Согнул, плашмя распластал побуревшие от проливней сухобыльники залютовавший ноябрьский сиверко. За пару суток до Казанской долину меж Кромой и хутором Игинским подзавяз завалило снегами. Занесло, укрыло ровным-ровнёхонько, уж и не видать на луговине ни кротовых кочек, ни одной-разъединой ямочки. Сплошная кипенная гладь, нежданно-негаданно по краешку зари обронившаяся на чернотроп.
А теперь поди сыщи его – не видать ни стёжек, ни дорожек, только вдоль большака да по обочинам Репейного просёлка, указывая на затерянный путь, всё ещё торчат, набекренясь, заменяя верстовые столбы, будылья какого-то непролазного дурнопьяна да высоченного борщевика, перемежаясь с нещадно изломанными осенскими ветродуями дикими зарослями татарницы.
Шастает туда-сюда вдоль по долу хлёсткая позёмка – сикось-накось, с подковыркой. Поедом съедает, белым полымем обжигает лицо, руки костенеют сквозь варежки. Повернёт лихоманка, куда вздумается, пройдётся по равнине вдоль да поперёк и вдруг ни с того ни с сего уляжется, заласкается, подожмёт до поры до времени хвост. Прилижет долину, прям-таки застывшая морская зыбь, гладью гладь, хоть как смотри – не придраться.
И полегчает на сердце… Правда, затаится по округе такая тишь, будто после похорон на полузаброшенном погосте. Лишь иногда нет-нет да объявится откуда ни возьмись игинской старожил, никогда не покидавший хуторской округи, величественный стрепет. Проплывёт дивный птиц, распластав свои крыла, не нарушая всевселенской дреми над потонувшими в собольих мехах приречными красноталами, над ещё не утрамбованными, но уже поскрипывающими под валенками перемётами, над шапками снегов, нахлобученных, словно заячьи треухи, на сенные копёшки и соломенные стога. Очертив пару кругов, повернёт к полудрёмному, густо засыпанному первозимьем хутору обогреться в печных дымах, протянувшихся сквозь вечернюю зарю до самой звёздной бездны.
По случайной случайности закинет Жучка деда Пущая репьястую свою морду ввысь, наткнётся взгляд её на стрепета. Звягнет, обтявкает она его от всего своего застылого сердца, и где-то на другом конце хутора, не разобравшись, что к чему, а запросто так, с бухты барахты, из собачьей солидарности, через минуту-другую откликнется закадычный сотоварищ её колченогий Полкан бабки Спиридонихи. И опять – безжизненная тишь…
Но это только кажется, что округа вымерла на веки вечные. Поди выйди в Ярочкино поле. Копни валенком поглубже, разгреби: брызнут яркой зеленью – живы! – согретые пуховым снеговым одеялом, убаюканные заунывными песнями северных ветров озимые хлеба. Хоть и прищипнул их морозец, хоть и пали они под ним наземь, но житное зерно таит в себе такую силищу, такую мощь, что не страшны ему ни лютые осенские гололёды, ни зимняя каляная стынь.
Подойдёт пора – только дождись! – ярое апрельское солнышко сделает своё извечное дело – растопит наносы, слизнёт с зеленей ледовую корочку. А как заюлькает над полем первый жаворонок, к тому времени, будь спокоен, встанут они, распрямят свои молодые стебельки и ну! – пустятся в рост.
И снова там и тут выголубятся в жите васильки, зашныряют вездесущие полёвки. Снова к Троице пойдут по ним густые сизые да молочные волны. А к Петрову дню выйдет в поле мужик, разотрёт в ладони золотистый колос, вдохнёт в себя его ни с чем не сравнимый запах, спробует-пожуёт, и потечёт новина́, спелое молодое зерно, в закрома да на мельницы. А самое лучшее, самое отборное, как велось извечно, ляжет по осени в землю, чтобы опять выдюжить лихозимье и с первыми вешними лучами возродиться к новой жизни.
Tags: Проза Project: Moloko Author: Грибанова Татьяна
