Миновал год со дня смерти матери, и Ольга приехала на Владимирщину в родную деревню, чтобы отметить этот важный для каждого покойного день. С утра была отслужена панихида на могиле возле деревенской церкви, потом, как полагается, был поминальный обед, собравший всех знакомых, а сейчас Ольга угощала чаем с пирогами и городскими сладостями самых близких маминых подруг. Тётю Марусю, тётю Лушу и тётю Клаву.
- Будя, будя! - замахала рукой тётя Луша на Ольгу, которая разливала по чашкам свежезаваренный чай. - Я, как густого чаю попью, не сплю всю ночь, - обратилась она к Ольге. - Сердце, слышь-ко, бухает как в бочке. Толи чай такой стал, толи я уж совсем непригодная.
- Что ты, Лукерья, мы с тобой ешо хоть куда, - вступила в разговор тётя Маруся. -Ты ноне скоко гряд прополола? То-то! А молодежь на первой же сомлела. Это всё от екологии, - продолжила она. - И вода отравлена, и чай одна перхоть, и сахар не сладкий.
- А раньше, бывало, мамашенька самовар на стол поставит, - шумно отхлебнув чай из блюдца, поддерживает беседу тётя Клава. - Папашенька сахар расколет на ма-а-аленькие кусочки и каждому даст. А нас ребятишек-то, пятеро. Вот сидим, чай пьём, сла-а-адко! Помню, если кто потянется за вторым – то кусочком, папашенька посмотрит так строго, рука сама и опустится.
Старушки растроганно завсхлипывали, вытирая повлажневшие глаза припасёнными для такого случая платочками.
- А чтобы голосом закричал или пальцем кого тронул, такого не припомню. Вот авторитет отцовский, каков был! - справившись со слезами, закончила тётя Клава.
- А сейчас что? - подхватила тётя Маруся. — Вот взять хошь мого Николая, сына. Он дома хоть оборётся - его ни жена, ни дети не слушают. Жена всё в штанах ходит. Придёт с работы - и на диван с газетой, ну мужик–мужиком. Она вишь ли, доцент. Пол шваброй, как на корабле, моет! - Тётя Маруся в сердцах отодвинула свою чашку с чаем, плеснув на скатерть жёлтой горячей волной.
- Ой, прости меня, Олюшка, окаянную, вишь, я тебе какую порчу учинила, - виновато забормотала она, глядя на хозяйку. - Скатерть, поди, мать вышивала? - спросила она у Ольги.
- Уж какая рукодельница твоя матушка покойная была! Уж какая на руку лёгкая, - дрогнувшим тихим голосом сказала тётя Луша. - Бывало, нитки купим одинаковые и рисунок под одну копирку переведём, а у Валентины краше всех вышивка получалась. Тады все девушки вышивали.
- Дак это самое благородное женское занятие! - горячо заговорила тётя Маруся. - Сама Богородица, - тётя Маруся подняла указательный палец к потолку. - Сама Царица Небесная вышивала!
- А как Она для Сыночка Свово старалась! - поддакнула тётя Клава. - Мне ещё мама рассказывала, что солдаты, которые Христа - то распинали, жребий бросали, кому Его одёжа достанется…, - голос тёти Клавы задрожал, но она, сдерживая рыдания, продолжила. — Вот какой красоты эта одёжа была, вся расшитая!
Бабушки как по команде заплакали навзрыд.
- А щас, я чай, не знают, как нитку к иголке приспособить, - справившись со слезами, поставила точку в разговоре на эту тему тётя Клава.
- Пироги у тебя знатные, прямо как у Валентины, покойницы, - после паузы заметила тётя Луша, одобрительно взглянув на Ольгу. - И размер в аккурат наш, деревенский, - засмеялась она, положив увесистый пирожок на свою большую ладонь.
- Помню, в девках ещё поехала к городской родне погостить. В кино меня сводили, в музей. Дело к обеду. Ну, сели за стол. Посуды всякой поставили, будто на артель. Бульону налили и пирожки на блюде подали, вот такие, - тётя Луша показала половину указательного пальца. - Я взяла пирожок, а он на один зуб. А другой-то пирожок по деревенскому разумению, брать неприлично. Голодная вышла с обеда. Наши - то пироги вона, с лапоть, уронишь - ногу отдавишь, и с одного сыт три дня.
