Оглядываясь в ту эпоху, можно, конечно, сказать, что жанровым обозначением «роман», относящимся к «Капитанской дочке», Пушкин всё же пользовался и в 1833 году, когда она ещё пребывала в виде предварительных намёток плана, и в 1836 году, когда была уже опубликована. Лишь один раз, в недописанном предисловии к «Капитанской дочке», Пушкин напишет: «Анекдот, служащий основанием повести, нами издаваемой, известен в Оренбургском краю». Более никогда термин «повесть» применительно к «Капитанской дочке» им не использовался. Хотя, казалось бы, в литературной терминологии 1830-х годов особой разницы между понятиями «роман» и «повесть» не усматривалось. В 1841 году В. Белинский в статье «Разделение поэзии на роды и виды» будет утверждать:
«Повесть есть тот же роман, только в меньшем объеме, который условливается сущностью и объёмом самого содержания»*.
* Сам Пушкин в рецензии на роман М. Н. Загоскина «Юрий Милославский» писал: «В наше время под словом роман разумеем историческую эпоху, развитую в вымышленном повествовании». В русской печати 1830—1840-х годов после «Капитанской дочки» жанровая характеристика «роман» закрепилась и за «Тарасом Бульбой», и за «Героем нашего времени», и за «Бедными людьми».
Эпиграфы к главам подобраны издателем, то есть Пушкиным. Эпиграф ко всему тексту записок взят из слов Андрея Петровича Гринёва, какими он напутствовал сына на армейскую службу. И получается, что он как бы выбран самим Петром Андреевичем Гринёвым, автором записок и главным персонажем повествования. Причём, отброшены слова о платье и сохранена лишь та часть, которая относится к чести.
Традиционно адресованные Петруше слова по ходу чтения соотносятся нами с тем, как он распоряжается своею честью. Но «Капитанская дочка» — произведение очень непростое.
Уже сам факт, что запискам Гринёва предшествовала работа поэта над «Историей Пугачёва» (которая в 1834 году была опубликована под заголовком «История пугачёвского бунта»), представлял для Пушкина непомерное препятствие. Не мог же он в художественном произведении жёстко следовать взглядам автора исторического исследования, в том числе на личность Пугачёва. Тем более не мог им решительно противоречить. Ведь в обоих случаях у этих работ был один автор. Кстати, это тоже можно причислить к причинам, по которым Пушкин обратился к жанру семейных записок. Ни авторский роман, ни повесть не могли дать ему необходимую творческую свободу.
Но запискам Гринёва предшествовал ещё и неоконченный роман «Дубровский». Каким образом? Объединяла их одна щекотливая тема. Наш современник писатель Алексей Варламов обозначил её, связав три персонажа двух произведений одним вопросом: «К кому ближе Владимир Дубровский — к Гринёву или к Швабрину?» Есть резон вслушаться в его ответ:
«Нравственно — конечно к первому. А исторически? Дубровский и Швабрин оба — изменники дворянству, пусть и по разным причинам, и оба дурно заканчивают. Быть может, именно в этом парадоксальном сходстве и можно найти объяснение тому, почему Пушкин отказался от дальнейшей работы над «Дубровским» и из не до конца очерченного, несколько смутного, печального образа главного героя возникла пара Гринёв и Швабрин, где у каждого внешнее соответствует внутреннему и оба получают по делам своим, как в нравоучительной сказке».
Известный историк и литературовед, пушкинист Ю. Г. Оксман расклад типажей пушкинских персонажей расшифровал следующим образом:
«Для того чтобы обеспечить прохождение романа в печать, Пушкин должен был пойти на расщепление образа дворянина-интеллигента, оказавшегося в стане Пугачёва. Положительными чертами Шванвича наделён был Гринёв, а отрицательными — Швабрин. Но этого раздвоения оказалось недостаточно, и Пушкин решительно отделил Гринёва — участника событий, молодого человека, невольно поддающегося обаянию Пугачёва, от Гринёва — позднейшего мемуариста и комментатора, безоговорочно осудившего, с моралистических позиций правящего класса, крестьянское восстание и его вождей».
Однако при том, что Гринёва легко зачислить в число положительных героев, Пушкин решил и смог избежать искушение сделать его фигурой показной добродетели. Пётр Андреевич не резонёрствует, а волей автора живёт полнокровной жизнью, которую и запечатлевает в своих записках, не избегая самокритического и самоиронического суда над самим собой, но прислушиваясь и руководствуясь беспощадным отношением к себе.
Примечательная деталь: название нового произведения впервые появляется на самом последнем этапе, в переписке Пушкина с П. А. Корсаковым. До того в дошедших до нас его черновиках упоминаний о названии не встречается.
