(Римский однополюсный мир как прообраз американской модели гегемонистского доминирования на планете)
История повторяется – в этом ее недостаток, но в этом и ее достоинство, ибо это позволяет по аналогии не только постичь настоящее, но и предвидеть в основном контуры грядущего.
Государственные ритуалы, символы меняются, суть остается неизменной. Интерес нашего века к императорскому Риму не случаен, как не случайно и воодушевление республиканскими добродетелями двести лет назад. Верлену еще приходилось напрягать воображение, чтобы представить «империю в конце упадка», тогда как его переводчику на русский уже было понятно, чего требует от «актера» империя – «полной гибели и всерьез».
Порой кажется, что римские императоры, сбросив тоги и одев костюмы «от Кардена», исповедуют те же идеи, принципы бытия и мироустройства, которые были присущи этим «властителям» мира, а патриции Рима через тысячелетия «переродились» в своих нравах и обычаях в наших олигархов и, обслуживающую их интересы, элиту.
При этом греческая идея прекрасно-доблестного человека, трансформируемая в период правления Александра Македонского в идеи эллинизма, т.е. антично-глобально-всемирного носителя доблести, ментальности евразийского земного пространства, в период доминирования Рима на мировой геополитической арене евразийского субконтинента модифицировалась в идею однополюсного римского мира.
Все это идентично современной геополитической концепции США и, по данным Зб. Бжезинского, совпадают даже количественные параметры экспедиционных корпусов Римской империи и США, обеспечивая геополитическое доминирование данных супердержав в системе «однополюсного» мироустройства земной цивилизации того времени и сегодняшнего дня.
Известный российский кинорежиссер П. Лунгин, размышляя над аналогиями идей, проблем нашего времени и римского этапа, отмечает: «Состояние Римской империи накануне появления христианства необычайно напоминало нашу нынешнюю жизнь. Это был такой огромный роскошный мир, в котором телевизора не было, но зато гладиаторские игры длились по полгода. Шесть месяцев зрителей кормили и поили бесплатно, только чтобы они на это смотрели. У граждан было лишь одно предназначение в жизни – голосовать. А всю работу за них делали рабы. Да и гладиаторов убивали не так уж часто, как это показывают в фильмах. И по ночам эти крепкие мужчины со стальными мускулами зарабатывали больше, чем днем. Это были своеобразные поп-звезды того времени.
И в этот момент гигантского тупика, когда казалось, что мир остановился, что ему некуда больше развиваться, где-то там, в катакомбах, рабы потихоньку рисовали на стенах маленьких рыбок – первые символы христианства. Где-то в глубине, на нижних этажах этого мира, зарождалась новая идея. В каком-то смысле мы похожи сегодня на огромный языческий Рим, где мир и рынок – одно и то же. Конечно, эта история зарождения новой идеи точь-в-точь не повторится. Но что-то созидательное непременно появится.
Глобальная античная идея прекрасно-гармоничного человека в условиях деградации как греческих государств-полисов, так и цивилизационной системы страны в целом, обусловила ее модификацию в идею имперско-римского мироустройства, в основе которой – однополюсный мир во главе с Римом, концентрация власти в имперском формате, являющемся синтезом абсолютной власти, в основе которой – опора на римские легионы, попытка возвыситься и стать арбитром над классами общества, рядясь в тогу республиканских традиций, фразеологии, внешних атрибутов.
Римская идея однополюсного мира стала примером подражания наполеоновской Франции, политики США второй половины ХХ–начала ХХІ века.
Характеризуя подобные модификации, известный американский политик и политолог Зб. Бжезинский в книге «Выбор. Мировое господство или глобальное лидерство» отмечает: «История – летопись изменений, напоминание о том, что всему наступает конец. Но она же подсказывает, что некоторым вещам дарован долгий век, а их исчезновение отнюдь не означает возрождения предшествовавших реальностей».
Среди любимых преданий римлян об их далеком прошлом был рассказ о последнем царе. Его имя было Луций Тарквиний. Это был очень честолюбивый и жестокий человек. Такой же была и его жена Туллия – дочь старого царя Сервия Туллия. Луций Тарквиний стремился сам сделаться царем. Когда патриции, ненавидевшие Сервия Туллия, составили против него заговор, Луций и его жена стали во главе заговорщиков. Однажды Луций, считая, что уже настало время действовать, ворвался во главе вооруженных заговорщиков на форум – центральную площадь города. Луций был в одежде царя. Он прошел в здание сената и сел на трон. Сервий Туллий поспешил на форум:
– Что это значит, Тарквиний? – спросил он. – Как ты смел при моей жизни садиться на трон?
Старик попытался столкнуть с трона дерзкого захватчика, но у него не хватило на это сил. Тогда Луций Тарквиний схватил старика и сбросил с каменных ступеней. Окровавленный Сервий Туллий попытался встать. На него набросились заговорщики и добили его, а труп выбросили на улицу. Луций Тарквиний стал царем.
Тарквиний стремился управлять Римом как неограниченный властелин, без одобрения сената и народа. Даже с самыми знатными людьми, сенаторами, он обращался гордо и надменно. За это он был прозван Гордым. Овладев властью при помощи заговора и убийства, Тарквиний стал подозрительным. Он боялся заговоров и старался запугать своих врагов. Не задумываясь, казнил он неугодных ему людей. Старые обычаи нарушались. Жестокости и несправедливости следовали одна за другой.
Вскоре последнее преступление царя истощило терпение римлян. Сын Тарквиния нанес смертельное оскорбление одной из самых знатных женщин Рима – Лукреции. Вспомнились при этом все старые обиды, своеволие, жестокость Тарквиния. Римляне взялись за оружие и восстали против царя.
