17 марта 1836 года Александру Сергеевичу пришлось заложить за 630 рублей свой брегет и серебряный кофейник. Он должен всем: лавочникам, камердинеру, дровянику, ресторатору, ростовщикам. Дело дошло до того, что Пушкин закладывает чужое серебро, принадлежавшее его свояченице Александре Николаевне Гончаровой (потому что свои шали и жемчуга уже заложены ростовщику Шишкину).
Сохранились письма книгопродавца Беллизара. Первое, датируемое августом 1835 года, — довольно вежливое.
«Честь имеем препроводить Вам на обороте счёт расходов по печатанию, гравированию, пересылке и проч. портрета Пугачёва, на сумму Р. 750. 15 коп. Мы произвели эти расходы, сделав Вам любезность, и надеемся, что Вы соблаговолите их нам немедленно возместить.
К сожалению, <…> мы вынуждены напомнить Вам, что, за вычетом всех произведённых Вами платежей, счёт наших поставок 1834 г. составляет ещё сумму в 1566 р. 38 к.» (Пер. с фр.)
Во втором, датируемом мартом 1836 года, уже чувствуется вполне объяснимое раздражение:
«Так как просьбы, с которыми мы обращались к Вам много раз, неизменно оставались без результата, мы вынуждены повторить шаг, который не может быть Вам более докучен, чем он нам неприятен.
При настоящем письме Вы найдёте общую выписку из нашего счёта, откуда следует, что Вы нам должны ещё 1100 р. за книги, отпущенные в 1834 г.! и, без малого, такую же сумму за отпущенные в 1835 г.». (Пер. с фр.)
Только после смерти Пушкина опека удовлетворила претензии Беллизара. Смерть Пушкина подвела итоговую черту — всего в общей сложности за ним числилось полтораста тысяч долга.
Знаменитая морошка, которую ему принесли перед самой смертью, осталась также неоплаченной. Позже в опеку был представлен счёт из лавки: «29 января отпущено 2 ½ ф. мочёной морошки, ценою 2 р.».
История про морошку «ценою 2 р.», случившаяся в финале жизни, позволяет совсем по-иному взглянуть на время от времени возникавшее у него желание, а иной раз и строящиеся им планы бегства за границу. Эти мечты покинуть Россию оставались мечтами по вполне прозаической причине. Ею было банальное отсутствие денег.
Надо ли говорить, что тревоги душевные, как и заботы семейные, материальные, о том, «чем нам жить будет?» не позволяли ему нормально работать. И — вот что в данном случае важно — они не просто мешали работать, а, воспользуюсь мыслью Юрия Михайловича Лотмана, бедность в реальном быту оборачивалась «отсутствием независимости, бывшей для Пушкина синонимом чести». Такое положение уже не только выводило его из себя, оно ломало сознание литературного гения. Тем самым формировалась почва, на которой могла разразиться катастрофа.
В 1909 году, прочитывая «Дело» опеки об уплате долгов Пушкина, Борис Модзалевский, литературовед-пушкинист, историк русской литературы, публикатор и комментатор сочинений А. С. Пушкина, один из создателей Пушкинского Дома, кажется, впервые заговорил на тему, которая не была решена в прошлом, решение её не смогло продвинуться (при всех попытках, что предпринимались) до сегодняшнего дня, и вряд ли она окажется решённой в будущем:
«…можно наглядно видеть, в каких тисках материальной необеспеченности был поэт в последние годы своей жизни, насколько тяжело было его финансовое положение, из которого, по-видимому, не было исхода... Векселя, выданные разным частным лицам, требования об уплате долгов со стороны многочисленных кредиторов <…> всё это дорисовывает ту поистине трагическую обстановку, в которой должен был жить поэт; прибавим ко всему этому хлопоты с «Современником», который только лишь начинал крепнуть, неизбежные волнения, сопряжённые с изданием, неприятности с цензурой, а в то же время необходимость поддерживать светские отношения, поднимать семью, вывозить и наряжать жену... В письмах к ней поэта рано начинают звучать ноты раздражения по поводу несоразмерности доходов и расходов, о необходимости сокращения последних; имения дают мало, почти ничего; в службу идти уже поздно, да и невозможно. Пушкин сознаёт, что поэтическая производительность его идёт на убыль, что популярность его падает, что он уже перестал быть общим кумиром, — а тут ещё семейные дрязги <…> и сознание, что за ним постоянно следит «недреманное око» Бенкендорфа и его приспешников. Из заколдованного круга нет исхода, не предвидится никакого облегчения или улучшения положения, мечты о переселении в деревню остались мечтами... Что же удивительного, что Пушкин ищет смерти, рвётся на неё. Всё это убеждает в том, что ревность, которою одною объясняется обыкновенно трагический исход жизни поэта, была лишь предлогом к сведению расчётов с жизнью, лишь одним из звеньев той цепи, которая сковала поэта, и освободиться из которой он не видел возможности иначе, как насильственным образом...»
Прав Б. Л. Модзалевский, признавший ещё на заре XX века, что Пушкин искал смерти, или нет, скажу честно, решать сегодняшнему читателю суждено самому.
Уважаемые читатели, голосуйте и подписывайтесь на мой канал, чтобы не рвать логику повествования. Буду признателен за комментарии.
И читайте мои предыдущие эссе о жизни Пушкина (1—109) — самые первые, с 1 по 28, собраны в подборке «Как наше сердце своенравно!»
Нажав на выделенные ниже названия, можно прочитать пропущенное:
Эссе 69. «Она не интересничает, она покоряется судьбе»
Эссе 70. Кто из них кого ревновал к Ланскому, понять сложно
Эссе 71. Любовный треугольник менее всего можно положить в основание пушкинской трагедии