Все значительные художники — фигуры противоречивые. Верещагин — не исключение. С одной стороны, прапорщик, боевой офицер, не раз лично участвовавший в сражениях с оружием в руках и многократно рисковавший жизнью: во время туркестанского похода пуля сорвала с Верещагина шляпу, в другом эпизоде его спасла винтовка, которую он держал в руках — пуля попала прямо в нее. Перед каждым путешествием на фронт художник писал завещание, прекрасно понимая, что может не вернуться; собственно, так и случилось — Верещагин погиб при взрыве русского военного корабля на японской подводной мине. С другой стороны, Верещагин сам вполне ясно обозначил задачи и смысл своих произведений в письме Павлу Третьякову: «Передо мной, как перед художником, война, и ее я бью, сколько у меня есть сил; сильны ли, действительны ли мои удары — это другой вопрос, вопрос моего таланта, но я бью с размаху и без пощады».
«Я представлял себе, что война — это своего рода парад»
Был ли художник хорошим солдатом? В личной храбрости Верещагину не откажешь, но проявлял он ее для того, чтобы собрать побольше материала для своих работ, а не для того, чтобы добиться победы над врагом: «Дать обществу картины настоящей, неподдельной войны нельзя, глядя на сражение в бинокль из прекрасного далека, а нужно самому всё прочувствовать и проделать — участвовать в атаках, штурмах, походах, поражениях, испытать голод, холод, болезни, раны… нужно не бояться жертвовать своей кровью», — писал он.
Истинной целью участия Верещагина в войнах было разоблачение того глянцевого, парадного образа войны, который жил в голове зрителя того времени. Именно такой война представлялась ему, зрителю, на картинах знаменитых баталистов, таких, как, например, Богдан Виллевальде, главный специалист по батальной живописи в Академии художеств (кстати, противопоставляя себя академистам, Верещагин даже просил не называть его картины батальными).
Верещагин признается, что сам не был исключением: «Я представлял себе (как и большинство других), что война — это своего рода парад, с музыкой и развевающимися султанами. Со знаменами и грохотом пушек, с галопирующими конями, с большой пышностью и незначительной опасностью: для обстановки, конечно, несколько умирающих... Но мне пришлось увидеть нечто другое, и это приходится видеть всем, кто попадает на войну». Это «нечто другое» Верещагин и ставил своей задачей донести до зрителя. Неудивительно, что публика была шокирована зрелищем отрезанных голов, обмороженных трупов, умирающих солдат.
Нам, привыкшим благодаря кино и литературе последнего столетия к гораздо более натуралистическим изображениям войны, трудно представить эффект, который картины Верещагина оказывали на его современников. Одна из австрийских газет писала о венской выставке верещагинской Балканской серии: «Военные картины производят более всех впечатления: более всех других созданий оригинального русского живописца они поражают и привлекают к себе каждого. Кто увидит их вечером (при электрическом освещении), наверное проведет беспокойную ночь: даже во время сна будут его преследовать ужасы войны, как они здесь изображены с поразительной виртуозностью». Трудно представить, чтобы современный зритель — по крайней мере, взрослый — плохо спал из-за картин Верещагина. Поэтому же ему, этому зрителю, порой трудно считывать пацифизм картин Верещагина. Однако для его современников их антивоенный пафос был очевиден.
Война с войной
Русская печать вполне однозначно трактует первую публичную выставку Туркестанской серии в 1874 году в Петербурге. Газета «Голос» писала: «Едва ли найдется юноша, который, увидев эти дышащие правдой сюжеты, будет еще восторженно носиться с воинским героизмом и будет себе воображать войну чем-то вроде одних букетов славы, отличий и тому подобного». А самые консервативные газеты даже обвиняли художника в том, что Туркестанская война изображена глазами туркмен, намекая чуть ли не на предательство Верещагина.
Эффект, который на зрителей оказывала балканская серия картин, изображающая Русско-турецкую войну 1877-1878 гг., был еще сильнее. По свидетельству одного из современников, перед картиной «Панихида» огромная толпа зрителей стояла молча, опустив головы — как на настоящей панихиде.
Неудивительно, что высокопоставленные военные в большинстве своем не были поклонниками живописи Верещагина. Генерал Кауфман, при котором Верещагин состоял во время Туркестанской войны, пришел в бешенство, когда оказался на выставке картин, написанных по мотивам этого похода; великий князь Владимир Александрович, младший брат Александра III, участник Балканской войны и кадровый военный, также открыто выражал неудовольствие популярностью художника. Исключением был генерал Скобелев, освободитель Болгарии, который был верным другом Верещагина до самой своей смерти и остался очень доволен картиной «Скобелев под Шипкой» — и это при том, что ему самому, несмотря на название, на ней отведено довольно скромное место. На первом плане — подробно выписанные трупы и смертельно раненные, а генерал на белом коне со свитой скачет в отдалении, на фоне гор. Уже сама композиция дает понять, кто были главными героями той войны.
