Из дневника Петра Кононовича Менькова об И. Ф. Паскевиче
1850-й год
В сентябре 1849 года русские войска возвратились в пределы России (здесь из Венгерского похода). Я приехал в Варшаву. Меня произвели в подполковники с назначением по особым поручениям при главном штабе армии (заведовал военно-походной канцелярий фельдмаршала).
За отбытием из главной квартиры полковника графа Сакена (Дмитрий Ерофеевич?), я принял, по просьбе Фрейтага (Роберт Карлович), 1-е отделение управления генерал-квартирмейстера армии.
Почти тотчас по окончании кампании, по высочайшему повелению приказано было составить описание Венгерской войны. Работа эта возложена была на меня; ею занимался я и князь Горчаков (Михаил Дмитриевич); по отъезде же князя за границу, занятия по этому предмету лежали исключительно на мне. Несмотря на болезнь мою, я трудился почти день и ночь и все написанное вчерне прочитал его светлости (здесь И. Ф. Паскевичу).
Законченная история войны в Венгрии была представлена фельдмаршалом государю императору (Николай Павлович), во время пребывания его в Варшаве, по случаю пятидесятилетнего юбилея службы фельдмаршала.
Работы по составлению истории положили начало моего знакомства и сближения с фельдмаршалом.
Его светлость был постоянно любезен со мной и видимо приближал к себе. Здесь кстати привести следующий рассказ.
Во время описания венгерского похода, время от времени, я являлся к фельдмаршалу для прочтения изготовленной мною работы. Час для этого назначался обыкновенно предобеденный, затем, по окончании чтения, следовал обед у его светлости. За обедом фельдмаршал пил обыкновенно кахетинское вино.
Заметив однажды, что я отказываюсь от этого, по его мнению, самого лучшего вина, фельдмаршал с удивлением спросил "почему я не пью"? Я почтительно доложил, что медики после моей болезни артретизма (sic) в ногах запретили всякое вино, кроме шампанского, а как мне последнее не по карману, то я, скрепив сердце, пью одну только воду, "самый сильный напиток - плотины рвет"!
Фельдмаршал несколько рая рассеянно повторил: - Да, вода сильный напиток - плотины рвет! А вот что, - прибавил он, обращаясь к своему домашнему секретарю Степану Федоровичу Панютину, - распорядись, чтобы подполковнику Менькову, в видах сохранения здоровья, согласно совету врачей, из экстраординарной суммы, находящейся в моем распоряжении отпускалось ежегодно столько денег, чтобы он мог ежедневно выпивать бутылку шампанского!
Сделан был расчёт на 366 дней по 2 руб. 50 к. (стоимость бутылки Редерера в Варшаве) всего 915 руб. в год. Деньги эти с 1849 по 1853 год, т. е. до начала войны на Дунае, или до времени моего отчисления от бывшей действующей армии к армии дунайской производилась с полной аккуратностью.
1851-й год
В ночь на 17-е августа его светлость выехал из Гомеля в Москву и, на рассвете 19-го, в первопрестольный град прибыл со своей небольшой свитой "генерал-фельдмаршал князь Варшавский, граф Паскевич-Эриванский - слава и история царствования царя царствующего".
Квартира для князя Варшавского была приготовлена в Кремле у Троицких ворот, где в старину был Потешный дворец. После обычного приема и представлений, его светлость сделал несколько визитов.
В это время царь, а вместе с ним и беспредельная Русь готовилась праздновать двадцатипятилетний юбилей царствования императора Николая Павловича. В Москве, в Успенском соборе, где двадцать пять лет тому назад император Николай возложил на себя корону своих предков, должен был совершиться обряд духовного и народного торжества.
К 20-му августа со всех концов России съезжались в Москву сподвижники Царства. 19-го августа в 11 часов вечера по колоссальной и необыкновенно роскошной железной дороге, отметившей двадцатипятилетие славного царствования Николая Павловича, приехал с семьей своей царь русский, в вслед за ним тянулась вагоны с представителями русской силы - образчиками от полков.
С четырех часов дня вся Москва была на ногах. От дебаркадера железной дороги до дворца в Кремле народ составлял живую улицу; на окнах, на кровлях домов, везде, где только мог уместиться человек с трудом или без труда, везде был народ и молча ждал появления царя.
Громкое "ура" приветствовало его, в последние отголоски народного привета поздней ночью затихли в Кремле с тем, чтобы на другое утро еще громче и торжественнее приветствовать царя-батюшку, идущего на дворца в Успенский собор.