Тётя Луша разломила пирожок пополам, вдохнула его аромат и наслаждением стала есть.
- Скоко народу ноне на поминки – то пришло, - вспомнила тётя Клава. - Уважали твою матушку. Уж такая тихая была, смиренная, а за советом - все к ней. Помнишь Марья, как твои молодые к тебе первый раз гостить приехали? - повернулась она к тёте Марусе.
- И что? - насторожилась та.
- Помнишь, как ты голосила на всю деревню, что Николай на городской женился, будто он негру какую привёз?
- И что? - грозно переспросила тётя Маруся.
- Что, что! Где Николай свою молодую прятал? У Валентины!
- Нашла что припомнить, - обиженно заговорила тётя Маруся. - Не ожидала я такого сурпризу от тебя, Клавдея.
Тётя Маруся отвернулась от обидчицы, и в неловкой тишине слышалось её обиженное сопенье.
- Ну, дак как дело - то было. Вот пришли со станции, а я на грядах, помидоры подвязывала, - словно оправдываясь перед Ольгой, начала она. - Глаза подняла на невестку - то, а у ей на голове один чуб! Я и спрашиваю: «Где, твоя коса – девичья краса?» А она мне так горделиво, я мол, городская, отвечает: «А косы щас не носют!» А как, говорю, тебя Богородица из адской бездны тянуть будет, коли, косы не имеешь? Каждый, говорю, христианин знает, что оттудова, - тётя Маруся своим крючковатым пальцем показала на пол, - Богородица мужчин за бороду, а женщин за косы вытаскивает! А она мне: это, дескать, всё деревенские придумки для детей и обман населения! Вот тут я в голос и заревела.
Тётя Маруся сокрушённо вздохнула, а потом, пригорюнившись, тихо добавила:
- А какая у меня на примете для Николая невеста была! Наша деревенская, скромная.
- Тётя Маруся, да ладно вам, сколько лет прошло, пора забыть, - обняла Ольга расстроенную старушку и засмеялась. - Ну, не повезло вашей невестке, что она не в деревне родилась.
— Вот тут ты, Олюшка, в самую точку угодила! - робко поглядывая на Марусю, поддакнула тётя Клава. - Не повезло! Нас в деревне старики крепко благочестию - то учили. Вот, помню, ещё девчоночкой иду по деревне со своей бабушкой. Идём, а она всем в пояс кланяется и мне приказывает. А я спрашиваю: «Ты, бабушка, зачем незнакомым - то людям кланяешься?» А как же, говорит, они же крещёные, значит около них Ангелы Хранители, вот я им и кланяюсь.
- А щас? - не утерпела тётя Маруся. - Давеча Татьяна-повариха мне говорит: «Благодарю, тебя баба Маня за твою чуткость» - я с еённым сыном полчаса в няньках посидела. Ты за меня лучше помолись, говорю. «Да я же не умею». «Как так не умею? Ты мне спасибо скажи - спаси Бог, значит, вот и молитва. А то – «благодарю». Ты, что Господь Бог, чтобы благо дарить?»
Тётя Маруся замолчала, а потом сказала, укоризненно качая головой:
- А Ромка- то еённый до сих пор некрещёный! Вот так! Парнишке, уж второй год, поди, церква под боком, а он без креста. Негоже…
- А до войны все крещёными были, я, чай, потому и победили, - тихо продолжила тётя Луша. - Война - то давно уж была, а мы всё воюем. Сами с собой, с невестками. Валентина - то, покойница, бывало, скажет: «Не мешайте молодым жить, только крепко молитесь о них, а Господь Сам всё управит».
Тётя Луша обняла подсевшую к ней Ольгу и, обращаясь к портрету Валентины, висевшему на стене, и как бы от её лица затянула низким, надтреснутым голосом: «Для всех солнце светит, а для меня уж нет, я лежу в могиле и не вижу свет».
Тётя Клава с тётей Марусей подхватили припев: «Святый Боже, святый крепкий, святый бессмертный помилуй нас».
«Спи наша любимая непробудным сном, ты к нам не вернёшься, а мы к тебе придём» - печально выводили все вместе слова знакомой с детства погребальной деревенской песни.
© Елена Шилова
2009 год, январь
