Художники почти не говорят о себе, но всегда щедро выплёскивают свой внутренний мир на холст. У Хачатура Белого этот мир яркий, как цветы в мамином саду, контрастный, как времена года, высокий, как гора Арарат, наполненный любовью горячей, как солнце Армении, но также спокойный и дождливо-серый, как ставший вторым домом Петербург. В единственном мазке скрыта целая история, бережно хранимая сердцем, а в цвете выражаются самые яркие чувства.
Журналист ВИКТОРИЯ КОРОТКОВА
Фотографии из личного архива ХАЧАТУРА БЕЛОГО
Мы все посещали музеи с их натёртыми полами и ярким светом, где каждый уголок заставлен каким-либо произведением искусства. Но места, где создаются шедевры, нам недоступны. Какие они? Мастерская Хачатура Белого — это вселенная мелочей. Здесь на каждом шагу встречаются интересные детали: полочка с необычной подборкой книг, глиняные вазы с кистями, чайный сервиз собственной росписи, коробка с тюбиками использованной краски, стопочка искусствоведческих журналов с любимыми художниками, здесь даже стоит пианино. И, конечно, повсюду картины: висят на стенах, лежат на столах, стоят на полках. От творчества всегда ожидаешь хаоса, но в этой мастерской у каждой вещи своё место, что создаёт упоительное ощущение причастности к высокому.
Мы с вами встречаемся в вашей мастерской. Расскажите, зачем художнику нужна мастерская. Почему нельзя творить дома и сэкономить время на дороге?
Да, конечно, дома лучше, если дом большой: один этаж — мастерская, а во дворе — скульптурный парк, но пока это только мечта. А тут, хоть и места постоянно становится меньше, но всё же это место рабочее, где возможно уединиться со своими мыслями, которые и превращаются в произведения.
Надо понимать, что мастерская — это коробки с красками, глиной, воском для бронзовых работ, куски мрамора, станки для скульптур, каркасы, печатный станок для офортов и гравюр, большой мольберт, подрамники до двух метров, полки для графических папок и холстов, книги — всё перечислить невозможно. Даже ста квадратных метров становится мало.
Что для вас ваше творчество?
Всё. Вся моя жизнь, история, всё, что со мной связано, что уже пройдено, что ещё впереди, что сейчас, и то, что в вечности.
Творчество — это когда воображаемый мир становится искусством.
Поэтому я больше склоняюсь к определению «творческая личность», то есть тот, кто занимается творчеством, нежели просто художник, который пишет картины. Художники для меня — те, кто учатся и заканчивают учебные заведения на 5+. Если они продолжают работать в том же духе, то остаются художниками. Для творческого развития одного умения рисовать недостаточно. Это как наблюдаешь мир, насколько хватает взгляда, но ведь мир состоит не только из того, что видят глаза. Творческая личность не просто смотрит, она видит мир наизнанку.
Вы работали проходчиком и художником в Метрострое, чтобы иметь прописку и общежитие; потом дворником, чтобы было, где жить. Как же вы вывели ваше творчество на первый план?
С детства я знал, что буду художником. Мама так говорила, вся многочисленная родня говорила, в школе говорили, словом, у меня и в мыслях не было, что можно и нужно чем-то другим заниматься. Но, как всем, мне приходилось иметь основную работу, потому что в СССР нельзя было по-другому. И, только когда Советский союз распался, я стал сосредотачиваться на творчестве. И первым желанием было стать посвободнее, потому что остальное как будто отвлекает.
Вы с детства чувствовали, что вы — художник. Как ваши учителя помогли вам раскрыть ваш талант?
В 1972 году в нашем городе открылась детская художественная школа. Мне было четырнадцать лет, и мама сразу записала меня в неё. Директором школы был молодой художник Гамелт Удумян. Своими работами и рассказами он выделялся среди остальных. Однажды я сказал маме, что хочу посмотреть его мастерскую, и она попросила, чтобы директор провёл мне экскурсию. Он, наверное, заметил, как я был поглощён его работами, и неожиданно для меня подарил одну из них. Я был счастлив. Думаю, что влияние этого человека, педагога, художника сыграло свою роль.
В ваших картинах прослеживается особенное отношение к музыке и балету. Что заставляет вас возвращаться к этим темам?
В детстве я играл на скрипке. Но после трагедии, которая случилась в моей семье, я перестал ходить в музыкальную школу. А музыка продолжает жить во мне, поэтому эта тема до сих пор занимает большое место в моих произведениях. Сейчас я работаю над циклом «Оркестр» и очень жду, каким он получится.
