Говорят, что Наполеон на Поклонной горе долго ждал ключи от города Москва, но так и не дождался. Впереди расстилался один из красивейших городов мира. Бонапарт смог оценить русский, старинный город и никак не мог понять, как эти варвары, эти скифы могли принести в жертву такой великолепный город.
Столицу покинуло 300 тыс. населения, оставив врагам и свои дома, и громадную недвижимость, среди которой находились денежные богатства, драгоценные картинные галереи и колоссальные библиотеки.
Уходившие от Москвы войска и народ, оглядываясь на зарево исполинского пожара, набожно крестились и трогательно говорили: «Горит родная мать наша, как свеча перед Богом». Один из последующих поэтов прекрасно выразил идею этой народной жертвы всесожжения. Обращаясь к погибшим защитникам отечества, он говорит:
У нас не было вдоволь свеч про вас,
Вдоволь не было воску ярого:
Мы зажгли за вас лишь одну свечу
И поставили в храме
Лишь одну свечу Божию, Москву-матушку,
Вам, друзьям нашим, в упокой души,
А врагам лихим к посрамлению.
Граф Сегюр был свидетелем того глубокого потрясения, какое испытал Наполеон на другой день после своего первого ночлега в Кремле, во дворце русских царей. Он писал: Проснувшись раньше обыкновенного, он стал было спокойно рассуждать с своим лейб-медиком о причинах московского пожара. Но вдруг увидал в окне страшное зарево, вскочил с постели, толкнул мамелюка, надевавшего ему сапоги, так, что тот упал навзничь, и впился глазами в бушевавшее по всему Замоскворечью море огня. Первым его движением, говорит граф Сегюр, был гнев: он хотел властвовать даже над стихиями.
Удивленный тем, что, поразив в сердце Русскую империю, он встретил не изъявления покорности и страха, а совершенно иное, он почувствовал, что его победили и превзошли в решимости. Это завоевание, для которого он принес в жертву все, исчезало на его глазах в облаках страшного дыма и море пламени. Им овладело страшное беспокойство; казалось, его самого пожирал огонь, который окружал его в Москве... Ежеминутно он вставал, ходил порывисто по дворцу, принимался за работу и бросал ее, чтобы посмотреть в окно на море огня. Из груди его вырывались короткие восклицания: «Какое ужасное зрелище: это они сами поджигают город; сколько прекрасных зданий, какая необычайная решимость! Что за люди! Это скифы...»
Доживая свою бурную жизнь на острове св. Елены, Наполеон каждый раз при слове «Москва» испытывал глубочайшее волнение, вздрагивал всем телом и однажды написал в своих записках:
«Никогда все поэты, изображая сказочный пожар Трои, не могли в своем изображении представить что-либо похожее на действительный пожар Москвы. Ужасающий ветер раздувался самим пожаром и производил огненные вихри. Пред нами был буквально океан огня. Повсюду поднимались горы пламени, с невероятной быстротой вздымались к раскаленному небу и также быстро падали в огненное море. Это величайшее и поразительнейшее и в то же время ужаснейшее зрелище, какое мне когда-либо приходилось видеть...»
Кремль был в страшной опасности, потому что в нем было много пороховых ящиков и взрывных снарядов; он гудел от адской музыки, от свиста и рева огненных смерчей, от грохота падавших по всей Москве стен, от жалобного стона разбивавшихся при падении колоколов. Но Наполеон, показывая наружное спокойствие, не расставался с дворцом.
Наконец раздались крики: «Горит Кремль!» Загорелись Троицкая башня и Арсенал. Только тогда Наполеон вышел из дворца и сам стал тушить пожар; но маршалы на коленях упросили его покинуть Кремль, из которого он с величайшим трудом выбрался в Петровский дворец. По пути он едва не погиб в огне.
Долго молча смотрел он из Петровского дворца на страшное пламя Москвы и глухо сказал: «Это предвещает нам великие бедствия».
Чрез три дня, когда сгорело более трех четвертей города, Haполеон вернулся в Кремль. Но с начала московского пожара для него уже не было ни в чем удачи, и ему пришлось видеть, что все вокруг него рушится, падает и увлекает его самого в пропасть.
