.
Речь в этом очерке коснутся двух стихотворений о еврейском кладбище двух значительных поэтов Петербурга, Иосифа Бродского, и Олега Юрьева. Стихи Бродского честно говоря по юношески слабы (ибо написаны автором всего в 17 или в 18 лет), на фоне его Васильевского Острова. В стихах Бродского есть налет поэтики Евтушенко, и публицистики, хотя, нельзя сказать, что эти стихи неинтересны. А стихи Юрьева мне по правде говоря нравятся, не смотря на чуждость еврейской тематики, тем более описанной так как у Юрьева. Меж тем, это очень проникновенные, красивые, удивительные по звучанию стихи, хотя и с резковатой концовкой, к тому же, вряд ли справедливой. Места на еврейском кладбище дорогие, по этой причине сносить это уютное, архаичное и красивое кладбище конечно не станут. Однако, стихи, все равно, бесценные, написанные может быть с аронзоновской интонацией, но еще проникновеннее, чем у Леонида Аронзона. Эти стихи не просто прекрасно написаны, они тонко выписаны, на уровне интонации, обращения, (к себе или к читателю) , языка, и, конечно же, формы, и фактуры. Может быть странно, но эти стихи не нравились никогда Валере Шубинскому, (возможно, из-за концовки) и самому Юрьеву, похоже, тоже, (он их неохотно эти стихи публиковал), меж тем, как это одни из лучших его стихов, и немногие стихи которые я у него люблю.
Почему, я выбрал именно эти стихи у Юрьева, умершего в прошлом году? Стихи Юрьева поражают не надменностью еврейской темы (лакейство с самозванством мещанина) , а ее проникновенностью, в них есть и приниженность, и возвышенность еврейского. Не смотря на их совершенно юдаистический характер, в них есть и православное ощущение земли, хотя и не русской. Читаешь и думаешь, как важна красота, и как она редка, даже в поэзии. Некрасота проще - тяп, ляп, вот тебе и некрасота. А красота требует огромного труда, (или больших энергетических затрат), но такого труда, что бы печати труда на ней не ощущалось. Стихи Олега Юрьева как раз из таких стихов. На самом деле, не смотря на совершенную разность двух стихов о еврейском кладбище в Ленинграде, роднит эти два стихотворения ощущение заброшенности еврейского кладбища - в двух километрах от метро Ломоносовская.
Но заброшенности, какой то , потусторонней.
Все же остальное - не только во взгляде на еврейское кладбище, но и в еврейском мироощущении двух поэтов , (как и в сознании своей еврейскости)- очень разное, хотя, этого нельзя коснуться, не коснувшись Юрьева и Бродского как двух типов евреев, чья еврейскость так или иначе сказалась на их творчестве, частично или полностью отразившись в нем. Во первых, Бродский христианин, хотя, возможно, и специфический, вряд ли, классический. Этого точно не скажешь об Олеге Юрьеве - мессианском иудаисте по убеждению , отрицателе христианства. Насколько мне известно, термин Бродского "иудеохристиаснство" Юрьева бесил, по рассказам его друга, и литературного ученика - Валерия Шубинского.
Либо иудейство, либо христианство - возражал Юрьев.
Хотя, к слову сказать, сами ортодоксальные евреи Юрьева не считают своим, полагая что Юрьев лишь своеобразный, еврейский гностик, а не иудаист как они.Сам же Юрьев считает себя последним иудеем на земле, об этом говорит его проза, и стихи, его миф о себе, которым он живет, эмигрировав в Германию.
Однако, вернемся к стихам двух авторов.
Метро Ломоносовская известна двумя точками - подпольного рынка наркотиками, (опиумом, или ханкой) в печальных 90х, и еврейским кладбищем на кольце автобусной остановки. Казалось бы что общего между этими двумя точками, и существует ли между ними некая иная прямая, кроме автобусной прямой, соединяющей эти два очень разные места?
Что, кстати, всоминается?
Некоторые наркоманы, в 90х, покупая себе дозу опиума, уезжали прямо на еврейское кладбище, что бы там незаметно от людей уколоться, а затем, "под кайфом" побродить по его декадентски романтическим аллеям. Еврейское кладбище очень поэтичное кладбище, возможно, даже, самое поэтичное кладбище в Петербурге. Обязательно погуляйте там, если будете проезжать мимо.
Два стихотворения начинаются оп разному.
Если Иосиф Бродский начинает свои стихи декларировать патетично, Олег Юрьев начинает свои стихи издалека, с трагического вопроса Господу. Это вступление, (которое он почему то убирает в поздних редакциях своих стихов) интересно. "Прости Господь куда я жить попал? Не человек не зверь и не машина, не дьявол правит бал".