Этот прием — визуальное отделение военачальников от простых солдат — зрители отлично считывали и трактовали вполне однозначно: пот и кровь проливают рядовые, а полководцы лишь издалека наблюдают за происходящим. Их не касается ужасающая телесность, конкретность войны, которую открыл публике Верещагин. Возможно, самый яркий пример — картина «Царские именины», вызвавшее нешуточное беспокойство при дворе; на ней изображен Александр II и его свита, празднующие царские именины на фоне очередного неудачного штурма русскими войсками Шипки. На петербургской выставке картину даже пришлось переименовать, чтобы название не подчеркивало и без того слишком резкий контраст между страданиями и смертями солдат и празднующим именины императором.
Балканская серия триумфально объездила все главные европейские столицы и сделала Верещагина знаменитостью. Везде одно и то же: оглушительный успех у публики и недовольство высшего военного командования. Немецкие и австрийские военные были настроены даже решительнее, чем петербургские недоброжелатели художника.
Верещагин с удовольствием пишет об успехе венской выставки: «Признаюсь, с удовольствием видел, как все более и более ходит бедно одетого люда и солдат; надеюсь, будет выполнена моя просьба, чтобы в последние дни школы с учителями и солдаты имели даровой впуск». Однако австрийский военный министр отклонил это предложение. В Берлине дело обернулось еще хуже: прославленный прусский полководец фон Мольтке, осмотрев картины, вообще ввел запрет на посещение выставки военными и школьниками («Вот дураки и идиоты», — прокомментировал это решение Верещагин в письме другу). Прусский военный атташе в Петербурге даже советовал Александру II приказать сжечь всю серию.
Предатель или патриот
Итак, Верещагин предстает убежденным пацифистом, яростным обличителем войны во всех ее проявлениях. Но, как и любое другое категоричное утверждение о нем, это было бы лишь частью правды. Верещагин — один из самых разносторонних, если не сказать противоречивых, русских художников. Вслед за антивоенными туркестанской и балканской сериями он создает ряд картин о войне 1812 года. Над этой темой Верещагин работал более десяти лет, прочитав массу литературы и объездив места ключевых сражений. Свою задачу он формулирует вполне ясно: «Цель у меня была одна — показать в картинах двенадцатого года великий национальный дух русского народа, его самоотверженность и героизм в борьбе с врагом».
Вполне отвечает этой цели картина «Не замай — дай подойти!»: монументальные героические образы, никакого натурализма в изображении войны и ее страданий, даже «несколько декоративный», по выражению А. К. Лебедева, крупнейшего исследователя творчества Верещагина, антураж.
Общего с предыдущими военными полотнами тут разве что развенчивание мифа о гениальных полководцах — в первую очередь, конечно, о Наполеоне. У Верещагина он никогда не предстает вершащим судьбы народов, как того требовал романтизированный образ французского императора. Верещагинский Наполеон — одинокий запутавшийся человек, погруженный в невеселые размышления.
Вероятно, в художественном отношении Балканская и Туркестанская серии стоят выше, чем цикл, посвященный 1812 году — во всяком случае, именно они принесли Верещагину европейскую славу. При этом факт остается фактом: 15 лет жизни художник, которого называли чуть ли не предателем России, отдал героическому живописному эпосу о подвигах русского народа.
Очевидно, отношение Верещагина к войне было сложным и динамичным. Так или иначе, война оставалась главной темой и главной страстью художника всю его жизнь. Около 1900 г. почти шестидесятилетний Верещагин пишет: «Теперь и борода моя поседела, и волосы поредели, а я все еще не покончил с войной: призрак войны все еще заставляет меня изображать войну, и если мне хочется писать солнце, то я должен красть время у себя самого, как это делает школьник, когда его тянет на волю, к природе. Но фурия войны снова и снова преследует меня».
В конце концов «фурия войны» догнала художника. Последняя для него война — Русско-японская — началась 9 февраля 1904. Уже 28 февраля он прощается в Москве с семьей и отправляется на Дальний Восток. А 13 апреля русский броненосец «Петропавловск» подорвался на японской мине. В числе погибших был и Верещагин.