Он организовал в Москве свое управление, свой суд и муниципальный совет. Но его управлению во главе с генерал-губернатором Мортье и обер-полицеймейстером Вильером (бывший лектор французского языка в МГУ) нечего было делать за отсутствием населения. Организованный здесь суд ознаменовал себя только тем, что захватил несколько десятков ни в чем не повинных москвичей, пугливо бродивших по пожарищам, обвинил их в поджогах Москвы и расстрелял: одних - близ Петровского монастыря, других — на Девичьем поле.
Совершенно бесполезным было и учреждение муниципальной думы во главе с городским головой купцом Находкиным. Эта дума собиралась на Маросейке, в доме графа Румянцева, но и ей нечего было делать. Напрасно также Наполеон издавал прокламации, призывавшие скрывавшиеся остатки населения не бояться ничего и стать под защиту нового управления. Напрасно также призывались к возвращению в Москву те, кто по кинул ее до вступления великой армии. Той же неудаче подверглись попытки добиться открытия здесь торговли на рынках и в лавках. Обращение к окрестному населению продавать в Москве предметы продовольствия не нашли себе отклика; несколько крестьян, сделавших попытку провезти сюда хлеб, были ограблены неприятелем у самой столицы. Даже запрещение пускать в народ фальшивые ассигнации, отпечатанные Наполеоном в количестве 1 миллиона, и приказ рассчитываться за все настоящей монетой не давали результатов. Народ, очевидно, занял непреклонно непримиримое положение по отношению к врагам.
Но они со своей стороны не только не делали ничего к смягчению этой ненависти, но, напротив того, с поразительным ослеплением и дикой жестокостью подливали масло в огонь.
Носители западной культуры уже в первые часы своего пребывания в Москве начали возмутительные грабежи, и с чрезвычайной быстротой вся великая армия на собственную свою погибель обратилась в шайки мародеров, не знавшие никакой дисциплины. В грабеже участвовали не только солдаты, но и генералы. Так, современники отметили грубый цинизм, с каким наполеоновские генералы разграбляли великолепные кареты и коляски в Каретном ряду. Haполеон - не ради, разумеется, гуманности и культурности, а ради спасения своего войска от разложения, своими приказами пытался остановить грабежи в Москве, но он сам засвидетельствовал, что ему не повинуются, и установил, что даже Старая гвардия, охранявшая его особу, предавалась грабежам не только москвичей, но и складов самой великой армии.
Сама картина грабежей представляла нечто невероятное: грабили решительно все и всех, грабили не только покинутые подвалы богатых людей, богатые магазины и лавки, но и отнимали последнюю одежду и снимали кресты с тех бедняков, которые укрывались в землянках или прятались в обгорелых сараях и погребах. С несчастных женщин снимали все до последней нитки и обесчещенных отпускали нагими, считая своей собственностью не только золото и драгоценности, но и тряпье, прикрывающее холодеющее тело.
Ужасную картину чудовищных ограблений представляла Москва, когда 7 сентября Наполеон возвращался из Петровского дворца в Кремль. Всюду он встречал группы солдат, сидевших у костров. Они были огорожены или великолепными в золоченых рамах картинами, или громадными зеркалами. B костры подбрасывали великолепную деревянную мебель, под ногами были разостланы богатые ковры.
Но было и худшее в этих грабежах, что переполняло чашу народного терпения: это разграбление храмов, откуда с диким кощунством были уносимы священные сосуды, церковные облачения и ризы с икон. Это возмутительное святотатство соединялось с тенденциозно-злобным осквернением православных святынь. Католики, протестанты и атеисты XVIII в. с особой демонстративностью подчеркивали свое надругательство над религиозным чувством русского народа; обманутые в расчетах на его раболепство, они без всякой пользы для себя выкалывали на иконах глаза священных изображений, кололи иконы на лучину, выбрасывали мощи из ограбленных рак, обращали в конюшни именно алтари, на паникадилах вешали мясные туши. В этой дикой злобности с простыми фанатиками соревновались маршалы, обедавшие на престолах Чудова монастыря и кремлевских соборов, и сам Наполеон, устроивший свою кухню в Архангельском соборе и приказавший снять с Ивана Великого его крест, чтобы водрузить его в Париже над Домом инвалидов.
Но сколько при этом было замучено и перебито москвичей, за недостатком документальных данных установить нельзя. Свидетели иноземного владычества в Москве говорят о множестве пыток, которым подвергали остававшихся в Москве священников и монахов, у которых вымучивали указания, где были скрыты церковные и монастырские сокровища. Установлена мученическая смерть за это священника церкви Сорока Мучеников: его истерзанное тело было похоронено в Новоспасском монастыре... Если москвичи и жители окрестных сел убивали немало врагов, то это ничто в сравнении с тем, что творили последние.
