История ареста Константина Эдуардовича Циолковского органами ВЧК в 1919 году во многом остается загадочной. Сам он об этом почти никогда не рассказывал. В России шла Гражданская война, и белые активно искали связи с подпольными антибольшевистскими организациями в тылу красных. Найденные в архивах документы позволяют предположить, что основоположника мировой космонавтики использовали, что называется, втёмную в некой сложной многоходовой комбинации деникинской контрразведки, с целью направить чекистов по ложному следу.
Унесемся в переливы
Блеска огненных миров,
Пролетим сквозь все извивы
Между звездных облаков.
Пусть они гирляндой тесной
Окружают нас вдали,
Улетевших в мир небесный
С обездоленной Земли.
Николай Морозов
Приготовления заняли весь короткий зимний день. Когда рабочие разобрали деревянную обшивку, перед группой инженеров и случайных зевак, которые забрели на Ходынское поле, привлеченные непонятной суетой, что царила на нем с самого рассвета, предстала громадная серебристая сфера, три сажени в диаметре. Последние отблески закатного света играли на гладкой металлической поверхности, из-за чего сфера напоминала исполинский елочный шар.
С заходом солнца метель только усилилась, но любопытствующих становилось все больше. Они сновали по всему полю, совали нос, куда не следует, задавали вопросы рабочим и грелись у костров, которые те разожгли по периметру взлетной площадки. Распорядитель работ вынужден был даже протелефонировать в участок, чтобы прислали городовых для оцепления. И теперь полицейские зябко кутались в башлыки и сипло покрикивали на особенно нахальных: «А ну осади!.. Не напирай!.. Расходись!..»
К десяти часам прибыли представители Императорского технического общества, офицеры Воздухоплавательного отдела при Генеральном штабе, священник и репортеры нескольких газет. Толпа праздношатающихся бездельников достигла угрожающих размеров. Городовым становилось все труднее и труднее поддерживать порядок. Пришлось вызвать казаков, которые без разговоров оттеснили толпу к самому краю поля, наиболее непонятливых осаживая нагайками.
К одиннадцати часам метель стихла, а в тяжелых снеговых тучах появился просвет, в котором воссияла горстка звезд. Пора было отправляться. Батюшка благословил отлетающих, окропил святой водой воздухоплавательный снаряд и прочел молитву «О странствующих и путешествующих». Провожающие пожали руки отбывающим. К нижней части сферы, которая лежала на платформе из уложенных колодезем шпал, приставили лесенку. Молодой человек в учительской шинели поднялся по лесенке и распахнул круглую дверцу, ведущую внутрь снаряда. Оттуда выпал луч белого электрического света.
Молодой человек нырнул в отверстие. Вслед за ним поднялся один из офицеров Воздухоплавательного отдела. Он помахал рукой остающимся, забрался в снаряд и плотно затворил за собой дверцу. Распорядитель работ простуженным баритоном потребовал, чтобы провожающие отошли от снаряда, как можно дальше. Ночную тьму на мгновение разогнали магниевые вспышки — некоторые репортеры догадались взять с собой фотографические аппараты.
Несколько минут на площадке царила настороженная тишина. Провожающие затаили дыхание. Наконец, послышался постепенно нарастающий гул. Он шел изнутри сферы. В смутных расплывающихся отсветах пылающих костров стало видно, что оболочка «елочного шара» сотрясается мелкой дрожью. Гул нарастал, переходя в надсадный вой. Тем из присутствующих, кто не был посвящен в тайну воздухоплавательного снаряда, казалось, что внутри него стонет и мечется некое громадное животное.
Вдруг металлическая сфера легко, словно воздушный шар, рванулась вверх и сразу же пропала из виду. Самые остроглазые из зевак успели заметить, как она, затмевая звезды, скользнула в прореху в тучах. По Ходынке прокатилось громовое «Ура!». Оцепление было смято — толпа бросилась к взлетной площадке, не обращая внимания на казаков, которые, вздыбливая лошадей, тщетно стегали нагайками взбудораженный московский люд, на глазах которого свершилось очередное чудо технического прогресса.
Тем временем, воздухоплавательный снаряд стремительно удалялся от суеты и шума, вызванных его отлетом. Едва он разорвал связь с земной поверхностью, как ужасающая тряска, от которой ныла каждая частичка тела, прекратилась. Свист бешено качающихся маятников стал ровным и не столь оглушительно громким, как поначалу. Воздухоплаватели пожали друг другу руки, и не сговариваясь, отворили внутренние ставни, которые закрывали смотровые окна из особого армированного стекла.
Невероятно прекрасный, никем прежде не виданный, голубой свет хлынул внутрь снаряда из окружающего беспредельного пространства.