Изгнанный из Рима, Тарквиний Гордый не желал примириться с потерей своей власти. Он поселился неподалеку от Рима, в одном этрусском городе. Оттуда через своих сторонников подстрекал знатную римскую молодежь к заговору против республики. Тайным послам Тарквиния удалось добиться успеха. Против республики составился заговор. Его участниками были знатные римские юноши, недовольные уничтожением царской власти. Они обещали открыть ворота Рима Тарквинию, когда он подойдет с вооруженным отрядом. Среди заговорщиков были два сына Юния Брута и два племянника второго консула.
Простые граждане не хотели возвращения царя. Их бдительность помогла раскрыть заговор. Заговорщики были схвачены.
Консулы собрали народ на форуме. Они должны были в присутствии народа судить изменников. Юний Брут допросил своих сыновей об участии в заговоре, выслушал их признание и сам вынес приговор: смертная казнь за преступление против республики.
По знаку Брута ликторы развязали свои прутья, жестоко высекли осужденных, а затем отрубили им головы. Брут сидел спокойно и смотрел на казнь, ни разу не отвернувшись. Второй консул не обладал суровым мужеством Брута. Он попытался спасти жизнь своим племянникам и предложил изгнать их из Рима. Брут был непоколебим и настоял на смертной казни. А консул, который не проявил достаточной твердости в борьбе с врагами отечества, по предложению Брута, должен был удалиться в изгнание.
Личность Брута стала одним из составляющих компонентов великой римской идеи, ее величия, мощи, привлекательности.
Необходимо отметить, что контуры реализации той или иной великой идеи, тех или иных этносов, цивилизаций осуществлялись через деятельность властной и интеллектуальной элиты.
Тарквинию Гордому удалось склонить к войне с римлянами правителя города Клузия – Порсенну. Порсенна уже давно искал случая нанести удар усиливающемуся Риму.
Большое войско Порсенны двинулось в поход на Рим. Вскоре он появился вблизи города и окружил его. Река Тибр защищала город. Через нее был переброшен единственный мост, который охранял небольшой отряд римлян. При виде огромных сил врага римляне обратились в бегство. Только один воин по имени Гораций Коклес остался на мосту. Он решил умереть, но не пропустить врагов. Воодушевленные примером героя, некоторые римские воины, устыдившись своего бегства, остановились и повернули против неприятеля. Гораций Коклес приказал им как можно быстрее разрушить мост, а сам напал на врага. От его сокрушительных ударов этруски падали один за другим. А в это время за его спиной римские воины разбирали мост. Вскоре раздался треск, грохот. Мост рухнул. Гораций Коклес в полном вооружении прыгнул в воды Тибра, и под градом неприятельских стрел невредимым добрался до своих. Сограждане восторженно встретили героя.
Разрушение моста не позволило Порсенне взять Рим сразу, одним ударом. Порсенна перешел к осаде города. Осада была длительной. В городе начались болезни и голод. Тогда один молодой римлянин по имени Муций решился на отчаянный шаг. Спрятав под плащом кинжал, он один отправился в неприятельский лагерь, чтобы убить Порсенну. Ему благоприятствовала удача и, никем не задержанный, он пробрался в палатку Порсенны. В это время там раздавали жалованье воинам. Это делал писарь, и воины то и дело подходили к нему с вопросами. Муций не знал Порсенну в лицо и, приняв писаря за царя, бросился на него и поразил кинжалом. Этрусские воины схватили Муция, обезоружили и привели к Порсенне.
– Кто ты такой? – спросил Порсенна. Юноша бесстрашно ответил царю:
– Я – римский гражданин. Зовут меня Муций. Я хотел убить тебя – врага моего отечества. Я ошибся и ты уцелел, но все равно дни твои сочтены. Триста римских юношей составили заговор на твою жизнь. Первый жребий пал на меня. То, что не удалось мне, удастся кому-нибудь из остальных.
Порсенна потребовал, чтобы Муций назвал заговорщиков и раскрыл их планы, угрожая сжечь его живым на костре. Муций, ни слова не говоря, положил правую руку на пылающие угли и стоял не дрогнув, пока его рука не обуглилась. Изумленный храбростью римлян, Порсенна не только отпустил Муция, но и снял осаду с Рима. Римляне высоко оценили подвиг Муция и дали ему прозвище Сцевола, что значит «левша». Имя Муция Сцеволы стало нарицательным при обозначении бесстрашного героя.
Великие подвиги великих людей породили, выпестовали великую римскую идею, сделавшую Рим на многие столетия непоборимым, несокрушимым фактором мировой истории, эталоном подражания и восхищения.
Именно с Гая Юлия Цезаря начинает свои первые шаги Римская империя, которая просуществовала еще пять веков. Никто из последующих римских императоров не мог сравниться с яркой и удивительной личностью Гая Цезаря из рода Юлиев, который иногда с удивительным легкомыслием совершал безрассудства, но с непостижимой твердостью шел к вершинам власти.
После веков забвения зерна глобальной античной идеи про-будились в побуждениях и деятельности Юлия Цезаря, модифицировались им.
Юлий Цезарь – аристократ, политик и полководец сформулировал идею всемирного господства Римской империи. Принеся в жертву несколько миллионов своих сограждан, разгромив своих противников – республиканцев, Цезарь заложил основу доминирования Рима в мире на столетия.
