Что можно сказать про Первомай? Уже ничего. Первое-то мая еще есть и не быть оно не может, поскольку первые числа месяцев еще никто не отменял. Но Первомая, советского, детского Первомая, в честь которого названы улицы, заводы и колхозы, уже нет.
Еще шумят кое-где по миру рудиментарные завихрения классовых битв. Еще сохранились там и сям милые обычаи махаться с полицией. Вот в Берлине, например, каждое первое мая юные придурки-анархисты вступают в петушиные бои с полицией. Счет, как правило, 1:1 — человек по десять с каждой стороны оказываются в больнице. Это уже становится рутиной, некоторой похмельной забавой после бурно проведенной Вальпургиевой ночи. А ведь именно ее, а не какой-то там День солидарности, уже много веков лихо празднуют в ночь на первое мая.
В царской России тоже были вполне языческого происхождения маевки. Это лишь с легкой руки какой-нибудь очередной «Юности Максима» принято было считать, что слово «маевка» крепко связано с международным рабочим движением и грядущим гипотетическим воссоединением пролетариев всех стран. Там, в фильмах, собирались на маевки и читали друг другу газету «Искра». Потом какой-нибудь смышленый мальчонка свистал со своей ветки в два пальца в том смысле, что жандармы уже тут где-то рядом. Тогда «Искру» засовывали за пазуху, из-за той же пазухи извлекалась бутылка с водкой, и все начинали изображать пьяных и нестройно горланящих «Когда б я имел златые горы». В поздние советские годы — и не в кино, а в грубой реальности — все происходило ровно наоборот. Про это даже были анекдоты.
Из двух главных советских праздников Первомай казался как-то посимпатичнее, чем седьмое ноября. Ну, во-первых, какой-никакой международный статус, какая-никакая конвертируемость. Во-вторых, сезон. Седьмого ноября не очень-то побегаешь по улице, не очень-то поедешь с папой в зоопарк.
А перед первым мая сжигали прошлогодние листья, вынимали зимние рамы, красили забор зеленой танковой краской, вследствие чего забор становился похожим на кузов лендлизовского «Студебеккера», только побольше.
Перед первым мая отмывалась веранда, выметалась из углов паутина и накрывался новой пахучей клеенкой старый довоенный стол. Жизненное пространство вдруг расширялось до практически бесконечных размеров.
Постепенно детский энтузиазм стал уступать место сначала бессознательному протесту против агитпроповской «солидарности трудящихся», потом — чувству острой гадливости и желанию улизнуть куда-нибудь подальше от первомайских призывов, от патриотического рева репродуктора, от демонстраций, салютов, транспарантов и флагов. Флаги вывешивались за пару дней до праздника, их вставляли в специально укрепленные на стенах домов приспособления, которые я однажды прозвал «флагалищами».
Одна моя однокурсница страдала довольно причудливой формой аллергии, аллергии на красный цвет. От обилия красного у нее начинали страшно слезиться глаза, она чуть ли не слепла. Мы прозвали это «первомайским конъюнктивитом». Поэтому, когда Москва начинала полыхать красным идеологически выдержанным тряпьем, она просто не могла не уехать из Москвы.
Да и очень многие стремились в эти дни куда-нибудь улизнуть — кто на дачу, а кто и в Крым.
К праздничным дням пристегивались какие-нибудь отгулы за овощную базу или «добровольную народную дружину», и получался маленький отпуск. Однажды, где-то в середине апреля в отдел кадров института, где я тогда работал, пришла девочка-лаборантка и сообщила, что у нее умерла бабушка и что ей полагается по этому поводу трехдневный отпуск за свой счет. Да, сказали ей, отпуск вам действительно положен. Но она не уходила, она долго мялась и жалась и, наконец, решилась на вопрос. «А можно, — спросила она, — я сейчас отпуск брать не буду, а эти дни прибавлю к первому мая?»
В памяти поколений застряла песня про Первомай на стихи неугомонного Лебедева-Кумача. «Утро красит нежным цветом стены древнего Кремля» — так она начиналась. Песня довоенная, поэтому от слов «из открытых окон школы слышны крики октябрят» никто тогда особо не вздрагивал. И от слов «холодок бежит за ворот» холодок невнятного ужаса не перекидывался на нервные интеллигентские шеи. А так все и воспринимали, как было написано — мол, утренняя прохлада и всего-то. Плохо, что ли.
Что осталось от советского первого мая? Какие воспоминания?
Остались мелкие приметы времени, символы, уходящие за исторический горизонт. Остались измятые бумажные цветочки на проволочных стеблях, горькие слезы из-за лопнувшего синего шарика, заноза от деревянной палочки, на которой болтался накрахмаленный флажок, руки липкие от леденцового петушка, очередь за мороженым, плакаты, изображавшие трех-четырех парней всей земли, разноцветным, бело-желто-черным рукопожатьем скреплявших клятву от вечной дружбе народов.
Ну, а в моей личной, в персональной моей памяти вечно, до конца, надеюсь, моих дней, будет жить-поживать один всего день. Даже не день, утро. Одно лишь утро. Но какое!
Я помню, как первого мая пятьдесят, представьте себе, третьего года мы с соседским Павликом (я в новой розовой тенниске, а он не помню, в чем) во весь голос распевали во дворе: «Союз нерушимый, сидим под машиной и кушаем кашу за Родину нашу!»
Я помню, как проходившая мимо Клавдия Ефимовна с двумя авоськами в руках лишь фыркала в ответ. Ее дочка Рита, наша ровесница, семенила вслед с равнодушным, но при этом торжествующим видом. А все потому, что в этот же самый день ее приехавшая из Харькова тетя Бетя подарила ей целую коробку игрушечной посуды. Ого! До нас ли ей было.
А все остальные, кто во дворе, включая даже и нетрезвого с самого утра одноногого баяниста дядю Колю, и вовсе нас не замечали, что было даже и несколько обидно.
Я помню, как примерно в тот же самый момент мой старший брат, уже пятнадцатилетний почти что круглый отличник, на коммунальной кухне, умываясь под рукомойником, комически отфыркиваясь и сдувая мыльную пену с губ, дурным голосом, заметно фальшивя и слегка меняя слова, подпевал висевшей на ободранной стене черной тарелке-радиоточке: «Кипучая! Вонючая! Никем непобедимая!»
Я помню, как женщина со странным именем Ганя неопределенно хмыкала и почему-то озиралась. А Сергей Александрович Фомин, летчик в отставке с больным сердцем, проходя мимо, слегка, шутливо проходился своей большой рукой по его затылку, как бы говоря: «Ну, ты это, не очень-то». И, в общем-то, улыбался.
Улыбался, как и все вокруг. Потому что праздник. Потому что, вообще-то, все хорошо в этом мире, и все целы, и нет войны.
И страшно почему-то в это утро никому не было. Мы все не боялись почему-то совсем. Даже и в голову такое не приходило. И даже взрослые почему-то не боялись. Даже не знаю, почему. Видимо, потому что его уже не было. Или еще почему-нибудь? Или все же боялись, но я этого не видел? Хотя вряд ли, детей разве обманешь?
Все остальное, включая наши времена, будет сильно потом. А пока — так.
Больше текстов — в блоге Льва Рубинштейна на сайте InLiberty.
