъютант С.А Кожин. Свое генеральское звание Кожин носил с июля 1799 года и теперь, в Черкасске, бывший полковник лейб-гвардии конного полка с удовольствием наблюдал, как изогнулся в подобострастном поклоне старший по званию генерал от кавалерии, войсковой атаман Василий Орлов.
- Милости просим в столицу земли Войска Донского, ваше превосходительство! - приветствовал Кожина Орлов у войсковой канцелярии, куда подкатила карета генерал - адъютанта.
-Честь имею приветствовать вас, господин атаман! - с некоторой ленцой в голосе отозвался Кожин. - Я к вам с инспекцией от государя. Его императорское величество изволили выразить неудовольствие положением дел во вверенной вам области Войска Донского”. Орлов заметно помрачнел, но тут же взял себя в руки и предложил:
- Не изволите ли перекусить и отдохнуть с нелегкой дороги, ваше превосходительство?” Орлов внимательно наблюдал за Кожиным, зная что поладит с ним, ибо был Сергей Кожин большим охотником до хорошей еды и комфорта.
- Ну что ж, можно! - подал голос генерал - адьютант. - Но сперва, генерал, покажите мне донос от форшмейстера Новороссийской губернии Пименова”. Орлов удивленно вскинул свои черные глаза на Кожина, потом, вспомнив, сказал:
- Извольте, ваше превосходительство, донос сей тут, в войсковой канцелярии”. Генералы в сопровождении офицеров поднялись на второй этаж здания канцелярии...
К вечеру того же дня Кожин отправил с специальным курьером в Петебург “всеподданнейший доклад”. В нем генерал - адьютант писал: “Вашему императорскому величеству всеподданейше доношу, что по случаю полученного в здешнюю войсковую канцелярию доноса, поданного от форштмейтера Новороссийской губернии Пименова на еврея Марку Рубанова управителя слободы Грабской, принадлежащей полковнику Иловайскому, в коем доносе есть касающиеся до Высочайшего освященнейшего имени Вашего императорского величества, чего ради при сем копии, как с оного, так и с рапорта подполковника Сидорова, всеподданейше счастие имею приложить, а за ними в ту же минуту посланы команды, для привезения их под крепким караулом сюда. За доносителем же Пименовым послал я от себя к Новороссийском гражданскому губернатору Николаеву с нарочным, дабы он его, Пименова, для изследования и объяснения, сюда немедленно и как наискорее бы прислал. О последствиях же не премину Вашему Императорскому Величеству всеподданнейше донести.
Вчерашнего числа арестован еще мною обличенный также в войсковой канцелярии в держании беглых людей подполковник Горбачев и посажен на здешнюю главную гауптвахту. Караулы и посланные офицеры до сих пор свое дело исправно и строго делают. Что же касается до гражданской чести, то отнесся я к генералу прокурору для вящшаго ему о сей части сведения, о чем с глубочайшим благоговением Вашему Императорскому Величеству счастие имею всеподданнейше донести. Всеподданейший генерал-адъютант Кожин. Н. Черкасск. 1800, август 10 дня. (Столетие военного министерства. Ч.1. Кн.1. Отд.1. Спб.,1907. С.220-221).
Так буднично началась кровавая деятельность генерала Кожина в Черкасске, закончившаяся казнью братьев Грузиновых. будничность эта была кажущейся, ибо на другой день своего пребывания в Черкасске, собрав в войсковой канцелярии дворян войска Донского, генерал злорадно заметил, что в крае Донском скопилось изрядное количество злоупотреблений, что вольномыслие гуляет по городу Черкасску и станицам донским, что дворяне, забыв страх божий и почтение к государю императору, скрывают у себя беглых, вместо того, чтобы выдать их законным владельцам. “Но меч правосудия уже висит над вашими головами, - возвысил голос Кожин, наслаждаясь властью, которую он имеет над заслуженными боевыми офицерами и генералами, - и вы, господа, должны помнить прещедрые милости монарха нашего, поравнявшего вас в правах с регулярного войска чинами”. Кожин замолк, радуясь эффекту, произведенному его словами. Молчали и донские дворяне, придавленные тяжкими обвинениями монаршего посланца. Первым пришел в себя атаман Орлов. Тяжело дыша, страдая одышкой, он, словно провинившийся ученик перед учителем, стал оправдываться перед Кожиным:
- Мы, ваше превосходительств, намереваемся послать к освященным стопам его императорского величества прошение с чистосердечным признанием своих вин и с клятвенным обещанием взять всевозможные меры для изыскания у нас беглых людей и впредь на таковые злоупотребления никогда не покушаться!
- Хорошо! - как милостью одарил, сказал Кожин. - Обещаю, господа, сообщить об этом его императорскому величеству!” Собравшиеся разошлись, в зале остались Кожин и Орлов.
- Что Грузиновы, ваше превосходительство? - вдруг спросил Кожин атамана. Орлов вздрогнул, хотя давно ждал этого вопроса и ответил почти сразу:
- Евграф не вылазит с чердака, а брат ево, Петр, уехал нынче на лошади.
- Куда?
- Не ведаю, ваше превосходительство, - растерянно развел руками Орлов. Его тучная фигура излучала покорность и жалость, но Кожин жестко сказал:
- Надобно выяснить, господин войсковой атаман! Сие дело государственной важности, и я удивляюсь вашей беспечности, ваше превосходительство!”
