14 апреля –150 лет со дня рождения
Виктора Эпильдифоровича
БОРИСОВА-МУСАТОВА
(2 [14] апреля 1870 — 26 октября [8 ноября] 1905),
русского живописца, представителя символизма.
Виктор Эпильдифорович Мусатов родился в простой, но вполне «интеллигентной» по тогдашним меркам, семье, впрочем, далекой от артистических интересов. Родители его были выходцами из крепостных, осевшими в Саратове. Отец служил на железной дороге. В раннем детстве ребенок неудачно упал и вследствие этого на всю жизнь остался калекой. Рано проявившимся художественным задаткам Вити никто не препятствовал. Правда, для того, чтобы отпрыск смог «выбиться в люди», его поначалу определили в Реальное училище. Однако, увидев, что и там он в основном «рисует», решили больше не истязать юношу науками, а дали ему возможность попытать счастья в любимом деле.
В 16 лет Виктор отправился сначала в Москву, учиться в Училище Живописи, ваяния и зодчества. Затем, через три года, перебрался в Петербург. Поступил в Императорскую Академию Художеств, проучился там пару лет у Павла Чистякова и «сбежал» от разъедающей питерской сырости обратно в Москву. Там он сближается с «Союзом русских художников» – объединением, в общем-то идейно чуждым ему. Однако, благодаря этому, молодой ищущий художник держит руку на пульсе современных тенденций в искусстве. В 1895 году Виктор Мусатов (фамилию Борисов он прибавил несколько позже, в честь деда) отправляется в Париж, в частную школу живописца Фернана Кормона (Fernand Cormon, 24 декабря 1845, Париж – 20 марта 1924, Париж). Как пишут исследователи, школа Кормона обладала для юных дарований рядом притягательных преимуществ – по сравнению с пафосной Школой Изящных Искусств и даже с таким, казалось бы, демократичным заведением, как Академия Жюлиана.
«В 1890-е годы обучение в частной студии Кормона привлекало выходцев из России отсутствием формальных препятствий к поступлению — профессор достаточно либерально относился к молодёжи: не требовалось знание французского языка, учеников, как правило, принимали без экзаменов, даже рекомендательное письмо не являлось обязательным условием (достаточно было нескольких рисунков, чтобы Кормон убедился, что имеет дело не с дилетантом)/ Усова Е. Студия Фернана Кормона и ее русские ученики в 1890–1900-е годы // Искусствознание. Вып. 3/2019. — М.: ГИИ, 2014. — С. 242—471. ».
Автор двух-трех нашумевших в своё время картин (вроде «Детей Каина»), сейчас Кормон в основном известен – как и его русский коллега Чистяков – как талантливый педагог, воспитавший плеяду прекрасных художников.
В Париже Виктор, безусловно, не только учится своему ремеслу. Он пристально вглядывается во всё новое для него. Впитывает, размышляет…
Наибольшее внимание молодого Мусатова привлекают два явления в современной живописи.
Это – импрессионизм, уже клонившийся во Франции к закату – с его открытой, «дышащей» манерой письма, магической sans finis, оставляющей простор для зрительского воображения. Несколько работ художника написаны явно под воздействием импрессионистической техники. (Например, «Мальчик с собакой в саду»,1895 и «Девушка с агавой», 1897)
И, конечно, главным открытием для Мусатова стал символизм.
Это направление тогда, в 1890-е г.г., только набирало силу и ряды сторонников. Но, как и три десятилетия назад, в эпоху Бодлера, Гюстава Моро и Пюви де Шаванна, символизм оставался непонятым и высмеянным широким зрителем. Но что за дело художнику – до смеха толпы! Символизм никогда не позиционировался, как «искусство для всех». Его изначальная элитарность, его туманные и громоздкие отсылки к древней истории, мифологии, религии; его интерес к тайным и запретным учениям, магии и мистицизму – всё это вызывало притяжение лишь очень тонкой прослойки художников и резкое отторжение здравомыслящих буржуа.
Но это как раз и привлекло Борисова-Мусатова, в будущем одного из наиболее стойких последователей этого направления.
Некоторые усматривают в творчестве художника явную тягу к мистицизму. Однако, мы никогда, кроме таких откровенно «гиньольных» картин, как «Призраки» (1903), не обнаружим у него склонности к визионерству, манифестациям духа и смутным пророчествам, какими «грешили» другие художники-символисты. Таинственность этой работы – самой ранней в череде его зрелых произведений – нарочитая. Эта картина – не более, чем дань расхожему европейскому салонному декадансу. При том, что художник сам уверял, что всего лишь запечатлел собственное видéние. Публике нравятся чувствительные истории о бледных девушках-привидениях! Сколько их было тогда написано в Европе! Одинаково эффектных, подчеркнуто искусно и искусственно сконструированных, даже без тени подлинного переживания. Но эта работа, к счастью, стала исключением в творчестве Виктора Эпильдифоровича.