***
Холодным декабрьским утром 1919 года в огромном доме бывшего страхового товарищества «Россия», отданного новой властью в распоряжение Московской Чрезвычайной Комиссии, в дверном замке просторной, но битком набитой общей камеры заскрежетал ключ и на пороге выросла долговязая фигура надзирателя. Он обвел тусклым взглядом ко всему привычного тюремщика слитную, до неразличения лиц, массу сидельцев и хрипло выкрикнул:
— Цилковский!
Арестованный почти глухой шестидесятидвухлетний старик, вырванный окриком из короткой тяжелой дремы, не сразу понял, что вызывают именно его, но сосед по нарам сказал ему в самое ухо:
— Кажется, это вас, Константин Эдуардович... Вот ведь, альгвазилы красные, фамилии толком запомнить не могут...
Циолковский с трудом поднялся. Десять дней пребывания в застенке, спертый воздух, перенасыщенный вонью параши и множества, давно не мытых тел, бессмысленные изматывающие допросы, пустая баланда могли подорвать здоровье и более молодого человека. Если бы не поддержка сокамерника, который откликался на фамилию Огородников, а больше о нем ничего не было известно, вряд ли бы пожилой калужский учитель дожил до этого дня.
Огородников поддерживал старика как мог, заступался за него перед уголовниками, делился хлебом, советовал, как вести себя на допросах. Чтобы хоть как-то отплатить за его доброту, Циолковский рассказывал ему о ракетах и эфирных поселениях. Сокамерник слушал, не перебивая, порой задавая уточняющие вопросы, как будто ему самому предстояло путешествие в заатмосферное пространство. А может быть — и предстояло, в известном смысле. Огородников был личностью загадочной, но в силу этого — обреченной. Накануне он сказал своему собеседнику:
— Знаете, Константин Эдуардович, пожалуй, ваша версия Царствия Небесного меня устраивает больше, нежели — христианская. Хотя я не безбожник.
— Да ведь и я тоже, милостивый государь, — откликнулся Циолковский. — Я верю в бессмертие каждого атома... — продолжал он, все более воодушевляясь. — Земля мала, Земля тесна, Земля засорена... Вперед, к другим планетам! Жизнь вечна, смерти нет, есть лишь мыслящий атом, который всегда был и всегда будет. Мозг и душа бессмертны! Высочайшая радость жизни есть радость любви! Причина всех бед — скудость мира и наших идей... Если бы были отысканы гении, то самые ужасные несчастья и горести, которые кажутся сейчас неизбежными, были бы устранены. Нет ничего выше сильной и разумной воли! Каждое существо должно жить и думать так, как будто оно всего может добиться рано или поздно. Космос переполнен жизнью, даже высшею, чем человеческая...
Огородников выслушал его, благожелательно кивая, а когда старик выдохся, произнес:
— Вам обязательно нужно выбраться отсюда, Константин Эдуардович... Отрицайте все, что вам предъявляют... Надеюсь, они поймут, что все эти обвинения вздорны... Очень надеюсь...
— Цилковский! — снова выкрикнул тюремщик.
— Ступайте, Константин Эдуардович... С Богом! — напутствовал его сокамерник.
Старик кивнул и осторожно обходя спящих вповалку узников, засеменил к двери.
— Его фамилия Циолковский! — громко произнес Огородников, обращаясь к надзирателю. — Запомните это, любезный!
— Разговорчики! — привычно огрызнулся тот.
***
В середине ноября, в Калуге, в доме 61 по Коровинской улице появился незнакомец. Его приходу здесь не удивились. Мало ли ходит любопытствующих, желающих хоть глазком взглянуть на чудака, который строит разные диковинные машины и публикует за свой счет брошюрки о полетах в заоблачные выси? И даже то, что незнакомец, который хоть и был в штатском, выделялся заметной военной выправкой — не удивило. Время теперь такое. Гражданская война вовсю уже катит железным колючим шаром по России, подминая людские судьбы.
— Могу я видеть господина Циолковского? — осведомился пришедший у Любови Константиновны — старшей дочери.
В глазах ее мелькнула тревога. Слух резануло странное по нынешним временам «господин». И все же Любовь Константиновна пересилила себя, ответила:
— Вероятно — можете... Вы проходите, пожалуйста... Я сейчас спрошу у него...
Следом за ней незваный гость прошел в небольшую комнату. Быстро оглядел ее, отмечая чистоту и бедность. Цепкий взгляд его обратился к лестнице, ведущей наверх.
— Как вас представить Константину Эдуардовичу?
— Моя фамилия Образцов.
Любовь Константиновна поднялась по крутым ступеням, и громко произнесла:
— Папа, вас хочет видеть господин Образцов.
— Минутку! — ответили сверху. — Я несколько не одет... Да пусть поднимается!
