«Живые и мёртвые» – трилогия Константина Симонова о людях, участвовавших в Великой Отечественной войне.
Вторая книга трилогии – « Солдатами не рождаются». Приведу несколько фрагментов из этой книги, рассказывающей о Сталинградской битве зимой 1943 года.
«Командир миномётной роты Харченко задержался последним у выхода и спросил:
– Разрешите обратиться?
– Слушаю вас.
– Колебался, говорить ли с первого раза, товарищ старший лейтенант. У меня девушка в миномётном расчёте, сержант Соловьева. Санинструктор батальона была, перевели ко мне по её личной просьбе. Тараховский приказал, и Поливанов подтвердил. А я возражал и сейчас возражаю. Прошу отчислить её от меня куда хотите.
– Почему? – спросил Синцов.
– Завтра бой.
– А что, она себя плохо показала?
– Нет, не плохо. Но девушка она. Жалею.
– Она сама упорно просилась на это место, – сказал Завалишин.
– Много она, дура, понимает, где её место, – упрямо сказал Харченко. – Жалею, потому что бой. Прошу отменить приказ.
– Ничего. Она сама заявила, что у миномётчиков ей не страшно, – усмехнулся Ильин, и Синцову показалось, что усмешка эта относится к чему-то, о чём он ещё не знает.
Но Харченко не обратил внимания на слова Ильина, даже глазом не повел. Стоял и ждал, что скажет комбат.
«Может, и в самом деле не место», – подумал Синцов, но начинать в первый же день с отмены приказа двух комбатов не захотел. Тем более девушка сама добивалась – такие чаще всего упрямы.
– Позже разберёмся, а пока берегите по силе возможности».
«– Что скажете о командире роты?
– Человек трудящийся. Только учудил недавно. Когда эту высоту взяли, три контратаки было. И на третью ночь всё же выбили Чугунова. Он был злой на это, и, когда восстановил положение, оказывается, – мы уже потом узнали – собрал роту и принял клятву: что бы ни было – высоту держать! А кто в другой раз отойдёт, тому живым не быть. На другую ночь опять контратака, и один боец, Васильков, сбежал в тыл. Ну, куда в тыл? Не дальше кухни. Свои же ротные его и вернули. Тогда Чугунов, никому ничего не доложив, собрал представителей взводов на суд: что с этим Васильковым делать? Приговорили: расстрелять. Когда приговорили, Чугунов спрашивает: «Может, на первый случай простим? Пусть докажет». А солдаты свое: расстрелять! Строго подошли. Чугунов им своё, а они своё. Конечно, он на своём настоял, но уже с трудом. Завалишин – на политрука роты: кто допустил самосуд? Левашов – на Завалишина…
– И чем кончилось?
– А ничем не кончилось. Рота высоту держит, солдат воюет, оправдывается. Я уж спрашивал Чугунова, что он имел в виду: солдата спасти, чтобы до трибунала не дошло, или в самом деле имел в виду его расстрелять, а в последний момент пожалел? Молчит, не объясняет. Характер тяжелый. Вот уж именно Чугунов!»
«– Товарищ старший лейтенант, может, покушаете?
Синцов обернулся. В бою некогда думать о мальчике, хотя несколько раз он видел его возле себя. А сейчас вдруг подумал, какой он все же худой и замёрзший, зуб на зуб не попадает.
– А что у тебя есть?
– Консервы мясные.
– А подогреть? – Синцов подумал, что на таком холоду консервы как стекло.
– Есть сухой спирт.
– Тогда валяй.
Он подозвал командира роты Караева и сказал, чтобы прошёл по окопам направо, проверил, как идет установка пулемётов на случай немецкой контратаки.
– Налево сам пойду посмотрю».
«На следующее утро, 26 января, после короткой свирепой артподготовки части армии продолжали заниматься тем, чем занимались уже семнадцатые сутки, – сокрушали немецкую оборону, иногда врываясь и вгрызаясь в неё, а иногда только вминаясь и вдавливаясь.
Немцы дрались ожесточённо, хотя по всем признакам были уже на краю гибели. И, пожалуй, бойцы на передовой чувствовали это не хуже, чем генералы в штабе армии, а может, даже и лучше, потому что в большей степени – на собственной шкуре. Откровенно говоря, в том порыве, с каким в последние дни люди шли в бой, было, кроме всего прочего, и озлобление, вызванное собственной усталостью, и нетерпеливое недоумение: когда же кончатся у немца те последние силы, про которые твердим уже не первую неделю?
Пока шла артподготовка, Серпилин сидел над картой у телефона и думал о том, какие результаты даст этот ещё с вечера тщательно спланированный артиллерийский удар, от каких будущих потерь спасёт и от каких всё равно не избавит».
«– Как смотрите на то, чтобы принять на себя командование армией?
– Как прикажете, товарищ Сталин.
– В ноябре сорок первого года вы прислали мне письмо, просили отправить вас на фронт, невзирая на состояние здоровья. Как теперь ваше состояние здоровья?
– Намного лучше, чем тогда, товарищ Сталин.
– Значит, утвердим. Раз вы не возражаете, – снова усмехнулся Сталин и, увидев в глазах Серпилина вопрос, молча позволил его задать.
– Когда и куда ехать, товарищ Сталин?
– Туда, где были, – сказал Сталин. – Товарищ Батюк засиделся на армии. С начала войны командует армиями. Не растёт. Есть мнение – повысить. Дать возможность шире развернуть свои способности.
В словах Сталина заключалась какая-то ирония, в этом сомневаться не приходилось, но непонятно было, к чему она относилась, если речь шла не о понижении, а о повышении.
– Третий вопрос, – сказал Сталин. – Как вы на личном опыте оцениваете уроки закончившейся операции, состояние войск и готовность их к новым действиям?
Серпилин сказал в ответ то, что думал: войска в закончившейся операции действовали неплохо. Некоторые просчёты связаны с тем, что для большинства это первый опыт крупных наступательных боев, а излишние потери чаще всего объяснялись ещё не изжитым шаблонным стремлением к фронтальному продвижению. Установка – каждый день, везде, хоть на шаг, вперёд! – иногда дорого обходилась. Случалось, что зря клали людей, захватывая несколько сот метров ничего не решавшего пространства, которое бы и так попало нам в руки сразу после захвата той или иной ключевой позиции.
Говорил всё это, радуясь, что Сталин слушает и не прерывает. Говорил внешне спокойно, а внутренне очень волнуясь, понимая, что это и есть самое главное, что он обязан сказать. И его судьба, будь он начальником штаба или командующим, всё равно всего-навсего одна судьба, и даже судьба Гринько – тоже только одна судьба. А то, о чем он сейчас говорил и что Сталин слушал не перебивая, касалось ежедневно и ежечасно тысячи людских судеб. Касалось стиля руководства войной и того подстёгивания, которое – как намекают знающие люди – идёт с самого верха и порой толкает тех, кто внизу, на показные успехи и лишнюю кровь.
Серпилин сознавал, что говорить на эту тему опасно, но всё-таки говорил, хотя и осторожно, тщательно выбирая слова.
Сталин слушал, не глядя на него».