И затем добавляет: "Кровавый пар - лакейства с самозванством мещанина".
С одной стороны складывается картина пока не еврейского кладбища, а еврейского сословия, среди которого было много и мещан, (в сословном, а не в нарицательном смысле), как и людей, которым Петр Первый даровал дворянство, то есть лакеев.
Но тут же, кровавый пар.
Откуда вдруг кровавый пар? Кровавый пар - указание и намек на еврейские погромы, как и на уничтожение евреев, (во все больные времена), которых не спасло ни их "самозванство", ни "лакейство", ни "мещанство". И все таки, Юрьев сильно опечален этим вопросом. Это пока вопрос о жизни, (среди кого он живет, говоря о евреях, и о себе.)
А затем, следуют самые удивительные строки, то есть удивительное продолжение.
Из всей земли могу назвать своим Квадратный метр в искри'вленной ограде, Где нищий камень слякотью гноим, И смертный сон прерывист, смерти ради.Это место требуют отдельного анализа., на нем бы я потому и остановился.
С него начинается все главное, после вступления.
Эти удивительные по проникновенности, строки, дают новое и неожиданное движение стихотворению. Тема жизни (прости Господь, куда я жить попал) ищет своего объяснения в смерти, как впрочем и места поэта в этой жизни (из всей земли могу назвать своим квадратный метр...) Что же это за место, где оно?
И относится ли оно к миру и земле?
Если вы когда нибудь бродили по еврейскому кладбищу Петербурга, наверное вы обратили внимание на резкий контраст между центром и началом кладбища (где похоронены "мещане", богатые "лакеи" и знаменитости с его торжественными надгробьями), с элегично затхлыми окраинами кладбища, где под ивами и березами похоронены бедняки. Что самое интересное, лирический герой стихотворения Юрьева находит свое место именно среди бедняков.
Это там, нищий камень слякотью гноим, и смертный сон прерывист смерти ради.
Самые таинственные и глубокие строки в этой строфе "и смертный сон прерывист, смерти ради". От них немного вздрагиваешь, (натыкаясь на смысл, как по колено идя в воде натыкаешься на камень) хотя, эти строки не звучат резко, не выбиваясь из музыкального строя стихотворения. Казалось, бы это абсурд, смертный сон прерывист смерти ради.
Смертный сон непрерывен, тем более смерти ради.
Однако, в этих строках, не только смысловой камень, но и глубина ручья, образующего уже встречное течение смысла. Это немного перекликается с лермонтовскими строками, я б хотел навеки так уснуть, что б в груди дремали жизни силы.
Но перекликаются лишь совсем немного.
Стихи эти немного иные. Есть в этих строках ощущение ветра, или звука впорхнувшей птицы, которая нарушая тишину, (смертный сон) не нарушает тем не менее измерение покоя и смерти, как, наверное, есть и ощущение беспокойства умерших евреев - за свое живое поколение, которому в миру нелегко (имея в виду евреев конечно гонимых, или страдающих.) Потому, наверное, и прерывист смертный сон, смерти ради, как если ты вздрагиваешь на шорох.
В этих строках умершие окликают живых.
Тем не менее, не смотря на покой, и почти Вордсвортовский (довольно элегический) романтизм, проклятие смерти сквозит в следующих строках, постепенно нагнетая звучание стихотворения, хотя, в тоже время и получая некоторое разрешение в ноте жизни, взятой в октаве смерти "Где отлетают и душа, и страх .И в черных разделяются вершинах, Где снова праху возвращают прах В проклятых глазурованных кувшинах".
Что слышится в этих строках?
На смерти остается все равно печать проклятья, не смотря на то что смерть роднит умерших и живых (умершие и живые поколения). Здесь, только здесь, где русской нет земли, Где только прах под непокрытой клеткой, Где нашей плотью сосны возросли,
Где воздух бьется нашей кровью редкой.
Юрьев тонко ведет свою речь, растворяя жизнь души, оставшуюся после смерти, и ее духовные вибрации в природе, в воздухе, и в соснах, которые отзываются живым, но не слишком тотально, поскольку, из этого пантеистического успокоения немного выбивается оборот "нашей" плотью, что возвращает немного "общечеловеческое" в смысле опыта смерти касающегося всех, даже, независимо от крови или национальной принадлежности людей, или душевное измерение природы - обратно к теме еврейскости. К теме еврейскости как исходной точке я лирического героя, от которой никуда не деться.
Об этой точке и идет речь, дальше.