Можно предполагать причины или причину, почему Пушкин не связал текст записок с именами Пугачёва и Гринёва, которые, казалось бы, имели преимущественные права на появление их в заголовке. Гадания на сей счёт имеются. Мол, не хотел привлекать внимание цензуры к фигуре бунтовщика Пугачёва и к персонажу с репутацией человека, пошедшего на сотрудничество с самозванцем, имевшим славу душегуба и разбойника. Но полагаю, было бы странным в заглавии семейных записок видеть эти имена. Тогда как упоминание Маши Мироновой жанру записок полностью соответствует.
Кроме того, остановившись на названии «Капитанская дочка», Пушкин тем самым поднимал роль Маши Мироновой и в общей концепции, и в сюжете, и в осознании внутреннего смысла своего произведения. Выдвигая её на первый план, Пушкин не только утверждал свой идеал скромной, но сильной духом русской женщины, в потоке обрушившихся на неё несчастий не теряющей душевной силы, присутствия духа, нравственного обаяния. Вместе с тем он показывал, что в грозных испытаниях исторических бурь, лишающих счастья многих людей, высшей ценностью является сам человек, способный сохранить в себе духовную красоту, благородство и гуманность, которые, пройдя сквозь испытания, в конце концов торжествуют. Кто-то назовёт такое хэппи эндом, но можно увидеть в этом и философию жизни.
Так что эпиграф «Береги честь смолоду» в равной мере отнесён не только к Гринёву, но и к Маше Мироновой. Её история сохранения чести не менее драматична, чем его. Мотив девичьей невинности, девичьей чести — безусловно, один из самых устойчивых мотивов в «Капитанской дочке». Угроза подвергнуться насилию преследовала капитанскую дочку на протяжении практически всего повествования. Ничуть не меньше, чем в каком-нибудь французском историко-авантюрном романтическом романе.
Покушающихся на неё целая череда. Швабрин отнюдь не единственный. Она могла стать добычей Пугачёва и его головорезов. Не случайно Швабрин пугает Машу судьбой Лизаветы Харловой, жены коменданта Нижнеозёрной крепости, которая, потеряв убитым мужа, стала наложницей Пугачёва. И в эпизоде с Зуриным, когда его гусары задерживают Гринева как «государева кума», после чего следует обычный в условиях военных действий приказ: Гринёва отправить в острог, а «хозяюшку» Машу привести к Зурину.
В исключённой из окончательной редакции главе была сцена, когда Маша и Гринёв оказывались в плену у Швабрина. Там Пушкин выстраивал диалог между ними:
«— Полно, Пётр Андреич! Не губите за меня и себя и родителей. Выпустите меня. Швабрин меня послушает!
— Ни за что, — закричал я с сердцем. — Знаете ли вы, что вас ожидает?
— Бесчестия я не переживу, — отвечала она спокойно».
А когда их попытка освободиться закончилась неудачей, Швабрин отдаёт точно такой же приказ, что и Зурин:
«— Вешать его… и всех… кроме её…».
И в одном, и в другом случае приказание никого не удивляет. Молодая женщина — обычный военный трофей.
Как сберечь честь девушке? Мучительный, надо полагать, вопрос для самого Пушкина, для которого он совсем не абстрактный. В «Капитанской дочке» представлены и по-житейски распространённые рассуждения о девичьей чести командира Гринёва генерала Андрея Карловича Р., который, глядя на ситуацию, ставшую нравственной пыткой для Гринёва («Что будет с бедной девушкой?»), без каких-либо душевных волнений, деловито рассуждает:
«… лучше ей быть покамест женою Швабрина: он теперь может оказать ей протекцию; а когда его расстреляем, тогда, Бог даст, сыщутся ей и женишки. Миленькие вдовушки в девках не сидят; то есть, хотел я сказать, что вдовушка скорее найдёт себе мужа, нежели девица».
И горячий ответ Гринёва:
«Скорее соглашусь умереть, — сказал я в бешенстве, — нежели уступить её Швабрину!»
Уважаемые читатели, голосуйте и подписывайтесь на мой канал, чтобы не рвать логику повествования. Не противьтесь желанию поставить лайк. Буду признателен за комментарии.
И читайте мои предыдущие эссе о жизни Пушкина (1—131) — самые первые, с 1 по 28, собраны в подборке «Как наше сердце своенравно!», продолжение читайте во второй подборке «Проклятая штука счастье!»(эссе с 29 по 47)
Нажав на выделенные ниже названия, можно прочитать пропущенное:
Эссе 108. Последние годы Пушкин более всего озабочен поиском денег
Эссе 109. Николай I о Пушкине: «Неприлично ему одному быть во фраке, когда мы все были в мундирах»
Эссе 110. Знаменитая морошка, принесённая Пушкину перед самой смертью, осталась также неоплаченной
