Сержанту Чернышу не везло. Об этом он думал всякий раз, когда очередная пуля или осколок укладывали его на землю. Потом приходила боль и вытесняла из головы все мысли. Товарищи, наоборот, считали, что сержант родился в сорочке: воюет с первого дня войны и все еще в строю.
В конце апреля 1942 года Черныш оказался в составе батальона морской пехоты в Севастополе. По военной специальности он был танкистом, механиком-водителем. Но так случалось почти каждый раз по выходе из госпиталя: в свою часть он уже не попадал, и его зачисляли то в разведку, то еще куда-нибудь, а в апреле направили в морскую пехоту...
Батальон расположился на окраине города, на Максимовых дачах. Почти весь май укрепляли оборону, занимались тактическими учениями: немец особенно не беспокоил. Изредка только обстреливал город из «Большой Берты». Самолеты появлялись часто, но, в основном, сбрасывали листовки, в которых грозили защитникам Севастополя голодной смертью, если они не сдадутся.
С рассветом второго июня на позиции наполз туман с моря, затопил траншеи и пушки противотанковой батареи, стоявшей невдалеке от взвода, которым командовал Черныш. Накануне над городом весь день висели «юнкерсы», сбрасывали на жилые кварталы, на окопы и гавань металлический хлам: противотанковые ежи и продырявленные бочки из-под горючего.
Туман стал редеть, окрасился солнцем, проглянуло синее небо. В восемь часов началась неприятельская артподготовка. Прилетели «юнкерсы», теперь уже с бомбами. Потом появилась пехота. Батальон пошел в контратаку.
— За мной! — крикнул Черныш.
Его вряд ли кто слышал в грохоте выстрелов, но, даже не оборачиваясь, он знал, что за ним бегут бойцы его взвода. Они схватились с немцами врукопашную возле итальянского кладбища. Черныш стрелял в бегущие на него безликие фигуры с автоматами, видел, как они падали. Вдруг рука перестала его слушаться. Он понял, что ранен, но не вышел из боя, пока не отбили немцев.
В окопе Черныш зубами разорвал индивидуальный пакет, и ребята перевязали рану. Рука висела, как плеть, пришлось подвязать ее к шее.
Через час они снова контратаковали. И Черныш опять бежал впереди своих сухопутных «братцев-матросиков», забыв про боль, пока не ударился обо что-то и не упал. Его отнесли в окоп и положили на дно. Над ним колыхался красный туман. Рядом стоял солдат с перевязанной головой и стрелял из винтовки.
Чернышу хотелось пить. Внутри все спеклось, но он терпел. Через узкую полосу неба, которую он видел перед собой, проплывали «лаптежник», стоял свист и грохот. Так продолжалось бесконечно долго.
До тех пор, пока жесткая розовая волна не выхватила его из окопа и не понесла в темноту. Стало легко, перестала мучить жажда. Пещера, в которую кто-то хотел его втиснуть, показалась маленькой, он, хотел сказать об этом, но не успел. Мир скрутился в спираль, превратился в точку, исчез.
...Недалеко от госпиталя проходила дорога. По ней грохотали танки и тягачи, желтая пыль лежала на придорожных кустах, листве деревьев, на крыше белого, уютного здания, за стенами которого возвращались к жизни или умирали мальчишки и седоусые мужчины.
Выздоравливающие целыми днями торчали у окон. Ругались, обсуждали положение на фронтах, обменивались адресами и приглашали друг друга в гости после войны. Палата жила своей госпитальной жизнью, но Черныш не принимал в ней никакого участия. Он лежал, укутанный в марлю, и не приходил в сознание.
А когда однажды очнулся, то, кроме боли, ничего не почувствовал. Кто-то дотрагивался до его бинтов, что-то с ним делали, но он ничего не видел, не слышал, не мог спросить, где он и что с ним. В результате контузии Черныш лишился речи, слуха и зрения...
Он боялся сойти с ума от томного безмолвия, одиночества и поэтому предался воспоминаниям. События путались, иногда сознание делало слишком большой скачок вперед, но он старательно возвращался обратно...
Продолжение следует