Орлов еще больше размяк, уныло выдавил:
- Сей же час пошлю казака все выяснить, ваше превосходительство. Шамшев! - голос атамана звучал уже уверенно и звучно. Прибежал подполковник Шамшев, вытянулся перед генералами. - Пошли немедля в дом Осипа Грузинова Пастухова, пусть спросит исключенного из службы полковника Грузинова I-го, куда выехал ево брат, исключенный из службы подполковник Грузинов. Об исполнении тот час донесешь”. Шамшев, щелкнув каблуками, ушел...
- Позвольте и мне откланяться, ваше превосходительство, - неожиданно мягко сказал Кожин. - Мне надлежит еще всеподданнейшее донесение его императорскому величеству написать. Курьер ждет.” Генералы раскланялись, Кожин ушел, а вскоре, удобно устроившись за столом, собственноручно писал донесение императору.
“Вашему императорскому величеству всеподданейше доношу, - строчил генерал Павлу I, - что здешние все чиновники, сведав повсеместно всевысочайшую вашего императорского величества волю о водворении непременно в их крае порядка и искоренении вкравшегося с давних времен здесь злоупотреблений, стеклись и не перестают еще стекаться со всех сторон донских пределов в здешний город, пораженные висящим над их головами мечом правосудия, а наипаче угнетенные мыслью, что они сами заслужили своими поползновениями к беспорядкам справедливый и страшный всем и каждому гнев своего всемилостивейшего законного государя, что наипаче мне видно было из партикулярных моих с ними бывших разговоров, в коих касался, для возбуждения внутреннего их совести признания, в высочайших милостях, вашим императорским величеством на них части излиянных, как то всещедрыя и несравненно большие награждения против прежних войн за службу их в Италии, великолепное знамя, им присланное, знаменующее всевысочайшую вашего императорского величества к ним милость, монаршее признание их воинских заслуг в роды родов. Потом говорил им о поравнениях их с регулярными войсками чинами и о многих иных вашего императорского величества к ним милостям, и усмотренно мною, что тем более они чувствуют потеряние своим поведением всевысочайшего благорасположения столь многомилостивого к ним государя. Пришедши теперь в крайнюю робость и трепет...” Кожин остановил разбежавшееся перо, ухмыльнулся, с удовольствием вспомнив сегодняшнее смятение боевых казачьих офицеров перед ним, генерал-адьютантом его императорского величества. Дав себе минуту удовольствия, Кожин продолжал: “Сегодня у войскового атамана Орлова... представили мне, что они намереваются послать с освященным стопам вашего императорского величества рабское прошение с чистосердечным признанием своих вин и с клятвенным обещанием взять всевозможные меры для изыскания у себя беглых людей и впредь на таковые злоупотребления никогда не покушаться. Я, дабы не довести тех до отчаяния, позволил им чрез войскового атамана сие сделать, не дерзая однако же отнюдь ни в чем их обнадеживать и взяв с них за подпискою общею здесь наличных оное положение якобы для памяти себе, которое с глубочайшим благоговением счастие имею при сем вашему императорскому величеству всеподданнейше в оригинале приложить”. Кожин минуту помыслил и начал новый абзац: “Дела же текут сколько можно деятельным порядком; приходящих сюда в город по незнанию о поставленных здесь караулах празношатающихся и безпаспортных людей неукоснительно берут под караул, и таковых уже отослано мною к генералу Репнину для производства над ними суда и следствия с шестого по нынешнее число тридцать один человек. Посланные офицеры начинают также купно и прежде посланными ревизорами отыскивать повсеместно беглых и незаконно проживающих людей.
Осмеливаюсь с глубочайшим благословением испросить у вашего императорского величества высочайшее повеление о нижеследующем: поелику провинившихся весьма много будет, то соизволите ли указать, всех впредь находившихся в держании до сего времени беглых людей арестовать или отсылать только к гражданскому суду и только тех арестовать, кои и после сего общего признания будут находиться паки в каких-либо ухищрениях, корыстолюбии и злоупотреблении, а до всевысочайшего вашего императорского величества повеления, не показав и виду, что я сего ожидаю, кроме уже крайней нужды к аресту не приступлю, ибо арест пяти чиновников, обличенных уже весьма довольно страху сделал, как над виновными, так и над посланными для искания истины офицерами, кои и поступают по сей поры строго своей должности и без малейшей кому-либо понаровки, о чем с глубочайшим благоговением вашему императорскому величеству всеподданнейше счастие имею донести”. Кожин облегченно вздохнул и напоследок вывел: “Всеподданнейший генерал-адъютант Кожин. Г. Черкасск 1800 г. август 12 дня.” (Столетие военного министерства. Ч.1. Кн.1. Отд.1.Спб.,1907. С.221-222).
Генерал запечатал бумагу своей печатью и, кликнув курьера, велел ему тотчас ехать в Петербург. Летнее солнце медленно уходило за горизонт, генерал молча глядел в окно и думал: что там у Грузиновых, когда же вернется с доносом этот атаманец Пастухов?
Посланный от атамана Орлова казак Пастухов тем часом подобрел к грузиновскому куреню. Робея, он толкнул калитку и вошел в небольшой дворик. На стук калитки вышел крестьянский мальчик “Федот, по крестному отцу Данилов”, которого приютили Грузиновы, взяв в дом.
- Есть кто, аль нет в курене-та? - осторожно спросил Пастухов, рассматривая Федотку. Тот не успел ответить, ибо за спиной его появился Евграф Грузинов, опальный полковник.