Строфа о ней появляется ниже.Я чувствую ту лучевую нить, Которая — хоть чуть — меня и нудит Связующую точку охранить. Но знаю я, что и ее не будет. Эти строки важно прочитать правильно, так, что "лучевой нити" не будет, конечно, а не "связующей точки". Или, так что точка останется, но более не являясь связующей , (поскольку, исчезнет лучевая нить, которая на точку указует), а став некоей точкой обрыва, точкой расставания с миром. Возможно, эти четыре строки выстроены нарочито тонко, и поэтически двусмысленно, что бы в стихах не возникло слишком поспешной, очевидной определенности, которая бы сбила музыку и строй этих стихов.
Эта определенность, появляется лишь в конце.
А концовка очень неожиданная, даже резковатая, но и неожиданно точная. "Но знаю я, что и сюда придут — Свернут ограды и надгробья сроют И, исполняя свой обычный труд, Могилы под квартирки перестроят. " Поражает в этой концовке даже не предчувствие, поэта что кладбище это снесут, а смысловое противопоставление могил и квартирок.
Могила понятие эпическое, когда как квартирка понятие бытовое.
Поэтому могилы названы могилами, а квартиры квартирками, для человека которому единственное место на земле - квадратный метр в искривленной ограде.К слову сказать, чем еще удивляют эти стихи Юрьева в них нет совсем темы злободневности, (например, в них поэт не коснулся следов от погромов могил, совершенных антисемитами, а может быть и дельцами кладбища , или обычными хулиганами), хотя сваленные надгробья встречаются на каждом шагу на еврейском кладбище Петербурга.)
Не упоминает про них и Бродский.
Таковы мои субъективные наметки к этим стихам. Может быть я поступаю плохо, и несправедливо, не рассматривая ранних стихов Бродского, на эту же тему, стихи эти конечно же по юношески интересны. Но как мне кажется, Бродский не ощущает себя евреем, еврейство Бродского лишь некий билет в мир экзотики, в измерение, где он не похож на других.
Это некая заявка талантливого юноши, некий вызов обществу.
Не смотря на это, Бродский глядит на еврейское кладбище с некоей высоты своего поэтического взгляда, и стихи его конечно стихи о жизни. Меж тем как стихи Юрьева о еврейском кладбище в Ленинграде это стихи о земле смерти и островке Вечности.
Это стихи о Родине на чужбине.
Стихи Юрьева о еврейском кладбище очень личные. Очень личное не всегда хорошо, например, Ходасевич очень личные стихи не публиковал, или публиковал под псевдонимами несуществовавших никогда поэтов, которых он сам придумывал.
Однако, эти стихи Юрьева из удачных, лучших, гениальных его стихов.
__________
P. S.
С большим трудом отыскал эти стихи.
ЕВРЕЙСКОЕ КЛАДБИЩЕ
Еврейское кладбище около Ленинграда.
Кривой забор из гнилой фанеры.
За кривым забором лежат рядом
юристы, торговцы, музыканты, революционеры.
Для себя пели.
Для себя копили.
Для других умирали.
Но сначала платили налоги,
уважали пристава,
и в этом мире, безвыходно материальном,
толковали Талмуд,
оставаясь идеалистами.
Может, видели больше.
А, возможно, верили слепо.
Но учили детей, чтобы были терпимы
и стали упорны.
И не сеяли хлеба.
Никогда не сеяли хлеба.
Просто сами ложились
в холодную землю, как зерна.
И навек засыпали.
А потом — их землей засыпали,
зажигали свечи,
и в день Поминовения
голодные старики высокими голосами,
задыхаясь от голода, кричали об успокоении.
И они обретали его.
В виде распада материи.
Ничего не помня.
Ничего не забывая.
За кривым забором из гнилой фанеры,
в четырех километрах от кольца трамвая.
1958 (И. Бродский)
ЕВРЕЙСКОЕ КЛАДБИЩЕ В ЛЕНИНГРАДЕ
(Прости Господь, куда я жить попал?
Не человек, не зверь, и не машина,
Не дьявол правит бал. - кровавый пар -
Лакейства с самозванством мещанина.)
Из всей земли могу назвать своим
Квадратный метр в искри'вленной ограде,
Где нищий камень слякотью гноим
И смертный сон прерывист, смерти ради,
Где отлетают и душа, и страх
И в черных разделяются вершинах,
Где снова праху возвращают прах
В проклятых глазурованных кувшинах —
Здесь, только здесь, где русской нет земли,
Где только прах под непокрытой клеткой,
Где нашей плотью сосны возросли,
Где воздух бьется нашей кровью редкой,
Я чувствую ту лучевую нить,
Которая — хоть чуть — меня и нудит
Связующую точку охранить.
Но знаю я, что и ее не будет.
Но знаю я, что и сюда придут —
Свернут ограды и надгробья сроют
И, исполняя свой обычный труд,
Могилы под квартирки перестроят.
1987 (О. Юрьев)