Цезарь в юности был человеком очень элегантным, модным, приятным, очень расточительным, слабого здоровья, нервным, честолюбивым, жадным к наслаждениям и действиям, щедро одаренным для всех видов умственной деятельности. Среди развлечений элегантной и несколько развращенной жизни он сумел сделаться одним из самых выдающихся ораторов своего времени. Это был поистине прекрасный ум, живой, достаточно хорошо уравновешенный, несмотря на свою легкую нервозность; артист и ученый в душе, который по своей гибкости и деятельности должен был иметь несомненный успех, как в политике, так и на войне.
Подавив общегалльское восстание, Цезарь оказался, тем не менее, в сложнейшем политическом положении – триумвират (союз трех мужей) Цезаря, Красса и Помпея распался. В 53 г. до н.э., в походе против парфян, погиб Красс. Римская республика находилась на грани развала. Или Помпей законным путем (он уже был назначен сенатом единственным консулом), или Цезарь (незаконным путем) легко могли воспользоваться ее слабостью. 10 января 49 г. до н.э., стоя с одним легионом перед небольшой речкой Рубикон, которая отделяла его от исконных владений Рима, Цезарь обратился к друзьям: «Если я не перейду эту речку, друзья мои, то это будет началом бедствий для меня, а если перейду, то это станет началом бедствий для всех людей». После этого он стремительно перешел Рубикон, сказав: «Да будет жребий брошен» («Ales jacta est»). Вскоре началась вторая гражданская война. В битве при Фарсале, 9 августа 48 г. до н.э., с вдвое меньшей армией Цезарь разбил Помпея, победившего до сего сражения 22 царя, в том числе и знаменитого Митридата, царя Понта, что привело к бегству в Египет Помпея, павшего духом настолько, что он «походил на человека, лишенного рассудка». Египтяне поняли, на чьей стороне сила, и преподнесли Цезарю кровавый подарок – голову Помпея. В это время поднял восстание сын парфянского царя Митридата Фарнак. Запылала Малая Азия. Против Фарнака Цезарь выступил сам и 2 августа 47 г. до н.э. разбил его, послав в Рим сообщение: «Пришел. Увидел. Победил» («Veni. Vedi. Vici»).
После возвращения в Рим Цезарь, как бы наверстывая упущенное, отметил четверной триумф: Галльский, Фарнакский, Египетский и Нумидийский. Несли захваченные знамена и добычу. Общая стоимость захваченных сокровищ равнялась 65 тыс. таланов. Среди них было 2822 золотых венка весом около 8 тонн, подаренных Цезарю различными правителями и городами. При раздаче добычи не был забыт ни один житель Рима. 22 тысячи столов с угощениями ожидало граждан. Зрелища и игры, в которых участвовали пехота, конница и даже боевые слоны, потрясли римлян. Казалось бы, теперь ничто не мешало Цезарю насладиться полнотой власти. Он являлся пожизненным диктатором. К его имени прибавлялся титул «император», он получил почетные звания «Отец Отечества» и «Освободитель», его регулярно избирают консулом. Ему оказывают почти царские почести. Его родовым именем называют месяц, в котором он родился – июль. В его честь строят храмы, его изображения ставят среди богов. Клятва именем Цезаря становится обязательной в судах.
Имея такие полномочия, Цезарь проводит ряд важных реформ: расширяет сенат и увеличивает число магистратов за счет своих легионеров, проводит аграрную реформу и разрабатывает новый ко-декс законов. Цезарь реформирует календарь, чтобы прекратить политические махинации за счет споров об исчислении времени. Этот календарь с тех пор называют юлианским. У Цезаря огромные планы на будущее: построить новый театр, храм Марса, открыть греческие и римские библиотеки, усмирить враждебных парфян.
Однако по Риму стали распространяться слухи о том, что Цезарь стремится стать царем, что он скоро перенесет столицу из Рима в Малую Азию. Многие, обойденные чинами и званиями, а также те, кто искренне опасался за Римскую республику, составили заговор, в котором было задействовано около 60 человек. Достигший вершин власти и могущества, божественный Юлий вдруг оказался в политической изоляции.
В 46 г. до н.э., в конце гражданской войны, в тогда еще Римской республике, произошло событие, настолько поразившее современников (да и их ближайших потомков), что, начиная с Гая Цезаря, все последующие императоры делали все возможное, чтобы стереть его из памяти людей. И им это удалось, так как сейчас мало кто знает о человеке, вызывавшем своими стойкими убеждениями ненависть тиранов, а героической смертью – головные боли у Цезаря. Человека этого звали Марк Порций Катон Младший.
6 апреля 46 г. до н.э. на территории нынешнего Туниса, у прибрежного города Тапса, произошло генеральное сражение, в котором республиканцы были разбиты (их погибло 10 тысяч). После этого 54-летний Цезарь спешно устремился с войском к последнему оплоту республиканцев – городу Утика, горя желанием захватить живым его коменданта, идейного вдохновителя республиканского движения, 50-летнего Катона Младшего.
Катон сумел превратить город в надежную крепость и намеревался оказать Цезарю длительное сопротивление. Однако население города, узнав о победе Цезаря, не поддержало Катона, а все, кто поддерживал республику, были в панике и готовились к бегству.
Не желая дальнейшего кровопролития и видя бесперспективность сопротивления, Катон распустил гарнизон, снабдил желавших уехать припасами и выделил им суда, а сам принял решение умертвить себя, лишь бы не попасть в руки тирана и не доставить радости Цезарю.
Вот эти-то обстоятельства трагической и, вместе с тем, славной смерти наиболее последовательного борца за сенатскую республику произвели настолько неизгладимое впечатление на ее сограждан, что в исторических источниках авторы описали последние часы Катона куда подробней, чем битву при Тапсе.