- Что тебе надобно, казак? - спросил он, недружелюбно рассматривая Пастухова. Под его колючим взглядом атаманец заметно смутился, видимо зная о суровом нраве опального гвардейца, но затем, видимо, вспомнив от кого прислан, проговорил:
- Так что прислан я от господина генерала от кавалерии войскового атамана Василия Петровича Орлова. Он велел спросить куда и зачем выехали господин исключенный из службы подполковник Грузинов,
- Какая ему нужда в том знать? - глухо, наливаясь яростью, проговорил Евграф. - Мы дворяне, а не крепостные и имеем право быть там, где находим нужным и никому в том нет дела! Иди и скажи об этом своему атаману. Я и государю не должен давать об этом ответ, потому как присягою не обязан! Ступай!” Евграф, в сердцах хлопнув дверью, скрылся в глубине куреня. Испуганный пастухов растерянно посмотрел вслед опальному полковнику, который предстал перед ним опасным государственным преступником, и опрометью кинулся мимо стоявшего в стороне Федотки Данилова с доносом к полковнику Шамшеву.
Подполковник уже ждал Пастухова.
- Ну, братец, рассказывай! - Шамшев вопросительно посмотрел на бледного атаманца, поняв, что стряслось невероятное. Пастухов, волнуясь, пересказал дерзкие речи Грузинова и, все еще бледный, замолк, виновато глядя на подполковника.
- Изволь, братец, изложить все сие на бумаге!” Шамшев уверенным движением подвинул Пастухову бумагу, хорошо очиненное перо, пузырек с чернилами и отошел в сторонку. Пастухов заскрипел пером:
Его высокопревосходительству господину
генералу от кавалерии войска Донского
и войсковому атаману и кавалеру Василию
Петровичу Орлову Атаманского полку
казака Пастухова
Донос
По нахождению моему у вашего высокопревосходительства 12 числа сего месяца по захождении солнца от имени вашего превосходительства послан я подполковником Шамшевым в дом исключенного из службы полковника Грузинова I-го узнать только куда выехал из дому и на чьей лошади брат означенного полковника, исключенный из службы подполковник Грузинов, куда пришед, встречен я в сенях мальчиком, названным мне по имени. При самых первых моих словах, вышед с покою упоминаемый полковник Грузинов и спросил меня по каком делу я пришел. Услышав от меня, что прислан от помянутого генерала Орлова узнать о причине выехзда с дому его брата, Грузинов сказал: какая ему нужда в том знать. Потом, ругая ваше превосходительство поноснейшими и скверноматерными словами”. Пастухов бросил писать, спросил Шамшева: “Ваше высокоблагородие, писать какими именно словами ругал Грузинов господина атамана?”
- Оставь, братец! - поморщился Шамшев от прямодушия атаманца. - Полагаю, что его превосходительству неприятно будет читать это. Пиши в общем.” Пастухов согласно кивнул и продолжал: “Коснулся притом произнесть таковые ж злоречивые изречения и к имени его императорского величества что повторял неоднократно, принудительным видом делал мне приказание такими словами: иди и скажи все сие войсковому атаману. Я, услышав такое злоречивое произношение, побууждаясь обязанностию писяги и верноподданическим долгом в ту же минуту оставя ево дом, доношу об оном вашему высокопревосходительству”. Пастухов закончил писать, протянул лист Шамшеву. Тот прочитал, удовлетворенно промычал и, возвращая атаманцу написанное, буркнул: “Поставь, братец, чисто сего месяца и будь свободен”. Пастухов начертал внизу бумаги “августа 12 дня 1800 года” и ушел. Подполковник с доносом поспешил к генералу Орлову.
Василий Петрович Орлов ждал результатов визита атаманца к ненавидимому им полковнику и был потрясен, прочитав донос Пастухова.
- Ах, Ах, мерзавец! Ах, подлец! - засуетился атаман. - Каков наглец неблагодарный! Ругать священную особу государя императора скверноматерными словами! Да вить это бунт супротив законного государя!” Немного успокоившись, Орлов велел Шамшеву звать генералов Кожина и Репина, недавно приехавшего в Черкасск. Когда генералы явились, Орлов, изложив суть дела, протянул Кожину донос Пастухова. По мере того, как генерал-адъютант читал письмо атаманца, лицо его то бледнело, то багровело.
- Арестовать преступника! - рявкнул он, кончив читать. - Немедля! В тот же день п приказу Орлова Евграф Грузинов был арестован, а в его доме произведен тщательный обыск. Результат превзошел все ожидания генералов: у Грузинова были обнаружены “крамольные книги”, различные записки и “две бумаги, написанные вчерне” рукой Евграфа. Его брат Петр, так же взятый под стражу, был посажен “в колодки под караул”.
Начался заключительный этап трагедии.
Вечером тринадцатого августа Кожин диктовал войсковому письмоводителю доношение императору Павлу.