По возвращению на Родину, он быстро оправился от детской болезни декаданса с его спиритической буффонадой a la Felicienne Ropse. Он ищет и, наконец, находит, душевное и творческое пристанище. Свою линию в искусстве, свою мелодию. Очень негромкую, несколько однообразную, но исполненную щемящих задушевных полутонов.
С 1899 года художник полюбил на лето поселяться в старинных усадьбах. Сначала это была Слепцовка, а затем, летом 1901 и 1902 годов - Зубриловка, старинное заброшенное имение бывших хозяев его предков. Эти усадьбы стали для Мусатова не просто местом дачного досуга и plein air’a. Они превратились в точку схода всех его творческих замыслов. Оказывается, для того, чтобы творить Миры, художнику не обязательно бороздить моря, города и пустыни! Порой ему достаточно одного старого Дома, старого Сада и нескольких, бесконечно близких ему, людей…
Именно в Зубриловке – или под впечатлением от нее – и создано большинство работ художника. Она стала их пейзажным фоном и духовно-эмоциональным камертоном. Бледные, оцепенело-мечтательные фигурки полотен Мусатова – это абсолютно живые люди – сестра, жена, брат, друзья. Только несколько стушеванные, словно помещенные за полупрозрачный занавес мусатовской меланхолии. Ему было мало просто портретировать. Ему было мало просто живописать. Ему было нужно преображать. И он, воображая себе совершенно невозможную смесь эпох, мод и обиходов – робронов 18 века с буклями 1860-х годов, толстовок и разночинских бородок с алонжевыми париками – преображал Жизнь. Превращал ее в Сон, в Грёзу, в Печальный Карнавал. Однако же, во всем этом условном карнавальном мареве нарядов не существовавших эпох – проглядывают весьма крепкие, костистые крестьянские фигуры! В этом – он был и сыном своих родителей, выходцев из крепостных, и сыном своей эпохи. В которой условный Белый Пьеро, этот ходячий герой Серебряного Века, при всех своих прециозных манерах и загадочности фраз, всегда оставался крестьянским сыном и продувной бестией. Пусть даже под маской Поэта и Мечтателя. Да, символизм для Борисова-Мусатова был не воздухом, а платьем. Но платьем удобным, сшитым по мерке и на все случаи жизни.
При этом, не нужно забывать: Борисов-Мусатов всегда оставался учеником своих учителей, Чистякова и Кормона, этих двух Дон-Кихотов Правды в искусстве. Любовь к этой самой художественной правде и верность натуре из Мусатова было не выбить никакими «декадентскими искусами». Склад характера и особенности дарования – вот, благодаря чему этот тихий и незаметный человечек с горбом вошел в круг наиболее видных представителей русского символизма. А вовсе не благодаря «модным» темам и экстравагантной манере письма и art de vivre. Мечтательность и меланхоличность, вкупе с несколько болезненной эмоциональностью, были исконной частью его натуры. Они придавали особый, «мусатовский» привкус той действительности, какая попадала в его поле зрения. Привкус палых листьев, горького дыма, горьких утрат и смутных ожиданий. Именно этим наполнены практически все картины Борисова-Мусатова…
… Вот- «Автопортрет с сестрой» (1898) - навсегда застывшая пауза в прерванном разговоре.
А вот – «Осенний мотив», 1899 - еще одна мучительная пауза в беседе. Затишье в извечной борьбе Мужского и Женского, всегда Близкого и всегда Далекого…
Или, пожалуй, самая известная работа художника, «У водоема» (1902) - бесконечно замирающая перекличка усталых стихий. Пожалуй, это – самое музыкальное полотно художника. И самое поэтичное. Полутона, нюансы, ритмические параллели, репетиции и рифмы: облаков, деревьев, контуров берега пруда, раздувшихся баллоном кринолинов…
Если не по топонимике, то по поэтике эта картина так привычно и естественно «рифмуется» со стихами:
Был тихий вечер, вечер бала,
Был летний бал меж темных лип,
Там, где река образовала
Свой самый выпуклый изгиб.
<…>
Был тихий вальс, был вальс певучий,
И много лиц, и много встреч,
Округло-нежны были тучи,
Как очертанья женских плеч.
Река казалась изваяньем,
Иль отражением небес,
Едва живым воспоминаньем
Его ликующих чудес.
Был алый блеск на склонах тучи,
Переходящий в золотой,
Был вальс, призывный и певучий,
Светло овеянный мечтой.
Был тихий вальс меж лип старинных
И много встреч, и много лиц,
И близость чьих-то длинных, длинных,
Красиво загнутых ресниц.
