Владимир Мау описал для «Коммерсанта» возможные и невозможные последствия пандемии для экономики. Ссылка на полное интервью внизу, здесь же несколько самых интересных, на наш взгляд тезисов.
Кризис должен был произойти еще в конце января
В 2008 году экономист Кармен Рейнхарт опубликовала книгу «На этот раз все будет иначе: Восемьсот лет финансовых кризисов». В ней о том, что, входя в кризис, правительство всегда говорит о чем-то новом, а на самом деле все ошибки и проблемы обычные, всё как всегда. Но неделю назад Рейнхарт опубликовала статью под заголовком «На этот раз действительно все иначе». Новый кризис уникален - найти прецедент такого рода в истории последних трех веков нельзя.
Я в своей обзорной ежегодной статье для «Вопросов экономики» писал, что в конце января будет новый кризис, а вот что станет его триггером, политические конфликты, популизм или зародившийся в КНР вирус, мы пока не знаем. Тогда вирус был на последнем месте по вероятности, я даже колебался, упоминать ли его, ведь к моменту публикации статьи он мог сойти на нет. И, наверное, многие тогда так думали.
Кризис здравоохранения
Еще несколько месяцев назад казалось, что со здоровьем в мире практически все решено. Да, есть проблема рака, которую, наверное, решат. Есть орфанные болезни, которые ужасны, но касаются очень узкого круга людей. Есть задача повышения эффективности системы здравоохранения в зрелом обществе со стареющим населением. Но при всех этих сложностях можно было уже обсуждать, что продолжительность жизни скоро существенно возрастет и что будет с обществом, когда люди будут жить этак лет до 120.
Наверное, такая ситуация была в физике в конце XIX века, когда многим физикам казалось, что все вопросы этой науки решены и остались только некоторые неясности,— из этих неясностей потом и выросла ядерная физика и теория относительности. В общем, нам еще предстоит серьезным образом переосмысливать организацию здравоохранения с учетом новейшего коронавирусного опыта.
Угроза стагфляции
В последние десятилетия весь мир учился справляться с экономическими кризисами, связанными с шоками спроса. Шок предложения — это редкость. Прецедент был только в начале 1970-х годов (нефтяное эмбарго и все, что за ним последовало).
Спустя пол столетия мы снова столкнулись с шоком предложения. И в глобальном мире начали рушиться цепочки товарных поставок и услуги. Как следствие, шок предложения спровоцировал и шок спроса, вызванный потерей доходов. И сейчас мы имеем оба шока сразу, и это проблема, так как каждый из которых должен лечиться по-разному.
Например, шок спроса можно и нужно заливать деньгами, расширяя денежную базу (см. опыт Великой депрессии 1930-х годов). Но если это сделать во время шока предложения (опыт 1970-х), то произойдет т.н. стагфляция — одновременная стагнация производства, высокая безработица и высокая инфляция.
Критично важно не допустить стагфляционного сценария. Особенно для России, которая практически десятилетие 1990-х годов провела в условиях стагфляции и потом еще на протяжении пятнадцати лет не могла уйти от высокой инфляции.
90-е - это отложенный кризис 70-х
Наш кризис 90-х — это, по сути, отложенный структурный кризис 1970-х, от которого мы тогда смогли откупиться благодаря скачку цен на нефть.
На Западе за это время индустриальная экономика адаптировалась к постиндустриальным вызовам через стагфляцию, за которой последовало переосмысление базовых принципов функционирования рыночной экономики, пересмотр системы ее регулирования.
Схожие процессы структурной трансформации пошли и в СССР, когда цены на нефть в середине 1980-х упали, что спровоцировало тяжелый экономический, а затем и политический кризис. Если бы сохранились государственные институты, как, скажем, в Восточной Европе, то и трансформация прошла бы более мягко.
Почему в России посткоммунистическая трансформации происходила в форме революции — очень интересный вопрос, но он явно выходит за рамки нашей беседы.
Глобальный кризис 2008–2009 годов завершается сегодня
Тогда начался полноценный структурный кризис (именно структурный, а не циклический), сопоставимый с Великой депрессией 1930-х и кризисом 1970-х годов. Обычно такой кризис приводит к серьезным социально-экономическим и политическим сдвигам, включая новые геополитические и геоэкономчиеские балансы, новые конфигурации глобальных валют, новую модель экономического роста, новые модели регулирования и государственного управления. Но все ведущие страны мира (включая Россию), сумели тогда откупиться от структурных реформ.
Мы откупились благодаря накопленным резервам, а Запад выкупил стабильность быстрым наращиванием долгов и бюджетных дефицитов. А дальше экономисты стали фиксировать очень странную экономическую модель, которая была очень неустойчивой. Наша проблема в том, что сейчас в кризис вошла уже эта "больная" экономика.
Вспомним советского наркома
Сейчас часто повторяют слова испанского врача о том, что, поскольку футболисты получают в десятки и сотни раз больше, чем врачи, с них и надо спрашивать про вакцину от коронавируса.
За последние десятилетия основным трендом в развитых странах было усиление страховых принципов при индивидуализированном подходе к лечению. Медицины развитых стран практически ушли проблемы массовых заболеваний, эпидемий — они же далеко, в Африке, или в крайнем случае в Азии.
В чем проблема здравоохранения Соединенных Штатов и во многом — Западной Европы? Там вся модель построена на том, что в больницах оказывается высокотехнологичная помощь, а на долечивание человек уходит домой. Естественно, больницы не предназначены для изоляции. Современная медицинская инфраструктура не готова к эпидемиям.
Уместно вспомнить принципы ранней советской медицины времен наркома Николая Семашко. Ее основной целью было не долголетие, а преодоление эпидемий. Сегодня вдруг выясняется, что количество койко-мест — актуальный вопрос и для развитых стран. Потому что есть ситуации, когда нужно изолировать больных. Сказанное не означает, что вновь станет актуальной модель здравоохранения, внедрявшаяся в бедной стране с доминированием крестьянского населения. Но несомненно, что осмысление опыта 2020 года станет важнейшим фактором модернизации системы здравоохранения.
Что делать?
Что точно плохо: финансовая безответственность — это всегда плохо. Мы не можем себе позволить разбрасывать деньги с вертолета, поскольку мы не эмитируем мировую резервную валюту. Также сейчас не время ограничивать несырьевой экспорт. Российская экономика заинтересована в глобальном пространстве, она слишком монополизированная, а внутренний спрос слишком мал, чтобы оставаться в национальных границах.
Что точно нужно: сегодня требуется принятие многих нестандартных решений. Эффективная антикризисная политика может не вписываться в действующее законодательство. Очень многие возникающие сейчас институты не являются порождением кризиса, а являются институтами будущего.
Что хорошо: развитие государства в онлайн, то, с чем пришел Михаил Мишустин на пост премьер-министра,— очень важный тренд. Он важен в том числе и как возможность компенсировать институциональные проблемы технологизацией и цифровизацией.
Подобное бывало уже в истории. В Первую мировую войну быстрое формирование государственно регулируемой системы многие восприняли как временный феномен, связанный с войной, а на самом деле формировался образ экономики ХХ века (причем не только советской). Сейчас очень важно увидеть, что из возникающего на наших глазах является «прорывом в будущее».
Так что, нынешнюю цифровизацию государства, полагаю, надо воспринимать как политический, а не чисто технический проект. Информационное общество создает новые политические институты. Точно так же, как изобретенный в XV веке печатный станок создавал новое время. Без Гутенберга не было бы Эразма и Лютера, без Эразма и Лютера не было бы современной европейской цивилизации.
Полная версия интервью с Владимиром Мау здесь