Назвавшийся Образцовым, поднялся в мансарду. Навстречу ему встал пожилой мужчина среднего роста, который немного горбился и кутался в старое пальто, из-под которого виднелись кальсоны. Это и был хозяин дома. Он пригладил темные с проседью волосы. Вопросительно встопорщил клин бородки. На носу стали заметны ямки, надавленные дужкой пенсне.
— Образцов, — отрекомендовался гость, и добавил вполголоса: — «Федоров-Киев».
— Что вы сказали?.. — переспросил Циолковский. — Извините, я плохо слышу... Сейчас трубку возьму.
Он взял большую слуховую трубу и вставил ее в левое ухо.
— «Федоров-Киев», — повторил гость.
— Как! — удивленно воскликнул хозяин. — Вы — Федоров?
— Нет, — сказал гость. — Я — Образцов. Прибыл к вам из Киева.
— Из Киева... — повторил Циолковский. — Выходит, вы знаете Федорова?.. Рад! Рад!.. Да вы садитесь... У меня, правда, холодно, но я сейчас печку затоплю...
Пока он растапливал буржуйку, гость осмотрел мансарду. Два окна. Одно выходило на реку, другое смотрело во двор. По стенам были развешены жестяные модели дирижаблей, некоторые — в разрезе. На столах и полках лежали книги, брошюры, рукописи. На верстаке стояла электрофорная машина, а рядом с ней — станок для гофрирования жести.
Затопив печку, Циолковский уселся в кресло, взял слуховую трубку и сказал:
— Итак, вы знаете Федорова... Тоже интересуетесь воздухоплаванием?.. С удовольствием поговорю с вами об этом...
— Благодарю вас, — сдержанно откликнулся Образцов. — Вы правы, я интересуюсь воздухоплаванием... Это дело имеет большое будущее в жизни человечества... но, к сожалению, у меня сейчас другая миссия... И ее-то я должен выполнить прежде всего... Дело в том, что я послан из Киева начальником разведывательного пункта князем Голициным-Рарюковым.. Мне необходимо получить нужные сведения о Восточном фронте, о тех намерениях и задачах, которые думают предпринять на нем большевики... А от вас я должен получить указания, к кому я могу обратиться в Москве, чтобы добыть нужные мне сведения.
— Я вас не совсем понимаю, — опешил хозяин дома. — Я ученый, интересуюсь наукой, в частности воздухоплаванием... Политических же сведений дать вам не могу, ибо стою далеко от политики... А связи с Москвой у меня если и были, то чисто делового, научного характера — главным образом по изобретению дирижабля. Если хотите, покажу переписку...
— Спасибо, — проговорил гость. — Однако мне нужны адреса лиц, о которых я говорил, ибо это очень важно для нашего дела в борьбе с большевиками.
— Я очень сожалею, что не могу помочь вам, — настаивал на своем ученый, — но повторяю, что если и имел сношения с Москвой, то сугубо научного характера. Я удивляюсь, как вас могли послать ко мне...
— Я сам поражен и глубоко возмущен, что меня послали сюда, — сменил тон Образцов. — Перед отправкой я пошел к князю и встретил в приемной Федорова, который сказал мне, что для вас есть большой важности дело, и дал этот пароль...
— Неужели все это устроил Федоров? — поразился Циолковский. — Я всегда думал, что он легкомысленный человек... Помимо переписки по поводу моего дирижабля, я с ним никаких дел не имел... И лично его никогда не видел. Насколько мне известно, во время войны он был офицером-летчиком. После взятия Киева большевиками он мне писал, что очень недоволен порядками, которые они установили... Как он хоть живет?
— Ну как живет... — пожал широкими плечами гость. — В Киеве никто не голодает и не мерзнет, и ни в чем не испытывает недостатка... Не то что здесь…
— Да, у нас худо... — согласился хозяин дома. — Теоретически я согласен с социалистическими идеалами; но на практике с большевиками расхожусь... В данное время я даже ничего не имею против монархии — лишь бы скорее миновали все эти ужасы голодной и холодной жизни... Я ведь был членом Социалистической академии, но теперь вышел. Мне даже предлагали переехать в Москву, но я отказался... Проводимые аресты, конечно же, возмутительны. А жизнь в республике не налаживается потому, что всем управляет молодежь, не имеющая ни опыта, ни знаний...
***
Весь этот разговор припомнился Циолковскому, когда он сидел перед следователем, который битый час молча перелистывал папку с делом и что-то корябал металлическим пером по сероватому листку бумаги. Ученому давно стало ясно, что Образцов оказался провокатором. По завершению разговора «деникинский офицер» ушел, пообещав, что придет на следующий день. И сдержал свое обещание. Да только следом за ним явился и товарищ Поль, который предъявил мандат сотрудника ВЧК. Обыск. Арест. Долгий путь в Москву. Полномочия чекиста, который этапировал пожилого гимназического учителя, не могли отменить разруху на транспорте.