Однако ему не удалось убить себя сразу. В предсмертных муках он упал с кровати, опрокинув стоявший рядом столик. Рабы, дежурившие у дверей, услыхав шум, подняли тревогу, в спальню ворвался сын с друзьями. Катон лежал на полу в луже крови с вывалившимися внутренностями. Но он был еще жив, и врачи попытались его спасти. Его уложили в постель, вправили внутренности и даже зашили рану. Но, как только он пришел в себя, то, улучив момент, разорвал швы, разбередил рану, разбросал внутренности и в страшных мучениях испустил дух.
Общественное мнение самого Рима было на стороне погибшего. Известный оратор и политический деятель Марк Туллий Цицерон в конце 46 г. даже написал сочинение «Похвальное слово Катону», вызвавшее настоящую сенсацию в столице и рост республиканских настроений. Впоследствии полководец Цезаря Марк Антоний, после гибели диктатора, называл Цицерона идейным вдохновителем заговора сенаторов-республиканцев в 44 г. до н.э. против своего патрона.
Влияние сочинения Цицерона было настолько огромным, что Цезарь, накануне решающего сражения в Испании при Мунде (17 марта 45 г. до н.э.) – самого упорного и ожесточенного за всю гражданскую войну (тогда погибло свыше 31 тысячи человек, а всего в гражданской войне было убито свыше миллиона, так что население Италии сокра-тилось вдвое), счел необходимым ответить Цицерону собственным сочинением «Антикатон» (в двух книгах!), в котором обрушился с потоком гневных обвинений против Катона. Претворять новое, сокрушать изжившее сложно и опасно.
Носители, выразители идеи в ходе ее реализации подвергаются, из-за столкновения с предшествующими идеями либо с их модификациями, серьезному испытанию, порой и гибели. Примеры этого – судьба не только Александра Македонского, но и Юлия Цезаря.
Заря 15 марта (знаменитые «мартовские иды») 44 г. до н.э., наконец, взошла. Заговорщики рано собрались к портику Помпея. Брут, бывший претором, вошел на трибунал и, подавив свое волнение, начал слушать жалобы лиц, явившихся с просьбами. Цезарь должен был прийти с минуты на минуту. Но он медлил, задержанный нездоровьем, едва не заставившим его отменить заседание. Уже встревоженные заговорщики стали чувствовать страх и дрожать при малейшем шуме…
Было около десяти часов утра, заговорщики начали терять терпение, ожидание утомило их, и они стали думать об измене.
Кассий решил послать Децима Брута к Цезарю, чтобы посмотреть, что происходит, и привести его в Курию… Децим увлек на смерть дружескими словами человека, который ему доверял и который на его просьбу последовал за ним. Носилки Цезаря, наконец, появились. Цезарь вошел и занял свое место. Туллий Кимвр приблизился к диктатору с просьбой о возвращении из изгнания одного из своих братьев; другие заговорщики сгруппировались вокруг него, как бы для того, чтобы присоединить свои мольбы к просьбам Кимвра.
Каска нанес первый удар, но в своей поспешности поразил его в плечо. Цезарь с криком схватился для защиты за металлическую палочку для письма. Каска в испуге позвал на помощь своего брата, который вонзил свой кинжал в бок Цезаря. Кассий поразил его в лицо, Децим в пах. Скоро все заговорщики оказались на нем, в тесноте поражая друг друга, в то время как сенаторы, после мгновенного оцепенения, с криком спасались, охваченные внезапным ужасом, толкая один другого и падая на землю. Только двое из друзей Цезаря устремились к нему на помощь. Отбиваясь, Цезарь дошел до подножия статуи Помпея и там упал в луже крови.
По одной из версий, хотя и спорной, Брут, один из убийц Цезаря, являлся его незаконнорожденным сыном. Цезарь пал. Политическая система, созданная им, сохранилась.
Дальнейшее развитие имперского Рима с наглядностью про-демонстрировало, что преемники Цезаря – правители империи – унаследовали все его (явные, скрытые и даже предполагаемые!) пороки и, в то же время, оказались обделенными его достоинствами.
Это с наглядностью иллюстрирует важный закон бытия о том, что в период кризисных явлений в обществе и невозможности элиты их решить, идея может переродиться в свой антипод – антиидею.
«Насколько Нерон потерял добродетели своих предков, на-столько же он сохранил их пороки, – писал Светоний, – да и кто может родиться от гнуснейшего во всякую пору его жизни отца и такой женщины, как Агриппина?» Нероны возникают при соответствующих обстоятельствах, пороки и преступления не предопределены рождением. Воспитателем Нерона был Сенека, будто бы увидевший во сне, что ему выпало воспитывать Гая Цезаря. К власти его привел «добродетельнейший» Бурр. Убийство Британика и Агриппины совершилось с молчаливого согласия этих «мудрых» советников, видевших в нем государственную целесообразность.
Первое пятилетие, впрочем, почти не было запятнано кровью: «Экономика повсюду развивалась с успехом. Административная машина была четко отлажена. Наместников подбирали умело, злоупотребления строго наказывались… Народ хвалил бы Нероновы зрелища безо всяких отговорок, не будь они такие культурные и такие греческие». Если сенаторы за что и упрекали Нерона, то лишь за чрезмерное увлечение пением, поэзией, скачками. Луций Домиций, ставший императором Нероном, был талантливым поэтом, любил рисовать и ваять, не говоря уж о пристрастии к театральному действу. Поджег Рима некоторые считают тенденциозной легендой, тогда как огромные усилия Нерона по восстановлению сгоревшего Рима являются историческим фактом.