Многие считают, что балет в моих картинах появился после того, как младшая доченька начала им заниматься. Но это неправда. Ещё в конце восьмидесятых в Ленинград приезжал балет Мориса Бежара и произвёл на меня сильное впечатление. А первая балетная работа датирована мартом 1993 года, тогда как дочка родилась только в конце декабря, а заниматься начала и того позже. Сейчас она балерина и выступает в театре Эйфмана. И, конечно, без балета мне невозможно.
Ваши работы всегда отражали, как вы его называете, «видимый мир»: люди, цветы, инструменты, платья. Но последние картины выполнены в абстракционизме. Как вы перешли к новому стилю после многолетнего опыта в живописи?
Поскольку у меня всегда есть желание делать что-то новое, и форма и жанр меня не останавливает, то я решил попробовать выразить себя абстрактно. И у меня получилось. Самое важное — обличить свои мысли, чувства, мироощущение. А как и в каком материале — не имеет никакого значения.
Главное, не экономить воображение, не ставить перед собой границ, барьеров. Одним словом, полёт!
Абстракция — более сложный жанр?
Мне кажется, сложных жанров не бывает. В принципе, это те же мысли, но выражаются они другим способом. Сложность только в том, как нарисовать пальму, чтобы не было похоже на настоящую. Мне уже не интересно писать дом как квадратики и треугольники, а дерево как ствол и ветки. Мне любопытно посмотреть на мир именно через абстракцию. Здесь всё по-другому: воображаемый мир меняет моё понимание внешнего.
Как открыли для себя скульптуру?
О, об этом с удовольствием. В 2004 году в Русском музее впервые показали скульптуры Хуана Миро (полное имя: Жоан Миро-и-Ферра, 1893-1983. Миро — художник, отказавшийся от обычных методов живописи, он создал свой неповторимый стиль, проникнутый кубизмом и сюрреализмом и доведённый до абстракционизма. Впоследствии он увлёкся скульптурой, экспериментируя с формами, объёмами и материалами. — прим. ред). Я зашёл в зал и остолбенел, а свой восторг смог выразить про себя далеко не в литературных выражениях. Это стало толчком. Меня всегда восхищали скульптурные работы моих друзей Левона Лазарева (1928-2004. Жил и работал в Петербурге, автор многочисленных памятников, установленных в городе. Его искусство — это философия совести, духовная борьба и вечное противостояние злу. Создавал работы в стиле станковой, монументальной, декоративно-парковой и мемориальной скульптуры, а также мелкой пластики. — прим. ред.) и Цолака Симоняна (1940. Начиная с монументальной скульптуры, постепенно перешёл к малой форме, работая с бронзой, серебром, слоновой костью, деревом и глиной. В его творчестве прослеживается влияние восточных мастеров, а также ориентирование на западно-европейскую культуру, но оно сохраняет яркую национальную окраску. — прим. ред.), но именно Миро дал понять, что выбора у меня уже нет. Моей первой скульптурой стала бронзовая ворона «Афина».
Одно дело захотеть, другое — заниматься. Как вы поняли, что осилите и этот вид искусства?
Это внутренняя уверенность.
Я никогда не думаю, что не получится. Если я начну думать, как получится, хорошо ли получится, то у меня ничего не получится.
С вашей точки зрения, художник перерастает в скульптора, потому что чего-то не хватает в двухмерной картинке?
В каком-то смысле, да. Новый материал способен иначе выразить чувства и мысли. Для меня это не столько перерастание, сколько переплетение, из которого рождается новый язык для общения со зрителями. Самый яркий пример — мои графические штрихи на бумаге превратились в «графические» скульптуры.
Каждый новый жанр — новая форма выражения того смысла, который ты переживаешь в эту минуту. Говоря простыми словами, мне стало маловато живописи, чтобы передавать свои мысли и чувства.
Делаете ли вы эскиз прежде, чем наносить на холст краски?
Сразу работаю красками, цветом. Редко делаю наброски, которые ложатся в основу живописи. А вообще, нет, эскизов не бывает, всё происходит внутри. В экспрессивных работах эскизы неприемлемы. Тем более, когда перед холстом дирижируешь кистью! Всё происходит здесь и сейчас.
Это экономия времени или изначальная задумка?
Экономия времени — это, конечно, смешно звучит в отношении к художнику. Особой задумки здесь нет. Это естественный процесс, как в природе: река течёт, облака плывут. Так и у меня, рука знает, что делает.
Ваши картины отличаются насыщенными цветами и ярким контрастом. Что влияет на выбор оттенка краски?
