Все хронисты сходятся на том, что весна 1536 года в Англии выдалась на редкость теплой и солнечной, а вокруг трона Генриха VIII, второго из Тюдоров сгущались тучи. И вот 1 мая, во время празднования мэйдэя, король, не сказав никому ни слова и грубо проигнорировав королеву, внезапно покинул гулянья. Покинул, чтобы больше никогда не увидеть женщину, ради которой расколол королевство, поменял религию и так на закуску рассорился с большинством европейских монархов. Дело в том, что он уже приговорил ее к смерти, для него она была мертва, необходимо было лишь соблюсти некоторые формальности. На свободе ей оставалось провести меньше суток.
Потом был фарс в виде суда, который признал ее виновной в адюльтере, инцесте и планировании покушения на жизнь короля. Никакого шанса быть оправданной в этом судилище у нее не было, поскольку почти за неделю до него из Франции был вызван палач, в Англии не было достаточно высококвалифицированных специалистов по отрубанию голов мечом. Ведь дата казни была уже назначена, королю не терпелось получить свободу, ради того, чтобы связать себя узами нового брака с очередной избранницей, терпеливо ждущей своей очереди умереть королевой – Джейн Сеймур.
И вот наступило 19 мая, в 9 утра Анна покинула те самые покои в Тауэре, в которых за три года до этого готовилась к коронации. Вот такая ирония. До эшафота недалеко, надо лишь завернуть за северо-западный угол Белой Башни. В руках у Анны молитвенник, она читала его на ходу, но постоянно оборачивалась, видимо, в надежде, что в последний момент появится гонец с помилованием и заменой казни пострижением в монастырь. Но нет.
В это последнее утро на ней гейбл, английский чепец, всю жизнь она предпочитала ему изящный французский, но в последний свой день выбрала его, как символ страны, королевой которой она пробыла так недолго. Еще одним символом ее королевского прошлого стала отороченная мехом горностая накидка. Было очень тепло, и в накидке она не нуждалась, это был лишь способ заявить о том, что, не смотря на отречение, которое ее пытались заставить подписать, она собирается умереть королевой Англии.
Первое, что она увидела, завернув за угол – толпа людей, окруживших задрапированный роскошным черным бархатом эшафот. По одним свидетельствам людей был больше тысячи, по другим – двух. В любом случае, очень много, невероятно много для того времени. У Анны в руках было два кошеля с монетами – один она опустошила по дороге к эшафоту, в последний раз занимаясь такой привычной для нее благотворительностью, второй был припасен для более страшной цели.
Когда она поднялась на эшафот, ожидающий там палач, преклонил колени, моля ее о прощении. Анна на французском произнесла ожидаемые от нее слова прощения, отдала человеку, который должен был ее убить, второй кошелек, чтобы он милосердно даровал ей смерть легкую и по возможности мгновенную. А потом она попросила слова, и можно было заметить, как задержали дыхание, присутствующие на казни придворные, ведь некоторые из них за несколько дней до этого вынесли ей приговор, прекрасно зная, что она невинна, по крайней мере, в тех преступлениях, которые ей вменялись.
И она запросто с эшафота могла поведать об этом всей собравшейся вопреки принятым мерам толпе. Тогда считалась, что перед смертью ни один нормальный человек не рискнет лгать, чтобы не попасть прямиком в ад, и резонанс от ее выступления мог бы быть очень большой, тем более, что послы иностранных держав в большинстве своем тоже собрались посмотреть на казнь, чтобы отписать потом своим государям все, чему были свидетелями в этот теплый весенний день.
Но Анна не сказала того, чего одни так боялись, а другие, возможно, ждали. Ее речь была изящной стандартной и… ни о чем, это были общепринятые для того времени слова приговоренного к смерти аристократа, мольба об отпущении грехов, провозглашение короля прекрасным и милосердным принцем (может, хоть здесь она позволила себе иронию? Очень на это надеюсь) и просьба к присутствующим молиться за нее.
Мне всегда казалась странной эта речь, не характерной для язвительной и импульсивной Анны. Единственно, что по мне может отчасти объяснить такую сдержанность, это то, что она до последней минуты ждала генрихова помилования. Такие драматические жесты были вполне в духе ее венценосного супруга. Но не в этот раз.
Пришел момент раздеваться – ее одежда принадлежала палачу и должна была пойти как часть оплаты за его работу. Вот уже шелковистым холмом на помосте лежат горностаевая мантия и серое дамастное платье. Гейбл ей пришлось снять самой, потому что ее фрейлины рыдали так, оплакивая свою королеву, что были абсолютно бесполезны. Она их еще и утешала. Нижнее платье, как и ее внучатая племянница по мужу Мария Стюарт полувеком позже, она выбрала алого цвета, цвета христианских мучеников. Анна мастерски это умела - сказать, не произнеся ни одного слова.
Преклонив колени на специальную подушечку, она выпрямила до хруста спину, свела перед грудью ладони и начала громко молиться. И тут случилось то, что по свидетельству хронистов не было ни на одной казни того времени: люди один за одним стали опускаться на колени и молиться вместе с ней. На ногах остались лишь Чарльз Брендон и бастард короля Генри Фицрой. А потом палач проявил невиданное милосердие. Он громко сказал в сторону: «Принесите мне меч», и когда Анна повернула голову в сторону ступенек, в ожидании слуги несущего смертоносное лезвие, Мечник из Кале, взял меч, спрятанный тут же в соломе, насыпанной толстым слоем на помосте, чтобы впитать прольющуюся кровь, и быстро, почти без замаха отрубил голову королеве на тысячу дней.