Ни художественные увлечения Нерона, ни его знакомство с астрологией, ни преклонение перед Грецией, ни распутство не объясняют, почему изменился характер правления, а Нерон вошел в историю как кровавый лицедей. Стоило растратить казну на строительство Рима и прочие «стройки века», как потребовалось изымать средства у римской знати; казни вызывали все большее возмущение, начинается хоровод смерти. И завершается все вполне традиционно: начав правление с «золотого века» цезари редко умирали своей смертью. Какова причина этого?
Абсолютная власть «абсолютно» меняла людей, их морально-этический облик, отношение к окружающим, в том числе и близким. По свидетельству Гая Светония император Нерон «мать свою невзлюбил за то, что она следила и строго судила его поступки… Три раза он пытался отравить ее, пока не понял, что она заранее принимает противоядие. Тогда он устроил над ее постелью штучный потолок, чтобы машиной высвободить его из пазов и обрушить на спящую, но соучастникам не удалось сохранить замысел втайне. Тогда он придумал распадающийся корабль, чтобы погубить ее крушением или обвалом каюты… Она ускользнула вплавь. Мать его умертвили, как будто она… сама наложила на себя руки. Нерон прибежал посмотреть на тело убитой, ощупывал ее члены, то похваливая их, то поругивая, захотел от этого пить и тут же пьянствовал. За умерщвлением матери последовало убийство тетки. После развода со своей первой женой Октавией, он казнил ее по обвинению в прелюбодеянии – столь нелепому и наглому, что даже под пыткой никто не поддержал его. На Помпее он женился через двенадцать дней после развода с Октавией и любил ее безмерно, но и ее убил, ударив ногой в живот, больную и беременную. Антонию, дочь Клавдия, который был его приемным отцом и предшествующим правителем Римской империи, отказавшуюся выйти за него замуж, он казнил. Родственника Авла Плавтия он перед казнью изнасиловал».
Э. Ренан, описывая преступления Нерона, отмечает: «Если Тигр выходит из берегов, если Нил не орошает полей, если разыгрываются природные силы и происходят землетрясения, если вспыхивают эпидемии и мор – один только слышен крик: христиан – львам!». Антиидеи всегда порождают абсолютное зло.
Нерону пришла в голову адская мысль. Он стал соображать, не найдется ли на свете каких-нибудь «презренных» людей, к которым чернь питала бы еще большую ненависть, нежели к нему, и на которых можно было бы свалить поджог города. Он вспомнил о христианах. Отвращение, которое они выказывали к храмам и к наиболее почитаемым римлянами сооружениям, придавало достаточно правдоподобия идее, будто они были виновниками пожара, имевшего своей целью уничтожить святилища. Угрюмый вид, с которым они смотрели на монументы, сам по себе представлялся ему оскорблением отечества. Рим был весьма религиозным городом и человек, протестующий против национальных культов, был в нем достаточно заметен. Богов и культов в Риме было около ...миллиона.
В Апокалипсисе тайные молитвы святых сжигают землю, вызывают землетрясения. Можно себе представить какое-нибудь христианское общество, где-либо в недрах Транстеверина, в собраниях которого повторяли друг другу: «Разве мы этого не предсказывали?» Но часто бывает опасно оказаться слишком верным предсказателем. «Если бы мы захотели отомстить за себя, – говорит Тертуллиан, – нам довольно было бы одной ночи, нескольких факелов». Обвинение в поджигательстве часто падало на евреев, благодаря их обособленной жизни. Это же преступление было одним из навязанных обвинений, которые входили в определение христианина.
Никаким способом не содействуя катастрофе 19 июля, христиане все же могли прослыть, если можно так выразиться, за «поджигателей в мыслях». Спустя 4,5 года, Апокалипсис дает нам целую песнь о пожаре Рима, по всей вероятности заимствовавшую факт в событии 64 г. Разрушение Рима было, конечно, мечтой евреев и христиан, но у них это и было только мечтой. Благочестивые сектанты, наверное, довольствовались тем, что воображали, как святые и ангелы в небесах рукоплещут зрелищу, которое в их глазах представляется справедливым возмездием.
Сперва было арестовано некоторое число лиц, заподозренных в принадлежности к новой секте; они были скучены в тюрьме, которая уже сама по себе представляла пытку. Все они признали свое вероисповедание, а это могло считаться равносильным признанию в преступлении, так как сама их вера уже была преступлением. За этими первыми арестами последовало огромное количество других. Большая часть обвиняемых была, по-видимому, прозелитами, соблюдавшими заповеди и предписания Иерусалимской Церкви.
Римляне были поражены многочисленностью приверженцев этих туманных учений; об этом говорили с некоторым ужасом. Все рассудительные люди находили, что обвинение в поджоге не доказано. «Истинное их преступление – это ненависть к роду человеческому», – говорили некоторые. Многие римляне, хотя были убеждены в том, что виновником пожара был Нерон, видели в этой облаве, им устроенной, хороший способ избавиться от этой «смертоносной чумы». Тацит был того же мнения, хотя и испытывал некоторую жалость. Что же касается Светония, то он относил к числу похвальных деяний Нерона казни, которым он подвергнул христиан – приверженцев «нового и зловредного суеверия».
Казни эти представляли собой нечто ужасное. Никогда не видано было такой утонченной жестокости. Почти все арестованные христиане были люди бедные и незнатные. Казнь, предназначаемая таким несчастным в случае обвинения их в оскорблении величества или святотатстве, заключалась в том, что их отдавали на съедение диким зверям в цирке или сжигали живыми, причем этому предшествовало жестокое бичевание. Одной из самых отвратительных черт римских нравов было превращение казни в торжество, зрелища избиения – в общественные игры.