Под Москвой был собран корпус пехоты и кавалерии, были и показные войска, прибывшие из Петрограда. Были смотры, парады в разводы, за ними следовали маневры. 20-го августа - развод от батальона Преображенского полка.
После развода его императорское величество посетил князя Варшавского и оставался у его светлости более получаса. Перед посещением государя императора великий князь наследник цесаревич (Александр Николаевич) был у его светлости и подал рапорт о состоянии гвардейского и гренадерского корпусов. В тот же день у генерал-фельдмаршала были великие князья Николай Николаевич и Михаил Николаевич.
21-го августа, - смотр 6-му пехотному корпусу. Солдат 6-го корпуса, конечно, лучше и представительнее солдата действующей армии; он ест русский хлеб, стоит на квартире у земляка, не знает караулов и походов, здоров, смотрит бодро и весело отбывает обычный лагерь под Москвой.
За всем тем церемониальный марш 6-го пехотного корпуса не был блистателен; государь император нашел войска 6-го корпуса, пехоту - в удовлетворительном состояния, кавалерию и артиллерию в хорошем.
21-го августа государь император изволил посетить генерал-фельдмаршала и пробыть около часа в кабинете его светлости. По уходе императора, князь в видимом волнении ходил взад и вперед по зале; слеза блестела на седой его реснице. Он остановился против меня:
- Знаешь ли, о чем говорил со мной государь? Придя в кабинет, он посадил меня на диван и, не выпуская руки моей из своих рук, сел рядом со мной.
- Завтра исполнится двадцать пять лет моего царствования, - сказал государь, - царствования, которое ты, Иван Фёдорович, прославил своею доблестной службой и заслугами России!
При грустных предзнаменованиях сел я на престол русский и должен был начать свое царствование казнями, ссылками! Я не нашел вокруг престола людей, могших руководить царем; я должен был и создавать людей и царствовать! У меня не было людей преданных! Дела на востоке требовали назначения туда человека твоего ума, твоих военных способностей, твоей воли! Я остановился на тебе - само Провидение мне указало на тебя!
Ты имел врагов; несмотря на все рассказы противу тебя, я держался тебя, Иван Фёдорович! Ты доказал, отец-командир, что я был прав! Едва успокоились дела на востоке, как царство мое посетило новое общее несчастье - холера. Народ все несчастья приписывает лицам царствующим. Видит Бог, скольких страданий мне стоило это общее народное испытание!.. Прощай, я нарочно пришел к тебе, чтобы встретить канун моего 25-летия.
22-го августа. В день коронации был выход в Николаевском дворце. Залы дворца были полны. Более сотни тысяч народа теснились на Красной площади - торчали головы в окнах церквей и на колокольне Ивана Великого, которая была унизана людьми. Вся эта масса народа с торжественной тишиной ожидала появления царя.
Едва его величество с государыней императрицей (Александра Федоровна) показался на Красном крыльце и поклоном приветствовал народ, как громкое радостное "ура" потрясло стены Кремля и, слившись с гулом колоколов, сопровождало августейшую фамилию во все время шествия по Красному крыльцу до дверей Успенского собора.
Здесь клики народа уступили тихой речи старца-митрополита (Филарет), приветствовавшего русского царя с двадцатипятилетним славным его царствованием. Вечером город и Кремль были иллюминованы; иллюминация Замоскворечья была в особенности хороша.
23-го августа. Ученье 6-й легкой кавалерийской дивизии было прекрасно; государь император был весьма доволен ученьем.
24-го августа. Смотр гвардейского отряда, кадетских корпусов в учебных карабинер был щегольской. Смотр был в городе на театральной площади.
25-го августа. Корпусным ученьем 6-го пехотного корпуса государь император остался весьма доволен. В этот же день был блестящий бал у князя Сергея Михайловича Голицына.
26-го августа. Славный день Бородинской битвы и штурма Варшавы. В десять часов утра его императорское высочество наследник цесаревич к квартире фельдмаршала привел для почётного караула главнокомандующему роту Семёновского полка со знаменем.
Его императорское высочество, встреченный князем Варшавским, объявил его светлости, что государь император, поздравляя фельдмаршала со славным днем штурма Варшавы, поручил ему приветствовать его почетным караулом.
Князь Варшавский после отпуска почётного караула был у государя императора и наследника цесаревича. На разводе от Бородинского егерского его императорского высочества наследника цесаревича полка государь император сам скомандовал разводу на караул и, отдав честь генерал-фельдмаршалу, первый приветствовал князя Варшавского возгласом "ура"! Дружно приняли ура солдаты, дружно повторил ура народ русский, и стены древнего Кремля огласились радостным кликом в честь героя.