- Вашему императорскому величеству всеподданнейше доношу, - нервно расхаживая по просторной зале двухэтажного казачьего дома, негромко диктовал Кожин, - что вчерашнего дня случилось здесь нижеследующее происшествие. Находящийся здесь под особенным присмотром генерала Орлова, исключенный из службы подполковник Грузинов 2-й, при захождении солнца находящийся здесь залив, называемый Протокой, хотел переехать верхом в самом устье впадения оной Протоки в реку Дон. Часовой, поставленный по удобности положения сего места на другой стороне онаго бекета закричал ему, чтобы он тут не ездил, потому тут ездить запрещено, а ехал бы на мост оно протоки, де и поставлен еще другой бекет. Он на сие отвечал, что караулы, генералы, фельдмаршалы ему ничего не значат и что едет на другую сторону реки Дона открывать неприятеля”. Кожин остановился, строя фразу, крутнулся на каблуках и продолжал: “Тогда часовой бросился для удержания его, Грузинова, в вод, но он от него взял гораздо глубже, пустился тогда вплавь по реке Дону, стараясь добраться гораздо выше лежащего чрез Дон моста. Извещенный тотчас о сем правящи теперь здесь должность плац-майора Атаманского полка командир подполковник Иловайский 8-1 бросился на коня и настиг его вместе с есаулом Леоновым уже на мосту, где взяв его, отвел к генералу Орлову, который приказал его отвести в дом и окружить оной часовыми, не слышав еще тогда о словах, им часовому говоренных. В самое же то время, когда генерал Орлов известил, что вышеупомянутый подполковник Грузинов 2-й из дому своего отлучился, то послал он своего караула казака именем Пастухова в оный дом узнать, куда он поехал”. Кожин взял лежащий на столе донос Пастухова, пробежал его глазами, освежив память, и продолжал диктовать: “Вышедший к оному казаку брат его исключенный из службы полковник Грузинов I-й на спрос о брате его зачал ругать наиподлейшими мерзкими бранями войскового атамана, меня и генерала Репина, а потом несравненно паче всего сей неистовый изверг изрек таковые же слова против священнейшей особы вашего императорского величества. По рапорте о сем происшедшего казака, я, войсковой атаман Орлов и генерал Репин пошли к нему в дом, где он был стащен подполковником Иловайским 8-м с чердака, по-здешнему палатами именуемого, и взят. Мы его при себе раздели и, яко важного преступника против своего законного государя и помазанника божия, заковав как можно крепче, повергли в преисподнюю темницу”. Кожин посмотрел правильно ли писарь изобразил титулатуру императора и, удовлетворенный, продолжал: “Наряжен был тотчас военный суд. ... Сего дня поутру был он введен в судейскую, с приличным караулом и конным конвоем, где м, войсковой атаман, генерал Репин и я, были сами свидетелями его допроса, и где он тотчас показал без малейшего принуждения все вышеописанное, прибавляя к сему, что он тоже самое и при каких именно казаках еще весною говаривал, также когда принуждали его подписаться исключенным, то он говорил, что он еще не знает, почему он подданный вашего императорского величества. При этом им самим писанным найден у него проект о заведении какой-то армии и прочее... Суду я предложил по важности уже иных пунктов, тотчас свой приговор сделать, для скорейшего всеподданнейшего донесения вашему императорскому величеству, поелику последствия они могут потом продолжать. Брата же его посадили в колодки также под караул, допроса же ему не успели сделать; впрочем не преминем общими силами всякими образами и кроме суда исторгать из них, нет ли сообщников и прочих каких-либо злоумышлений.” Кожин облегченно вздохнул, будто свершил тяжкий труд, взял перо, чтобы подписать письмо, потом вдруг сказал: “Допиши еще, братец: “Также всеподданнейше вашему императорскому величеству счастие имею донести, что поимка, открытие и отсылка беглых здесь происходит безпрестанно, караулы и все по сие число обстоит благополучно. О чем вашему императорскому величеству с глубочайшим благоговением всеподданнейше счастие имею донести. Всеподданнейший генерал-адъютант Кожин. Г. Черкасск. 1800. Августа 13 дня.” (Столетие военного министерства. Ч.1. Кн.1. Отд.1. Спб.,1907. С.223-224).
Кожин отпустил писаря и с чувством исполненного долга лег спать. Но сон его был неспокоен: впереди маячили тяжкие дни...
Для суда над братьями Грузиновыми приказом войскового атамана Орлова в Черкасске были созданы две военно-судные комиссии. Первую возглавил генерал-майор Родионов; членами комиссии сюда вошли полковник Агеев, подполковники Слюсарев, Иловайский, Леонов, войсковые старшины Щедров и Чикилев, есаул Юдин. Этой комиссии предстояло разобраться в “изменнической” деятельности полковника Евграфа Грузинова. Комиссию, которая должна была судить подполковника Петра Грузинова, возглавил генерал-майор Поздеев. Сюда также вошли волковники Иловайский и Мешков, подполковники Чернозубов и Ребриков, старшины Персиянов и Гнилозубов, квартирмистр Номикосов.
Тринадцатого августа генерал Родионов получил приказ атамана Орлова. Он гласил: “Исключенного из службы полковника Грузинова I-го, взятого под караул за произносимые им злоречивые и ругательные слова на святейшую особу Его императорского величества, отсылаю при сем писанном ко мне дерзком его, Грузинова, поступке от казака Пастухова доносом. Рекомендую оной комиссии произвесть над Грузиновым по важности того доноса воинский суд со всевозможною поспешностию и заключив из дела сентенцию на основании строжайших законов, представить оную ко мне с делом на отнесение к Его императорскому величеству. При допрошении Грузинова буду присутствовать и я, а также Его императорского величества генерал - адъютант Кожин и присланный к присутствию войсковой канцелярии по старшинству генерал от кавалерии Репин. Подлинный подписал Орлов. Черкасск. 13 августа 1800 г”.
Военно-судные комиссии приступили к работе...