Персии были знакомы, в эпохи господства фанатизма и террора, страшные истязания; она не раз вкусила в них нечто вроде мрачного наслаждения; но до римского владычества никогда еще не делали из этих ужасов общественного развлечения, предмета смеха и руко-плесканий. Цирки обратились в лобное место, суды поставляли действующих лиц для арены. Приговоренных к смерти со всех концов света направляли в Рим для пополнения цирка и увеселения народа.
«Комо грядеши» Сенкевича представляет собой следующую картину «бойни»: «Прибавьте к этому свирепую строгость правосудия, благодаря которой самые обыкновенные проступки карались смертью; прибавьте еще многочисленные судебные ошибки, как результат недостатков уголовного судопроизводства, и тогда станет понятным полнейшее извращение идеи. На приговоренных к смерти смотрели, скорее, как на несчастливцев, нежели как на преступников: их считали невинными.
На этот раз к коварству мучений присоединили еще и осмеяние. Осужденных приберегали для празднества, которому, без сомнения, был сообщен характер искупительной жертвы. В Риме насчитывалось немного столь необычных дней. Во время утренних игр, посвященных травле диких зверей, римлянам представилось неслыханное зрелище. Осужденных вывели зашитыми в шкуры диких животных на арену, и здесь они были растерзаны собаками, других распинали на крестах, третьи, наконец, одетые в туники, пропитанные маслом и смолой, были привязаны к столбам, чтобы служить вместо факелов для освещения празднества ночью. Когда наступила ночь, эти живые факелы были зажжены».
Жестокость антиидеи не знает границ: для этого зрелища Нерон предоставил свои великолепные сады по ту сторону Тибра, занимавшие место нынешнего Борго, площади и церкви Св. Петра. Здесь находился цирк, строительство которого было начато Калигулой, и продолжавший строиться при Клавдии; границу его составлял обелиск, привезенный из Гелиополиса (тот самый, который ныне стоит в центре площади Св. Петра). Это место уже служило ареной для избиения при свете факелов. Нерон устроил себе здесь прогулку, во время которой, при свете факелов, были обезглавлены многие римские консуларии, сенаторы и дамы.
В качестве факелов использовались человеческие тела, пропитанные воспламеняющимися веществами. Как казнь, это сожжение заживо не было новинкой; это было обычным наказанием для поджигателей, но иллюминации из этого способа казни все-таки еще никогда не делали. При свете этих ужасных факелов Нерон, который ввел в моду вечерние скачки, показывался на арене, то смешиваясь с толпой зрителей в костюме жокея, то управляя колесницей и стараясь заслужить аплодисменты.
Однако при этом обнаруживались некоторые признаки сострадания. Даже люди, считавшие христиан виновными и признавшие их заслуживающими подобной казни, ужаснулись от подобных жестоких развлечений. Люди благоразумные хотели бы, чтобы совершалось лишь то, чего требует общественная польза, чтобы город был очищен от опасных людей, но не создавалось такого впечатления, будто преступники приносят в жертву жестокосердию одного человека.
Женщины и девушки подвергались страшной участи при этих ужасных зрелищах. Нет наименования тем недостойным истязаниям, какие были над ними совершены для общего удовольствия. При Нероне вошло в обычай заставлять осужденных исполнять в цирке мифо-логические роли, сопряженные с неизбежной смертью их исполнителей. Подобные отвратительные представления, при которых с помощью искусных машин достигались удивительные эффекты, были в то время новинкой.
Несчастного выводили на арену в богатом костюме бога или героя, обреченного на смерть, и затем казнь его происходила в виде трагической сцены из мифов, воспетых поэтами или увековеченных скульпторами. Иногда это был Геркулес в неистовстве сжигаемый на горе Эте, старающийся сорвать со своего тела пылающую смоляную тунику; изображался Орфей, низвергнутый с неба и преданный на съедение зверям; Пасифая, отданная в добычу быка; умерщвление Аттиса. Иногда ставились на сцене ужасные маскарады, в которых мужчины были одеты жрецами Сатурна, а женщины – жрицами Цереры с повязками на лбу. Наконец, в других случаях, ставились целые драматические пьесы, в заключение которых герой действительно был предаваем смерти.
О том, что деяния Нерона не являлись неким исключением из системы правления Римской империи, говорят деяния Калигулы: своих родных сестер – Агриппину и Лесбию – не только растлил, но и заставил «работать» в публичном доме, где сам, ради потехи, был привратником. Своего же коня Инунтата (Быстроногого) он сделал гражданином Рима, затем сенатором и, наконец, занес в списки на пост консула. Инунтат получил собственный дом и слуг, у него была мраморная спальня, стояла кормушка из слоновой кости, золотое ведро для питья, на стенах висели картины известных художников. Подобная «любовь» к животному не мешала Калигуле стать соучастником в убийстве своего отца.
О том, что эти два правителя не были исключением из «правил антиидеи Иродианы», свидетельствуют поступки Тиберия – приемника императора Августа: «Дня не проходило без казни, будь то праздник или заповедный день, даже в Новый год был казнен человек. Со многими вместе обвинялись и осуждались их дети и дети их детей. Родственникам казненных запрещалось их оплакивать. Никакому доносу не отказывали в доверии. Всякое преступление считалось уголовным, даже несколько невинных слов». Из тех, кого звали в суд, многие закалывали себя дома, уверенные в осуждении, избегая травли и позора, многие принимали яд в самой курии, но и тех с перевязанными ранами, полуживых, еще трепещущих, волокли в темницу… Девственницу старинный обычай запрещал убивать удавкой, поэтому несовершеннолетних девочек перед казнью растлевал палач. Кто хотел умереть, тех силой заставляли жить. Смерть казалась Тиберию слишком легким наказанием: узнав, что один из обвиняемых, по имени Карнул, не дожил до казни, он воскликнул: «Карнул ускользнул от меня!» Когда он обходил застенки, кто-то стал умолять его ускорить казнь, он ответил: «Я тебя еще не простил!..» Он даже придумал новый способ пытки в числе других: с умыслом напоив людей допьяна чистым вином, им неожиданно перевязывались члены. И они изнемогали от режущей перевязки и от задержки мочи.