После развода и почестей, отданных государем императором генерал-фельдмаршалу, его светлость возвратился домой. - Хочешь ли ты прослыть за умника, - спросил меня фельдмаршал, - хочешь ли ты, чтобы все тебя любили и большая часть рассказывала об уме твоем такие чудеса, которые тебе и во сне не снились? Хочешь?
- От всей души хочу, ваша светлость, - отвечал я фельдмаршалу, ибо все эти вопросы были им обращены ко мне.
- Слушай же, я расскажу тебе самый легкий и верный способ быть не только великим умником, но и приобрести кучу поклонников, которые за ум твой будут распинаться. Ты теперь именно в том положении, когда надо "делать ум": свитский мундир (генерального штаба), ученая выпушка, в главном штабе, при особе фельдмаршала. Большая птица, не правда ли?
Не улыбайся. Правда, все большие птицы начали полет свой с этого. К тебе придут болтуны, сплетники, пустые люди, фанфароны, люди богатые, с титлами и в чинах. Будь ко всем приветлив и внимателен. Говори, как можно меньше; кто много говорит, тот может сказать иногда вздор. Все пересчитанные мною люди придут к тебе, чтобы поболтать, узнать какую-нибудь новость.
Новости никакой не говори. Все равно, если бы даже и не было новостей, то, посетители твои, каждый порознь, будет думать, что ты не говоришь из скромности или не хотеть сказать ему, потому что другие были и проч.
- Люди вообще все устроены так, - продолжал фельдмаршал, - что им хочется говорить, но говорить самим. Всякую ложь, всякий вздор слушай терпеливо, со всеми признаками внимания. Ты можешь думать, что тебе угодно; но разговор или болтовню чужую выслушай.
Выйдет от тебя болтун и будет кричать всякому встречному и поперечному: я был сейчас у Менькова; часа два мы с ним толковали, что это за у м н и ц а, что за приятный человек! А ты и рта не разинул, ты слушал только болтуна. Таких людей не сотни - тысячи, и все они ударять в набат о твоем уме. Год, два и самым дешёвым способом, репутация ума сделана.
Из современников моих я не знаю другого человека, который бы в такой степени постиг выгоду чужой болтовни и кто бы с таким искусством воспользовался ею, как Алексей Петрович Ермолов. Он со всеми ласков, приветлив, говорит весьма мало, а что говорит - обдумывает. Язык его остер, остроты его ловятся болтунами на лету и разносятся по целому свету.
- Осмелюсь заметить, ваша светлость, мне кажется, что Ермолов столько умен, что и без помощи болтунов все знают об его уме.
- Все говорят, что Ермолов умен, - не отвергаю этого и я; я знаю Ермолова с маленького чина. Ермолов обладает завидным знанием человеческого сердца; он скорее, чем кто другой, отыщет путь к человеку и овладеет им.
Но Ермолов злой. Сейчас он держит тебя в объятьях и бранит Петра - ушел ты, он обнимает Петра и бранит тебя, Ивана. Но я спрашиваю, где этот высокий, гениальный ум, который придают Ермолову? Три десятка красно-натканных бумаг, да тысячи острых слов не составляют государственного человека! Где дела (блестящие в Отечественную войну и десятилетняя деятельность на Кавказе (ред.))?
В это время человек доложил о приезде Алексея Петровича Ермолова, князя Шаховского и нескольких других сподвижников славы фельдмаршала и участников славных дел Бородина и штурма Варшавы.
Я доложил его светлости о посетителях. Вышел фельдмаршал. После взаимных приветствий, сделанных им князю Шаховскому и Ермолову, его светлость обратился к Алексею Петровичу и говорил о заслугах его в день Бородина. Фельдмаршал и Ермолов обменялись несколькими воспоминаниями исторически былого.
- Алексей Петрович, - сказал, наконец, фельдмаршал, - вчера я был у вас!
- Ваша светлость, я имел счастье представляться вам в день вашего прибытия в Москву, искать случая быть у вашей светлости во все эти дни, но не имел чести видеть вас.
- Но вчера вы меня не приняли, - заметил фельдмаршал.
- Ваша светлость, в то время, когда вы мне сделали высокую честь вашим посещением, меня действительно не было дома. Не скрою от вашей светлости, если бы я даже был и дома, я не принял бы вас... Честь посещения вашего столь велика, и я никогда не позволил бы себе быть столь дерзким, чтобы затруднить вашу светлость выходом из экипажа в мою берлогу, где я не сумел бы принять вас с должной вашему сану почестью.