Потом была тюрьма на Лубянке. Изнурительные допросы, когда приходилось бесконечно повторять, что ни сном, ни духом не причастен к контрреволюционной деятельности, что главная его забота заключается в наилучшем обустройстве общественной жизни, проводимом на сугубо научных основаниях. Следователь, товарищ Ачкасов, словно и не слышал ответов подследственного, продолжая ссылаться на показания Лжеобразцова. После допросов была камера, затхлый, пропитанный человеческими миазмами воздух, сквернословие. После камеры — допросы. И не было выхода из этого круговорота.
Спасибо Огородникову, надоумил, что не нужно говорить о своих философских, а тем более — боже упаси! — социальных воззрениях, а следует упирать, что Лжеобразцов воспользовался шапочным знакомством Циолковского с Федоровым, чтобы запутать и оболгать старого человека, вынужденного голодать, нездорового, к тому же, только что потерявшего младшего сына. Иван Циолковский умер в октябре и боль потери была все еще остра. И теперь, глядя на необычно хмурого сегодня следователя, Константин Эдуардович спрашивал себя:
«Неужели, это и есть итог?.. Все эти годы лишений, насмешек, издевательств, беспросветной нищеты, невозможности донести до людей истину, которая кажется столь очевидной, прошли напрасно?.. И нечем будет оправдать безвременную смерть детей и тоскливый ужас, казалось, навсегда застывший в глазах жены?..»
Как никогда еще, хотелось Циолковскому немедля воспарить в мировое пространство, в светоносный эфир, где нет места косности и жестокости земной жизни. Много лет назад, здесь, в Москве, занимался он самоучкой в Публичной Румянцевской библиотеке. И старый хранитель ее, Николай Федоров (до чего же странное совпадение фамилий с нынешним легкомысленным киевским знакомым), который впоследствии стал известен, как оригинальный и глубокий мыслитель, подкармливал его. Прозревал ли этот мудрый и добрый старик в длинноволосом, глухом провинциальном юноше его будущее?..
Возможно. А сам юноша?.. Вряд ли! Тогда он был влюблен и обуреваем фантастическими прожектами. Самым ярким и незабываемым — стала металлическая шарообразная кабина, в которой вибрировали два твердых эластичных маятника, с шарами на верхних концах. Они описывали дуги и центробежная сила шаров должна была поднимать кабину и уносить ее в небесное пространство. Полуголодный, плохо одетый юный мечтатель был так очарован видением, уносящегося к звездам шара, что не мог усидеть на месте и отправился развеять душивший его восторг на улицу.
Он бродил по спящей Москве, всматриваясь в голубые угольки звезд, что сияли в прорехах между туч. Увы, не прошло и нескольких часов, когда он понял — такой аппарат никуда не полетит. Ничего, кроме тряски, качание маятников не вызовет. Вес шара не уменьшится ни на грамм. И все-таки восторг юного Кости Циолковского был так силен, что всю оставшуюся жизнь он видел во сне, как поднимается с заснеженного поля в металлическом шаре, прорывает облака и выходит в пространство, залитое голубым сиянием.
«Как там у Лермонтова?.. «Спит земля в тумане голубом...»... Дивно! Никогда не увлекался стихами, но эти строки удивительно точны, словно поэт и сам поднимался над Землею... Эти и те, что шептал давеча на ухо Огородников... Жаль, не все запомнил, но вот три слова — «с обездоленной Земли» — намертво врезались в память...»
***
«ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Следователя Ачкасова по делу №1096.
Несмотря на все доводы Кучеренко и Евсеева-Петрова, что через некоего Федорова они узнали в Киеве в стане неприятеля, что Циолковский знает все пункты организации Союза возрождения России, я делаю вывод, что белые не знали Циолковского. Когда Циолковский стал догадываться, что Образцов является подставкой и только играет роль деникинца, он ему ни в чем не противоречил. В невыяснении о принадлежности Циолковского и неполучении сведений сделал оплошность т. Образцов, он же Кучеренко, который погорячился, отбывая себя деникинским агентом, узнавая сразу справки у Циолковского, который, переживший многое и как практик в жизни, сразу же догадался о посещении его Образцовым и тем самым скрыл свою принадлежность к организации СВР и место нахождения таковых.
А поэтому, ввиду полной недоказанности виновности Циолковского, но твердо в душе скрывающего организацию СВР и подобные организации, предлагаю выслать гр-на Циолковского К. Э. в концентрационный лагерь сроком на 1 год без привлечения к принудительным работам ввиду его старости и слабого здоровья.
Декабря 1 дня, 1919 г. Следователь: Ачкасов».