При этом он установил для организации своих потех новую должность – распорядитель наслаждений и назначил на нее римского всадника Тита Цезония Приска. На Капри, оказавшись в уединении, он дошел до того, что завел особые постельные комнаты – гнезда разврата. Собранные толпами отовсюду девки и мальчишки наперебой совокуплялись перед ним по трое, возбуждая этим зрелищем его угасающую похоть. Даже в лесах и рощах он повсюду устроил «Венерины местечки», где в гротах и между скал молодые люди обоего пола перед всеми изображали фавнов и нимф. Он завел мальчиков самого нежного возраста, которых называл своими рыбками и с которыми забавлялся в постели.
Дело, таким образом, не в императорах, а в системе власти, в антиидее. Случались среди цезарей люди с психическими нарушениями, тот же Калигула, но патология власти была не индивидуальной. В свое время Монтескье заметил: «Нет более абсолютной власти, чем та, которой располагает государь, ставший преемником республики, ибо он сосредоточивает в себе всю власть народа, не сумевшего ограничить самого себя». Итогом покорения мира, исполнения «римского мифа», как и через века большевистского, оказывается удовлетворение алчности немногих. Народ превращается в разу-чившуюся работать, ожидающую «хлеба и зрелищ» толпу, которая без сожалений смотрит на гибель богатых и знатных, «находит свою безопасность в своей низости». Например, критика или непочтительный отзыв о личности правителя считалось в Риме, государственным преступлением, ибо император «представлял» римский народ, он был наделен традиционно почитаемой властью. Оскорблявший его, не проявлявший должного почтения к его статуе, не присягавший на верность, оскорблял величие римского народа. «Обвинения такого типа служили неиссякаемым источником доходов для доносчиков». Так преобразилась римская (позже большевистская) идея, сделавшись орудием неограниченной власти. Народ же безмолвствовал, потворствуя преступным страстям и наклонностям.
При этом если современники и укоряли Нерона, то никак не за преследование христиан. Тацит осудил его только за чрезмерную суровость. Светоний, перечисляя заслуги императора, пишет: «всенародные угощения заменены раздачей закусок, в харчевнях запрещено подавать вареную пищу, …а раньше там торговали любыми кушаньями, наказаны христиане, приверженцы нового и зловредного суеверия, запрещены забавы колесничных возниц…». Так, между харчевнями и возницами, стояли в сознании римлян «живые факелы Нерона» – сжигаемые заживо христиане, в коих видели секту, ожидающую близкого прихода царя, который подвергнет мукам все человечество, за исключением горстки избранных. «А кем будут эти избранные? Те, кто презирает все, что составляет радость и прелесть жизни: любовь, забавы, игры, науку и искусство, даже родную землю?» – вопрошали римляне.
Примирение с миром произойдет позже, появятся блестящие богословы, христиане передадут европейским народам античную философию и литературу. А пока их преследуют за «безбожье» – вера в «запредельного бога» была для античного человека равноценна самому настоящему «атеизму». Куда менее странным кажется нам преследование христиан за отказ от клятв в честь императора. В Риме в период возникновения христианства в числе официально узаконенных культов насчитывалось до миллиона богов и божков. Не возбранялось поклоняться никому, если сектанты не будут оспаривать божественной сущности императора и, тем самым, подвергать сомнению его полномочия.
Воздействие идей и антиидей всепроникающе – со временем и элита Римской империи стала соответствовать «эталону» своих правителей, деградация которых привела к гибели державы и великой идеи, на которой она базировалась.
Известный римский поэт Гораций Флакк, изображая быт богатого римского патриция, писал следующее:
Распределяется день примерно в таком вот порядке:
Утром подачка, там форум, потом
Аполлон-юрисконсульт…
Вот уж из сеней уходят, устав, пожилые клиенты.
Как ни живуча у них надежда – авось пообедать,
Но расстаются с мечтой, покупают дрова и капусту;
Их же патрон будет жрать между тем все, что лучшего шлет нам
Лес или море, и сам возлежать на просторных подушках:
Ибо со скольких прекрасных столов, и широких и древних,
Так вот в единый присест проедают сразу наследства.
Тут хозяин сказал Меценату:
«Есть и фалернское, есть и албанское, если ты любишь!»
Рыбу, и устриц, и птиц, не совсем различали по вкусу.
Вкус их был совсем не тот, какой мы всегда в них находим,
Что и открылось, когда он попотчевал нас потрохами
Ромба и камбалы; я таких не отведывал прежде!
Далее он объяснил нам, что яблоки, снятые с ветвей,
В пору последней луны, бывают красны…
Вот принесли нам мурену, длиною в огромное блюдо:
В соусе плавали раки вокруг. Хозяин сказал нам:
«Не метала еще! Как помечет – становится хуже!
Тут и подливка еще, из венафрского сделана масла
Первой выжимки: взвар же из сока рыб иберийских
С пятилетним вином, не заморским, однако. А впрочем,
Если подбавить в готовый отвар, то хиосское лучше.
Тут же прибавлено белого перцу и уксус, который
Выжат из гроздей Метимна одних и, чистый, заквашен.