В качестве вещественных доказательств на суде фигурировали записки Евграфа Грузинова с программой преобразования России. Со страниц грузиновских записок на верноподданных чинов суда пахнуло “разинщиной” и “пугачевщиной”, духом республики, которого со времен французской революции страшился император Павел.
Записки Евграфа были проникнуты идеей “всеусилить и всеумножить счастье”. Но не личное счастье имел ввиду при этом Грузинов, а счастье “всех народов, живущих под солнцем”. Для осуществления этой мечты Евграф думал собрать из казаков и других народов России “ратмену” в двести тысяч человек. В числе этих подневольных народов опальный полковник считал русских, казаков, татар, калмыков. Из страны предполагалось изгнать политических шпионов.
В столице нового государства, которая должна была находиться на юге Российской империи, Евграф намеревался учредить сенат, который и должен был стать высшим законодательным органом будущего государства. Сенату поручалось разработка и принятие основного закона, который был бы на благо “всех под солнцем живущих народов, чтобы по оному обучались и его знали наизусть и по оному поступали бы”. (Гвинчидзе О. Указ. соч. С.65).
Жизнь в новом, демократическом государстве должна была строиться на основе разумного законодательства. “В законах есть много лишнего - писал Евграф; - воля духа (мысли) требует того, чтоб никто не может ей поставлять границу”. (ЦГИАЛ. Ф.1375. Оп.98. Д.525. Л.48). В этом обществе прекращалась бы вражда между народами, объявлялась свобода вероисповеданий, различные политические свободы.
В рукописях Евграфа прямо не говорится о форме правления в будущем государстве, но он ясно писал, что “самодержавного государя он не принимает законным государем”, его должен был заменить сенат, которому Грузинов отводил огромную роль в выработке конституции нового демократического государства.
В столице нового государства, которая должна была быть основана на юге страны, Грузинов собирался поселить различные равноправные народы.
В своих проектах социального переустройства России Евграф Грузинов не коснулся вопросов землепользования и крепостнических отношений. Однако ясно что планируя политические преобразования страны, он не мог игнорировать экономику. Тем более, что он категорически отказался от пожалованных ему императором крепостных, что подчеркивает его антикрепостнические намерения.
Планируя социально-политические преобразования, он понимал, что в такой мощной самодержавной стране, как Россия, предусмотренные им перемены не произойдут сами собой. “Нужна великая жертва, - говорил Евграф, - нужно взяться за меч!” Именно для этого и нужна бла двухсоттысячная “ратмена”. Евграф горячо верил, что наступит великий и желанный миг, когда сбудется его мечта. “Я думал со временем все то произвести в действо!” - прямо заявил он на следствии...
Комиссии, разбиравшие дела братьев Грузиновых, работали при закрытых дверях. Здание канцелярии, где заседали судьи, было густо оцеплено нарядами казаков. Посторонних в зал не пускали. В самом Черкасске был введен строжайший полицейский режим. Генерал Кожин с особой гордостью писал императору по сему поводу: “Всеподданнейше доношу, что по приезде моем сюда...учредил я в самом Черкасске, яко главном городе гауптвахтный на выездах караул, с полка войскового атамана Орлова под предлогом поимки беглых и праздношатающихся людей, а в самом дете главное мое намерение было тогда - соблюдение благоустройства и тишины. Учрежденная уже генералом от кавалерии Орловым внутренняя в домах полиция строго также и крепко надсматривает, о чем я не преминул еще от себя подтвердить наистрожайше...” (ЦГАДА. Ф.Госархив. Разряд УП. Д.3501. Л.14).
Усталым и изможденным предстал перед судьями Евграф. Тяжело и неторопливо пройдя через залу, он сел на скамейку, около которой в окружении наготове стояло два казака-атаманца. Члены военно-судной комиссии кучно сидели за широким столом, кто зло, кто сочувственно наблюдая за опальным полковником. Генерал Родионов, о чем-то пошептавшись с сидевшим по правую руку полковником Агеевым, задал первый вопрос”:
- Откройте подробно и обстоятельно о явствуемых из бумаг ваших дерзких и возмутительных предприятиях!
Евграф, гремя кандалами, неторопливо поднялся со скамьи, ответил спокойно, с достоинством и некоторым вызовом:
- Что принадлежит до найденных у меня в доме при взятии меня под караул бумаг, в которых заключаются дерзкие замыслы, то все оное писано собственноручно самим мною в великий пост нынешнего 1800 года, и я думал со временем все то произвести в действо...” Ропот возмущения раздался за судейским столом. Все были поражены убийственной откровенностью Евграфа, он же продолжал: “Но в сих замыслах ни с кем я соглашения не имел, никому об оных не открывал и сам в делопроизводстве ничего не начинал”.
Родионов суетливо посмотрел в допросный лист и нервно бросил:
- Разъясните комиссии свои противные и дерзкие замыслы и назовите злосообщников!” На мгновение наступила тишина, даже писарь, заносивший на бумагу ход процесса, перестал водить пером, ибо вопрос генерала был явно провокационным, так как Евграф уже ответил, что сообщников у него не было. Взгляды всех метнулись и остановились на Грузинове. Он казался спокойным, но вдруг краска гнева бросилась ему в лицо, он резко и возбужденно заговорил:
- Велите меня вывести и задушить, я говорить не хочу и не буду! Несчастья ради другого истину не скажу!
Снова грозное движение на скамье судей.