Наполеон отлично понял все гибельное значение занятия Москвы и сам стал предлагать императору Александру I заключить мир. Глубоко взволнованный тем, что не получал ответа, он старался скрыть от окружающих свою тревогу разговорами, что предпримет поход на Петербург, что разделит Россию на прежние удельные княжества и раздаст их своим маршалам и русским боярам. Для демонстрирования своего мнимого спокойствия устраивал в Кремлевском дворце концерты, а на Никитской, в доме Позднякова, французские спектакли, и сам с своими маршалами посетил на Преображенском кладбище раскольников, которые присягнули ему на подданство. Втайне же он приготавливался покинуть Москву. Отправление из нее в начале октября авангарда Мюрата было уже началом очищения Москвы, но оно совершено было с большой поспешностью, и 5 октября Мюрат был разбит Кутузовым при Tapyтине.
На прощание с нашей столицей Наполеон обнаружил всю низость своего мстительного озлобления: он отдал приказание приготовить громадный взрыв Кремля, с его соборами, дворцами, стенами и башнями, чтобы не оставить камня на камне в этом средоточии нашей истории и всероссийских святынь. Пикетам отдан был заранее приказ не допускать в окрестности Кремля и тех немногих русских, коим прежде были выданы пропуски. В самом Кремле саперы всюду копали траншеи и в них закладывали пороховые мины с фитилями.
Ночью на 7 октября началось выступление, представлявшее печальную картину выхода перегруженных добычей грабителей; окончилось оно 10 октября. Последним выступил из Москвы отряд начальника арьергарда Мортье. Некоторые из неприятелей, объятые жалостью, предупреждали москвичей быть на следующий день подальше от Кремля, а один гвардеец даже прямо сказал городскому голове Находкину: «Спасайтесь, если можете. Кремль будет взорван. Все приготовлено...».
Страшная тревога распространилась среди оставшихся в Москве русских. В ночь на 11 октября на Москву налегла темная ночь с ливнем. Вдруг ночную тишь прорезали один за другим три пушечных выстрела. Это из-за Калужской заставы подавал сигналы маршал Мортье. В Кремле раздался потрясший всю Москву первый взрыв, за которым один за другим следовали 6 других взрывов. B окрестных домах провалились потолки, потрескались стены; не только полопались стекла, но и вылетели рамы. От землетрясения людей сбрасывало с постелей. Охваченные страхом люди выбегали из своих убежищ и под проливным дождем стояли на площадях и улицах; они успокоились, лишь когда стало светать и когда заблестели кресты кремлевских соборов. Но скоро звон в церквах, начавшийся со Страстного монастыря, возвестил всем, что Москва свободна...
Хотя далеко не все подкопы взорвались, но центр Москвы носил страшные следы разрушения. По берегу Москвы-реки дома были облеплены вонзившимися в стены осколками камней. Река засеребрилась от множества мертвой всплывшей рыбы. Никольская башня наполовину была разрушена, но над ее воротами остался невредимым образ Чудотворца Николая; даже стекло, покрывавшее его, и фонарь, висевший пред ним, были, к изумленно всех, целы. Арсенал был разрушен. Здание Сената было сильно изуродовано, Филаретовская пристройка к Ивану Великому взорвана. Но соборы были все целы: фитили в минных подкопах были потушены (вероятно, ночным ливнем), и из траншей было вынуто 60 пудов пороху. Взорваны были: Грановитая палата, дворец, комендантский дом и Алексеевская башня. В Кремлевских стенах зияло пять больших проломов.
Несмотря на это, московские скитальцы собрались в храмах и с радостными слезами благодарили Бога за освобождение Москвы. Подошедшие к Москве казаки генерала Иловайского заняли город, и скоро здесь начал устанавливаться порядок. Возвратился преосвященный Августин, привезя с собой святыни. Приехал и граф Ростопчин. Стало возвращаться население. Но потребовалось несколько лет, чтобы поднять Москву из пепла и развалин. И этот процесс ее воссоздания был в своем роде третьим ее основанием, если за второе принять ее восстановление за 200 лет перед этим, при царе Михаиле Федоровиче, которому пришлось обстраивать Москву после страшной разрухи междуцарствия и польского владычества.