Зелень дикой горчицы варить – выдумал первый,
Но морского ежа кипятить непромытым – Куртилий
Первым открыл: так вкусней, чем в рассоле их черепокожных…
Вот принесли журавля: на блюде глубоком
Рознят он был на куски и посыпан мукою и солью.
Подали потроха белого гуся с начинкой из свежих
Фиг и плечики зайца; они превосходнее спинки.
Вскоре увидели мы и дроздов, подгорелых немножко,
И голубей без задков. Претонкие лакомства вкуса,
Если бы пира хозяин о каждом кушанье порознь
Нам не рассказывал все: и натуру, и дело искусства,
Так, что мы их ели и ели [ Гораций Флакк. Сатиры. – М. – 1956. – Т. 8. ].
Для патрициев Рима периода упадка было «престижно» и «модно» приказать бросить рабов в бассейн с хищными рыбами муренами, чтобы они растерзали несчастных, а затем через пару часов зажарить рыбу и съесть ее. Такое опосредованное людоедство не вызывало отвращения и неприятия и было обычным.
Антиидея потребительства дошла до апогея: нередко патриции 5–6 раз завтракали (рабы-врачи помогали опорожнять желудок!), 7–8 раз обедали, ужинали столь же «плотно».
Великие идеи, в том числе и идея прекрасно-доблестного чело-века Греции и мира эллинизма, погибли под «грузом» чрезмерной роскоши элиты на фоне нищеты и деградации народа. Римская элита довела «потреблятство» до апогея: вообразите эти массивные палаты, эти двойные пилоны, окаймленные аллеями сфинксов, обелиски, превосходные пропилеи, конюшни шириной в 300 футов, длиной в 150 футов, где возвышался двойной ряд колонн, имевших десять метров в окружности и двадцать метров высоты, и убранных цветами лотоса; вообразите покои, стены которых разукрашены украшениями из черепахи, золота и драгоценных камней; вообразите эти длинные картинные галереи, в которых помещались картины Аппелеса, Протогена, бани с комнатами для потения, прудами холодной и теплой воды, портиками, украшенными статуями; гимназии, театры, ипподромы, ристилища, усыпанные шафранным песком; столовые, где ложи из серебра попирают вавилонские ковры; атриумы, в которых крышу заменяет задергиваемый на день занавес из пурпурового шелка, ценимого на вес золота, ночью же крышей служит покрытое сияющими звездами небо.
Пусть цветут круглый год в садах розы, фиалки, наполняйте свежими цветами четыре раза в день мозаичные ониксовые вазы, заполните все помещения толпами рабов, музыкантами, танцовщицами, фокусниками, акробатами, мимами, гимнастами, укротителями змей. Заставьте стол устрицами из Тарента, муренами, розовыми дроздами, перепелами, фазанами, лебедями, утиными печенками, вареными птичьими мозгами, окровавленными яйцами, трюфелями величиной с кулак, казавшимися упавшими с неба, как аэролиты, медовыми и мучными пирогами, самыми лучшими фруктами с берегов Средиземного моря… [ Хоуссен Г. Клеопатра. Пер. с немецкого. – М.: Новая книга. – 1993. ]. И это только присказка роскоши, в которую выродилась идея римского мирового государства.
В кухнях, на громадных пылающих очагах, жарятся для пятнадцати гостей двенадцать кабанов на вертелах один за другим для того, чтобы один из них был готов в то время, когда его потребуется подать.
Остудите в снегу старое вино, фалернское двадцати лет, вино Флионта, Хиоса, Иссы, опьяняющее вино Лесбоса, вареное вино Родоса, сладкое вино Мителен, саприас, пахнущий фиалкой, «который возбуждает уснувшую любовь».
Зажгите светильники, факелы и люстры, обвейте колонны огненными лентами… Пустите из бронзовых ртов статуй ледяную воду для освежения воздуха, а из грудей Изиды душистую струю, наполняющую его ароматом… Позовите хоры певиц, аккомпанирующих себе на цитрах и арфах, труппы мимических плясуний, танцующих голыми, с золотыми бубнами в руках…
Прибавьте представления комедиантов, фарсы мимов, упражнения жонглеров, фантасмагории магов… Дайте зрелище морской битвы в большом порту, а на ипподроме бег квадриг и битву львов…
Позовите ряженых, окружающих золотую колесницу Бахуса и Киприды 1500 сатиров, амуров, 800 красавиц рабынь, одетых нимфами… [ Хоуссен Г. Клеопатра. Пер. с немецкого. – М.: Новая книга. – 1993. ].
В ком же совмещалось это безумие, величие, порочность и красота? – представьте все азиатское великолепие, египетское величие, изнеженность и извращенность греков, силу и распущенность римлян, соединенные в одной женщине, столь чувственной и прекрасной, безумно любящей удовольствия и роскошь, тогда, пожалуй, можно составить слабое понятие о жизни «неподражаемых». Таков был образ жизни Клеопатры – воплощения эллинизма через призму римской однополюсной модели мира, возлюбленной Ю. Цезаря и Антония.
Великая римская идея Цезаря была необорима и господствовала на евразийском пространстве до тех пор, пока в противовес ей не возникла еще более великая и необоримая идея Христа – представителя колониальной окраины Римской империи – Палестины и Иудеи, получившая наименование христианства, разрушившая Рим и приведшая к образованию христианской цивилизации на Земле, являющей собой конгломерат держав, продвигающих и до настоящего времени свои идеи под брендом космополитической идеи христианского братства людей и народов мира.
(Ссылки на литературу, использованную в тексте: https://proza.ru/2018/11/25/1501)