- Вы не хотите отвечать, несмотря на все милости, оказанные вам государем императором? - закричал, потерявший терпение генерал Родионов. - А ведь его императорское величество щедрой рукой пожаловал вам ордена, земли, крепостных. Вам была оказана честь быть телохранителем его императорского величества. Так почему вы все это забыли?
Спокойствие вновь вернулось к Евграфу. Он тихо присел на скамью и негромко, но твердо сказал:
- Я ни на что никакого ответа не дам ни по какому принуждению. Я не могу быть судим воинским судом, никому ничего по сему делу не покажу, ежели мой брат и я не будем раскованы и с сродниками на свободу отпущены, чтобы все говорить в войсковой канцелярии и в полном собрании и везде, где будет возможно. Только тогда я стану говорить!”
Родионов о чем-то пошептался с членами комиссии и объявил перерыв. Евграфа увели в темницу, судьи отправились обедать.
Прошел час, судебное разбирательство возобновилось. Снова посыпались вопросы председателя комиссии, но Евграф или отвечал не по существу или молчал, отказываясь давать показания на близких себе людей.
- Я лишаю вас пищи и воды! - с холодной яростью проговорил Родионов. - Посидите в темнице, может опомнитесь!
Но и это не помогло: Евграф по-прежнему отказывался давать показания. Посовещавшись, члены военно-судной комиссии решили применить к Евграфу пытку. Но он выдержал и это... В следственном деле после применения пыток появилась запись: “Ожесточение преступника Грузинова не только продолжается, но и усугубляется. Из-за непреклонного упорства нет никакой надежды узнать что-либо о важном деле от изверга Грузинова”
- Намерены ли вы говорить или будете упорствовать в своем мерзостном заблуждении? - устало повторил вопрос генерал Родионов и тоскливо посмотрел в окно, где догорал августовский закат. Гремя кандалами, Евграф поднялся со скамьи:
- Я вам сказал, - тяжко шевеля губами, выронил он - что пока свободен я не буду, ничего не скажу. Так велите меня вывести вон. Я всегда видел себя хорошо и теперь вижу, слава в богу, не в безумии. Я не виноват ни перед кем. Я говорил, что императора ругал, а что он изволит почесть - его воля. Я скажу на это на все, когда свободен буду”. Он пошатнулся, присел на скамью, провел рукой по потному лицу, продолжал: “Я не упорствую в ответе, а не отвечаю и отвечать не буду по причине той, что не свободен”.
Судьи молчали, удивленные мужеством опального полковника... Снова был объявлен перерыв.
Исчерпав все доступные ему средства добиться признания от Евграфа, генерал Родионов вечером того же дня встретился с черкасским протоиереем Волошеневским и попросил святого отца повидаться с Грузиновым и божьим словом воздействовать на упрямца дабы принудить его раскаяться в содеянном преступлении. Немного подумав, протоиерей дал согласие...
...Волошеневский пришел в подземелье к Евграфу под вечер. По скользким ступеням осторожно спустился в подвал, где на соломенной постилке лежал Евграф.
- Как чувствуешь себя, сыне? - сострадательно произнес протоиерей, осеняя Евграфа крестом. Тот молча глядел на нежданного гостя, не делая попытки встать. Волошеневский, подобрав полы длинной одежды, присел на солому и продолжал: “Вижду тяжкие страдания твои, чадо мое. Но страдания сии от упрямства твоего. Покайся с грехах своих, чистосердечно признайся в злонамеренных против государя делах, и душа твоя очистится, придет великое облегчение...” Евграф усилием поли приподнялся с соломы, тяжко прислонился к стене. Уныло звякнули кандалы. Волошеневский участливо помогал ему, ожидая ответа.
- Мне не в чем каяться, святой отец! Я не совершал никаких преступлений, а все помыслы мои были направлены на благо Отечества моего, кое люблю, как отца и братьев своих. Разве это преступление, коль желаешь блага Отечеству?” Волошеневский удивленно посмотрел на этого истерзанного человека, подивился его непреклонности и таким же ласковым голосом ответил:
- Сын мой, отечество можно любить по-разному. Есть любовь, коя приносит страдания и тому, кто любит и тому, кого любят! Бумаги, найденные у вас при обыске, доказывают вашу вину пред государем и господом богом. Замыслы ваши преступны!
- Тогда зачем же вы пришли ко мне, святой отец, коль мои замыслы доказаны бумагами, и я есть преступник государственный! - тихо, но зло проговорил Евграф.
-Долг мой - облегчить души заблудшихся. Он и привел меня в сию темницу!” Волошеневский и дальше собирался развивать эту тему, но вдруг услышал короткое:
- Я устал, святой отец, хочу отдохнуть. Прошу вас уйти!
И Волошеневский ни с чем ушел... К утру он написал письмо войсковому атаману, в котором признал, что “оказался Евграф за все излиянные к нему высокомонаршие милости не чувствителен и неблагодарен... Евграф не признал себя в зависимости подданного и будто высокомонаршие благодеяния принадлежат ему по заслугам. Произносил при том слова..., упоминая о всех донских казаках, что они от высокомонаршего престола состоят в независимости и будто к тому вечною присягою не обязаны, а только временно к службе, и будто он, как и все казаки, нимало не подвластные, а потому и не подданные”. “Евграф все опровергает, - тоскливо заключил свое донесение Волошеневский, - и ни малейшей перемены в его ожесточении не оказывает”. Орлов передал письмо протоиерея суду...