(Виктор Гофман, «Летний бал», 1910)
Слова и краски словно круглятся, зыбко плывут, кружатся, переплетаются…
Эмоционально и композиционно эта работа перекликается с другой картиной, «Гобелен» (1901-02). В ней – даже в самом ее названии – художник словно формулирует творческое credo. Своё и всего поколения художников 1900-х годов. Как бы ни было глубоко личным переживание художника, картина должна быть, по мнению мастера, прежде всего, красива, как живописная плоскость.
После десятилетий засилья позитивисткой «идейной» живописи передвижников, для которой декоративные характеристики были чем-то «опасным и вредным», Мусатов чуть ли не первым в русской живописи сформулировал идеи Эстетизма. Подхваченные «Миром Искусства», «Голубой розой» и другими художественными объединениями той поры, они стали неотъемлемой частью нового понимания задач живописи. Актуальными они остаются и по сию пору.
В последние три года жизни в творчестве Борисова-Мусатова появляется один и тот же настойчивый лейтмотив.
Фризовая композиция с процессией девичьих фигур.
Они всегда одеты в излюбленные художником условно-исторические наряды. Нечто среднее между робронами 1730-х и кринолинами 1860-х годов… Их вереницы не создают ощущения слитности. Каждый персонаж индивидуально охарактеризован, здесь нет Героя и Хора. Лица их сосредоточены на чем-то своем и безучастны к остальным.
Таковы, например, картины «Изумрудное Колье», или «Прогулка при закате», (1903-1904).
В 1904-1905 годах, незадолго до смерти, Борисов-Мусатов работал над эскизами для росписи гостиной в знаменитом особняке Дерожинской в Москве. Это был один из первых особняков, построенных в стиле модерн - и в творчестве его автора, архитектора Федора Шехтеля, и в русской архитектуре вообще.
Причуды заказчицы не позволили художнику завершить этот труд. В октябре 1905 года, буквально за несколько дней до внезапной кончины, Борисов-Мусатов в письме к Александру Бенуа писал: "Моя фреска потерпела фиаско. Так мне хотелось написать ее. Так я мечтал об этом. Хоть это и колоссальный труд. Сделал я четыре акварельных эскиза, и они всем очень понравились. Весна, лето, и два – осени <…> владелица же палаццо, где нужны фрески, благородно ретировалась, предложив за них гроши". Написано весьма в духе автора! Корректно, но так, что сразу всё становится понятным. Извечный конфликт художника и заказчика! Вполне вероятно, что именно это «фиаско» стало причиной скоропостижной смерти художника.
Эти работы известны как «Весенняя сказка», «Летняя мелодия» «Осенний вечер» и «Сон Божества».
Долгие годы знатокам искусства был знаком только этот цикл подготовительных акварельных эскизов. Несколько лет назад, с 2009 по 2013 год велась реставрация особняка Дерожинской. Предприимчивые художники-реставраторы решили исправить «случайную ошибку истории» и украсили стены восстановленной столовой новодельными панно, заново созданными по эскизу художника. Не стану рассуждать, насколько удачным оказался этот стилизаторский эксперимент. Критиков и так предостаточно.
Пусть сначала пожухнут краски…
«Реквием» (1905) – последнее и незаконченное творение Мастера. Как «Реквием» Моцарта. И, подобно Моцарту, Мусатов говорил, что пишет этот Реквием по себе…
…Тени далекого пейзажа… Девичьи фигуры, погруженные в умиротворение и тихо улыбающиеся чему-то своему, шествуют в свое таинственное обиталище, в некое подобие классического храма… Слово Requiem Борисов-Мусатов трактует точно и без всякой замогильной мрачности, которую обычно ему придают. Он буквально воспроизводит в живописных образах смысл этого слова: «покойся с миром».
И над тихими далями, над тенями дерев и людей вновь повисли Сумерки…
Мистическое чувство Борисова-Мусатова это библейский «хлад тонкий». Предчувствие близкого Откровения. Но еще не само Откровение. Безотчетное предвестие чего-то непостижимого, что всегда рядом с Жизнью. Или, того, что разлито в ней, но чаще всего почти неразличимо среди прочего… Это – ощущение Присутствия, бесконечное ожидание…
…Но наступают сумерки, затихают человечий и птичий гам, суета и страсти. И вот это самое безотчетное ожидание– заполняет всё…
Борисов-Мусатов – художник именно таких сумерек. Художник неуловимых переходов. Хлада Тонкого.
_______________________
© В.А. Агранович – текст;
Фото – из свободных источников;
Автор надеется на благосклонность читателей и благодарит за внимание и терпение.
Ваш "Вечерний лекторий"