Я родился в Армении. Страна южная, солнце яркое и тёплое. Над головой ярко-голубое небо, ярко-белые облака плывут в образе птиц, портретов богов, вершин гор, морских волн — чего только не увидишь. А какие там закаты...
У нас двор мама содержала как ботанический сад. Весной всё цветёт, глаз радует, а аромат как будто отрывает тебя от земли. Времена года идеально повторяются год за годом. Летом то тепло, то жарко, от зари до зари оттенки всех цветов меняются тысячи раз. Осенью столько невероятных красок, а зима белая и морозная. Снежная вершина библейского Арарата каждое утро восхищала меня своей вечной тишиной. Отсюда и рождается желание выбирать именно эти краски.
Ваша фамилия — тоже цвет. Белый. Это псевдоним?
Да, я получил его в подарок на День рождения в 1997 году, и мне он очень нравится. Друзья долго шутили, мол, давай, каждый год меняй цвет.
Одна знакомая как-то сказала, что моё имя не сочетается с фамилией. Хачатур — армянское имя, а белый – русское слово. «Это ты специально сделал, чтобы я запомнила?» Я тогда задумался, что несочетаемые вещи действительно легче остаются в памяти.
Говоря о цветах, мне вспомнилось, что у вас есть очень интересные чёрно-белые картины. Чем навеяно такое сочетание: псевдонимом или многолетним проживанием в Петербурге?
(Смеётся.) Всё возможно. Ведь моё творчество идёт изнутри и складывается из того, что со мной происходит в течение жизни. Накапливается и выливается.
В чёрно-белой серии больший интерес вызывают подсолнухи. Обычно первая ассоциация с ними — это, конечно, Ван Гог. Сложно переплюнуть великого мастера, да и не стоит. А в чёрно-белом варианте мои подсолнухи уникальны.
Ваши работы всегда вам нравятся? Вы все работы бережёте или избавляетесь от тех, которые не нравятся?
Люблю картины, которые получаются не задумываясь, не важно, относится ли это к цвету, линиям или скорости. Это взгляд, мгновение, птичий полёт — там нет фальши. В этом заключается экспрессивность и красота, потому что оцениваешь эмоциями. Холст, краска и движение. Вот всё, что нужно.
Но бывало, что мне не нравилось, и я мог даже выбросить, а спустя время жалел об этом. Поэтому больше так не поступаю.
Однажды и эти (все — прим. ред. ) работы обретут свою жизнь, найдут своё место и своего зрителя.
Вообще, истинные ценители теперь редкость. Обращали ли вы внимание, как на выставках, мало кто всматривается в картины, разглядывает их? Получается, что за секунду можно удовлетворить некую зрительную потребность: увидел, поставил галочку и пошёл дальше. А ведь иногда следует остановиться и задуматься.
Вы упомянули выставки. А какая у вас была самая запоминающаяся выставка?
Самая запомнившаяся выставка состоялась в Германии в 1993 году. Это была моя первая поездка на запад. Выставку организовал немецкий художник Петер Руберс в Байкерском клубе Гамбурга. Всё там для меня было странно и непонятно. Все веселились, общались, а я чувствовал, что я здесь ни при чём. И только сейчас, спустя много лет, я понимаю, что это была лучшая выставка, что так и должна проходить хорошая выставка.
И, конечно, персональная выставка в Русском музее в 2001 году. Эта выставка-акция была посвящена геноциду армян и называлась «Песок остывает согретый…» (строки из стихотворения О. Мандельштама — прим. ред.). На всех картинах были изображены цветы, которые ассоциируются как с праздничным даром любимой женщине или матери, так и с возложением на памятник ушедшим. Все картины были перевёрнуты, будто говоря о том, что человеческая жизнь ничего не стоит.
У вас скоро выходит книга в серии «Авангард на Неве». Этот удивительный проект посвящён ленинградскому неформальному искусству. Что это для вас: некое подведение итогов или завершение определённого этапа?
Во-первых, для меня это событие. В книге собраны многие работы, прослеживается развитие моего творчества в течение десятков лет, много добрых слов сказано уважаемыми мной людьми. Это, скорее, завершение одного этапа и начало нового.
После выхода книги я понимаю, что на мои плечи ложится ответственность другого уровня. Последующими работами я должен буду оправдывать образ, созданный на страницах издания. В книге, правда, отсутствуют такие жанры, как портретный или эротический, и сделано это специально. Если показать всё сразу, то может сложиться впечатление, что художник уже завершился, а у меня много новых идей. Но об этом, если вы не против, в другой раз…
Другие статьи журнала «– ИМЕННО.» вы можете найти здесь.