Тринадцатого августа 1800 года был оглашен приговор... Ввиду серьезнейших угроз, исходящих от проектов Грузинова самодержавному правлению, военно-судная комиссия приговорила опального полковника к четвертованию, хотя в России смертная казнь официально была отменена еще в 1754 году при Елизавете Петровне. Генерал Родионов громко зачитал: “ Евграфа Грузинова, лишая всех чинов и дворянства и отобрав патенты и ордена, казнить смертью, а именно четвертовать. Пожалованные ему в Московской и Тамбовской губерниях тысячу душ крестьян, отобрать от него, отдать в казенное ведомство”.
В тот же день приговор с специальным курьером был направлен на утверждение к Павлу I, а разбирательство продолжалось, ибо комиссии нужны были сообщники Грузинова, нужны были связи мятежного полковника в гвардии, на Дону, чего так зло и настойчиво требовал генерал-прокурор Обольянинов.
Снова начались изнурительные допросы, снова почти ежедневно Евграфу надоедал протоиерей Петр Волошеневский. Но ни новые пытки, ни кандалы, ни голод и сырой подвал не сломили опального полковника. Тридцать первого августа генерал Родионов сделал последнюю попытку заставить мятежного полковника заговорить. Но снова в ответ молчание и железный звяк кандалов.
- Отпустите на свободу меня и моих родственников, тогда я стану говорить в полном собрании, - ответил Евграф. - А так не скажу ни слова!” Комиссия засуетилась: только этого не хватало, чтобы свои антимонархические взгляды Евграф проповедовал перед массами простого люда! Грузинова снова упрятали в холодный подвал. Для дачи показаний несколько дней спустя был вызван отец Евграфа Осип Романович. Но от нервного потрясения несчастный отец был разбит параличом и, по этой причине, ничего сообщить истязателям сыне не мог. Судьи отступились от несчастного...
Военно-судная комиссия во главе с генералом Поздеевым занималась делом Петра Грузинова. Скованного Петра два атаманца ввели в просторную комнату, где за широким дубовым столом разместился суд. Поздеев на правах старшего, задал первый вопрос:
- Назовите комиссии ваше имя, отчество и фамилию!” Все сидящие за столом злорадно глядели на бывшего подполковника, героя Измаила, кавалера боевых российских наград, а ныне скованного порукам государственного преступника. Петр неторопливо поднялся, спокойно ответил:
- Зовут меня Петром Осиповым сыном Грузиновым. Отроду мне сколько лет не упомню, родился в городе Черкасске, войскового старшины сын!
- Умеете ли читать и писать?
- Грамоти читать и писать умею - тут же ответил Петр. И снова из-за судейского стола послышался вопрос:
- Соблюдаете ли христианские обряды?
Петр иронично посмотрел на Поздеева, как бы говоря: “Ужель сие вам не известно?” и спокойно ответил:
- Православного христианского закона у исповеди и святого причастия бывал в разных местах...(ГАРО. Ф.46. Оп.1. Д.101. Л.25).
Пока все шло по предварительному плану, и члены комиссии спокойно задали следующий вопрос:
- Где начинали службу и в каких местах служили?
- На службе его императорского величества состоял с 781 года, а с какого месяца и числа не упомню и из оной за што исключен не знаю”.
Петр мгновенно помедлил, свез рукой с лица пот и продолжал: “Во время службы проходил чинами: полковым писарем, сотником, есаулом, войсковым старшиной, майором, подполковником. Но когда кем был назначен, не упомню, потому как не имею сейчас формулярного списка”.
- Какие награды имеете? - быстро спросил Поздеев.
-Имел пожалованные от высочайшего монарха два золотых знака и орден Святого Георгия 4-й степени, которые отобраны от меня”.(ГАРО. Ф.46. Оп.1. Д.101. Л.25 об).
Далее шли вопросы о Евграфе, его деятельности и “злоумышленных” бумагах, которые он составил. И тут суть столкнулись с упорным нежеланием Петра что-либо сообщать. Его ответы сводились к тому, что он ничего не знает о замыслах брата, что ему известно только, что “в великий пост Евграф писал две бумаги, а какое в них содержание было, ничего не слыхал”.
Так ничего существенного судьи и не вытащили из Петра...
Судебная машина, делая оборот за оборотом, добралась и до казаков Касмынина, Попова, Колесникова и старшины Афанасьева. Они предстали перед военно-судной комиссией и вынуждены были показать, что в их присутствии Евграф произносил “злоречивые на высочайшую особу его императорского величества и упоминал Пугачева, Фоку Сухорукова и Рубцова, как людей, которые вступились за отечество”.
Комиссии этого было достаточно, чтобы приговорить поименованных казаков к смертной казни, хотя характеристики, присланные на них из родных станиц отмечали, что казаки “честного поведения, в дурных поступках не замечены и в штрафниках не были”. И людей, которые честно служили России, воевали против ее врагов, безжалостно обрекли на смерть только за то, что они не донесли на своего командира...
...Вечером, после одного из неудачных допросов Грузинова, генерал Родионов прибыл с докладом к атаману Орлову. Здесь и был генерал-адьютант Кожин.
- Как дела, господин генерал? - недовольно спросил Кожин. - Мне кажется, что комиссия, возглавляемая вами, недостаточно старается, дабы узнать преступные замыслы изменника Грузинова”. Зловещее молчание повисло в зале.