Замечательно, что со времени приезда его светлости в Москву, до минуты выезда, народ теснился около квартиры фельдмаршала. Всем хотелось видеть князя Варшавского. Во время представления купечества, один из стариков, принеся на блюде фрукты, быть может, не красноречиво, но искренно, приветствовал его светлость, говоря:
- Светлейший князь, полюбите нас, московских; мы ведь вас знаем и уважаем; мы знаем и то, что вы сделали для славы-то России.
26-го августа генерал-фельдмаршал имел доклада у государя императора. В хоть же день был бал у графа Орлова-Денисова (Федор Васильевич).
27-го-29-го августа были маневры. Действие происходило по Подольскому шоссе, между Москвой и станцией Бирюлёво. 29-го день был пасмурный, дождливый; воители и зрителя промокли до костей. Маневр также прошел весьма хорошо и кончился в два часа пополудни, в шестнадцати верстах от города. Государь император остался войсками 6-го корпуса весьма доволен.
Фельдмаршал, под предлогом нездоровья и усталости, отдал приказание не принимать никого. За обедом была своя семья. К обеду был приглашен инспектор артиллерии генерал Гилленшмидт (Яков Яковлевич), почтенный старик, издавна чтимый и любимый фельдмаршалом. Князь Варшавский бы весел и говорлив. Оживленный разговор переходил с предмета на предмет.
Весело начатый обед кончился; блюда убраны, прислуга вышла; за столом остались собеседники, да тесный круг бутылок и стаканов. Курили сигары. Князь Варшавский говорил о себе; но вопреки своей привычке, говорил скромно и увлекательно, что исключительно бывало с ним в своей семье, когда он не был связан ни глазом, ни слухом посторонним.
Князь говорил о том, что он сделал для Царства Польского в длинный период своего наместничества, что сделал для войска в долгий период своего фельдмаршельства. Все слушали молча и почтительно, запивая дым сигары, кто искристым шампанским, кто густой влагой кахетинского. Фельдмаршал пил кахетинское.
- Ну-ка ты, "ученый кант", будущий историк, скажи мне, - говорил князь Варшавский, обращаясь ко мне, - скажи мне, во со всем чистосердечии, за что может упрекнуть меня история, как наместника и как фельдмаршала?
Я молчал.
- Говори же, но говоря правду, тебя спрашивает об этом не генерал-фельдмаршал, а князь Варшавский, Паскевич. Говори, как русский дворянин русскому дворянину.
Я широко хлебнул из полного стакана влаги Клико и отвечал: - Ваша светлость, судить о делах ваших, как наместника Царства я не могу, потому что слишком еще мало знаком со всем тем добром, которое вы водворили во вверенном вам Царстве.
Чуждый администрации края, промышленности и быта народного, в настоящую минуту я не взял бы на себя смелость заметить какой бы то ни было пробел в истории вашего наместничества. Как фельдмаршал, вы сделали много для русской армии; с именем вашим связана слава русского оружия; вы приучили войска к победам.
Вы создали и обеспечили материальный быт солдата (здесь порционные вино и мясо), но...
- Но, - повторил фельдмаршал, придвинувшись близко к столу и устремив свои проницательные карие глаза на меня, - но... продолжайте!
- Ваша светлость, вы двадцать шесть лет фельдмаршалом - четверть века! Вы не вечны. Не станет вас, и история упрекнет, что вы не оставили после себя людей, не создали генералов.
В двадцать шесть лет фельдмаршальства вы могли из среды русской армии выбрать молодых людей и вашим умом, вашим опытом могли их вести до генеральства и подарить отчизне верных слуг, а армии надежных генералов. Конечно, вы дали Царству генералов Викинского (Иван Михайлович), Толстого (?), Заболоцкого (Василий Иванович), Шепелева (Александр Иванович), Тихановского (?), Бутурлина (Сергей Петрович), но...
- Но! - сказал фельдмаршал, - довольно, пора отдыхать!
И он обеими руками отрывисто отодвинул стол от дивана. Запрыгали и зазвенели бутылки, стаканы и рюмки, и живо вскочили собеседники. Фельдмаршал вышел. Все чаяли грозы, но грозы не было. Поздно вечером фельдмаршал принимал от меня обычный доклад, был со мною ласков и приветлив, но уже не спрашивал о том, что скажет про него история, как наместника Царства и как фельдмаршала русской армии.