- Мы, ваше превосходительство сделали все возможное, но изверг Грузинов скроен из особого теста: нам не удалось ничего у него выпытать. Может быть, вам это удастся!” - почти дерзко отозвался Родионов. Кожин оценивающе посмотрел на взьерошенного генерала, понял, что его комиссия действительно сделала все, что могла. Он подошел к Родионову, извиняющимся голосом проговорил: “Не сочтите, господин генерал, мой вопрос прямым и грубым, ведь делаем мы с вами общее дело на благо государства и его императорского величества. Я верю, что комиссия под вашим начальством сделала все возможное, но я сам попытаюсь лично поговорить с Грузиновым”.
В тот же вечер Кожин спустился в подвал к Евграфу, пытался наладить с ним “душевный” разговор, но ушел, не солоно хлебавши. “Многие ко мне приходили и убирались ни с чем!” - сказал ему Евграф, тяжело дыша от пыток и усталости. - Убирайся и ты!”
В рапорте императору Кожин признал неудачу своей миссии, не забыв отметить, что Евграф обрушил “гнусные и мерзкие брани на особу его императорского величества”.(ГАРО. Ф.46. Оп.1. Д.101. Лл.5-5 об). Единственно, что удалось узнать генерал-адьютанту, что родной дядя подсудимого майор Катламин был частым гостем в доме Грузиновых.
Вызвали на допрос отставного майора Бориса Андреевича Катламина. Он показал, что у Грузиновых за это время был всего два раза.
- По какой причине бывали в доме Осипа Грузинова? - спросил Родионов.
- Не по другой какой причине, а единственно по родству, поелику отец полковника Грузинова старшина Осип Грузинов, по матерям нашим, кои родны сестры, доводится мне двоюродным братом... В дни, показанные, моему к нему, Грузинову приходу, ничего многого он мне не нес и никаких зловредных в поношении государя императора относящихся слов не говорил и в никаких зломсылиях и прожектах к нарушению общего спокойствия и тишины отзывался”. Катламин вопросительно посмотрел на членов комиссии, те внимательно слушали, лишь генерал Родионов порывался что-то спросить. Катламин, не ожидая генеральского вопроса, продолжал: “И я от него, Евграфа, равно как и от отца ево ни о каких худых предприятиях не слыхал. Не разговаривал и участником в том с ним не был”.
Показания Катламина снова вызвали на сцену свидетелей старшину Афанасьева, казаков Василия Попова, Зиновия Касмынина, Илью Колесникова, а также хорунжего Шапошникова, которого вызвали на допрос первым. Он показал, что в дом Грузиновых он ходил “единственно лишь для того, чтобы навестить больного старшину Осипа Грузинова и ничего о сообщниках обвиняемого не знает, и ни о каких его зловредных замыслах и изречениях в оскорблении императорского величества и повреждению общего спокойствия и тишины никогда не слышал, разговоров с ним в том не имел и что он во вред предпринимал или писал, не видел и не знает”.
После дополнительной обработки старшина Афанасьев и его казаки признались, что они и раньше слышали от полковника Грузинова ругательные слова на императора, но не донесли потому, что Афанасьев принимал племянника за ненормального. Касмынин и Колесников заявили, что полковнику, как дворянину, легко будет “от того отпереться, а они сопреют в тюрьме”.
В далеком Петербурге, в мрачном Михайловском замке, император Павел Первый следил за развитием событий по делу братьев Грузиновых. Особенно его страшили идеи старшего из братьев, проповедовавшего республиканские взгляды, которых пуще всего боялся император со времен французской революции. Двадцать шестого августа он подписал указ. “Исключенного полковника Грузинова за измену против нас и государства наказать нещадно кнутом и отправить к нашему генерал-прокурору, а имение отписать в казну”. Павел немного подумал и жирно подчеркнул слова “за измену против нас и государства”, давая понять судьям, что такой человек должен умереть.
К беспощадному бичеванию кнутом был приговорен и Петр Грузинов, подполковник российской армии, герой Очакова и Измаила, кавалер боевых русских наград.
...После оглашения приговора Евграфа в кандалах спустили в подвал и бросили на пол. Наутро предстояла казнь, и он, как ни гнал мысль о смерти, не мог избавиться от нее. Тяжкая мысль эта не уходила, отбирая последние душевные и физические силы.
О чем думает человек перед смертью, что чувствует он в последние часы жизни? Евграф, никогда не задававший себе такого вопроса, сейчас вспоминал дни детства, юности, отца, мать, братьев. Жалости к себе и раскаяния в содеянном он не чувствовал, а была страшная усталость и желание поскорее уснуть. В полночь он забылся в тяжелом беспробудном сне, последнем в своей жизни...
Подполковник российской армии, а ныне государственный преступник, Петр Грузинов выслушал жестокий приговор внешне спокойно. Но в душе его бушевала буря негодования. Его, героя Очакова и Измаила, кавалера Георгиевского креста, полученного от самого генералиссимуса Суворова, проливавшего кровь за Россию на полях многочисленных сражений, приговорили к позорной экзекуции только за то, что он посмел иметь свои мысли, отличные от мыслей господ чиновников. Но ведь мысли те, что вынашивал он и брат Евграф, направлены на благо России! Где же справедливость? Куда смотрит всевышний! Матушка-Россия, когда же ты станешь отличать преступников от верных сынов своих?! Иль рок витает над тобой и катишься ты к гибели, кто защитит тебя, коль лучшие умирают под топором палача или влачат свой жалкий жребий в Сибири и глухих деревнях и ссылках?!
Обуреваемый такими мыслями, Петр не уснул до утра...
Михаил Астапенко, историк, член Союза писателей России.
