Всякий, кто начинает только-только разбираться с идеями структурного психоанализа Жака Лакана, натыкается на эту необычную сложность: у Лакана есть два "других" - с большой буквы (Другой, Autre) и с маленькой (другой). Кроме того, представления о них регулярно меняются в ходе развития его учения. Поэтому с некоторыми упрощениями, но я все-таки попытался разделить их.
Концепция Лакана в ее ранней версии в значительной степени вдохновлялась не только психоанализом, но и гегельянством – как в версии Кожева, так и Батая. Лакан был хорошо знаком и с феноменологической проблематикой. Однако он сделал ставку на анализ структур, вместо подхода феноменологов и экзистенциалистов. Также отмечу его интерес к сюрреалистам, которые собственно и начали разработку темы Я и Другой в работах Фрейда.
Другой субъект, данный себе и другим через и посредством желания, возникает уже на второй странице лекции Александра Кожева, которая станет предисловием «Введения в чтение Гегеля» (лекции в Высшей практической школе, 1933-1939 гг по «Феноменологии духа»). А другое желание, которое может заменить природный объект в качестве цели нашего желания, становится принципом, отделяющим человека от животного. По Гегелю самосознание возникает в борьбе за признание, и потому оно изначально пронизано темой другого, одновременно очеловечивающего мое желание и заставляющее отчуждать его во внешних формах. Этот комментарий заканчивается следующим отрывком (очень важным для понимания Лакана):
«человеческая реальность может возникнуть и существовать только как «признанная» реальность. Только в качестве «признанного» другим, другими, в конечном счете всеми другими, человек действительно будет человеком, как в собственных, так и в чужих глазах. И только ведя речь о «признанной» человеческой реальности, можно называть ее человеческой и тем самым высказывать некую истину в собственном и точном значении термина».
Лакан, посещавший лекции Кожева, услышал в этом не только проблему понимания истоков самосознания, но и драму бессознательного (в котором всегда есть то, что непризнанно, а потому обречено возвращаться в форме зашифрованных симптомов). И язык, который не только призван выражать смысл, но и служит местом знаков признания/непризнания, становится вотчиной других, а точнее (Большого) Другого, несводимого ни к каким персоналиям и персонажам. Однако еще какое-то время Лакан будет использовать термин «другой» в двойственном смысле, пока к 3-5 семинарам (1955-58 гг.) постепенно не отделит Абсолютного или Большого Другого (имеющего отношение к самому пространству Символического) от другого с маленькой буквы (являющемуся по сути воображаемым объектом, участвующем в стадии зеркала и бредовой речи).
Ребенок по мысли Лакана в 6-18 месяцев демонстрирует захваченность своим зеркальным образом (в зеркале и/или в телах других людей), который позволяет лучше овладеть телом, но вносит изначальный раскол в психику индивида. Само Я человека оказывается отчуждено, поскольку, говоря: «это Я», ребенок указывает не на себя, а от себя – в сторону зеркального образа. Чуть позже он научится показывать на себя, интроецировав и присвоив этот образ. Именно поэтому истории про двойников так задевают нас: все мы живем с бессознательным «другим», вызывающим амбивалентные чувства любви-ненависти. В связи со структурным психоанализом регулярно вспоминают выражение Рембо: «Я – это другой». Да, в сущности то самое Я (Эго), которое мы привыкли оберегать – это лишь иллюзорная сущность себя как кого-то другого. Однако, как иронично заметил во 2-м семинаре Лакан: «Только не поддавайтесь на эпатаж, не вздумайте бежать на улицу, крича, что я это другой».
Большой Другой
Что еще более важно, так это то, что уже в этом процессе мы обнаруживаем присутствие и другого Другого – Большого. Поскольку человеческие дети отличаются «преждевременным рождением», то они оказываются в сильной зависимости от матери – от Другого, задающего простую дилемму «вхождение в язык/культуру или одиночество/смерть». Субъекта, не признающего существование Другого – мы называем аутистом. Для него все окружающие это объекты, даже не тела, а именно наборы фрагментированных объектов, поэтому и в язык войти ему не удается.
Язык заявляет о себе уже на стадии зеркала, так как формирование образа тела почти всегда сопряжено со словами окружающих – словами, прописывающими связи и отношения. Это слова и жесты одобрения (от взрослого), а также характерные фразы «посмотри, это ты», речи в духе «глаза мамины, нос папин» и т.п. Все, кто живет в языке, как будто обращаются не только друг к другу, но и к универсальному адресату (Другому) – и эту манеру или даже веру ребенок вынужден освоить и инкорпорировать, чтобы суметь обратиться к матери-Другому со своими желаниями и потребностями. Причем, поначалу Лакан явно отождествляет его с «культурным порядком» Леви-Стросса или с Символическим, то есть с местом кода.
Важно понимать, что реальные отец, мать, другие родственники предстают для ребенка в качестве источников разного опыта, поэтому в отдельных отношениях могут быть и другим, и Другим, и даже объектом а (или Вещью). Однако рождение субъекта неизбежно связано с фигурой структурирующего события/отношения Другого. В подлинном смысле субъект возникает только при сепарации с Другим – только в этом случае устанавливается порядок языка, в котором одно означающее представляет субъекта другому означающему. Или, как довольно емко скажет Жижек: «Субъект – есть ответ Реального на вопрос Другого».
Другой в сущности и есть фигура, воплощающая символический порядок. Поэтому если поначалу Другой мыслился Лаканом как место кода (место, где мои сообщения получают свой смысл), то постепенно он стал ассоциироваться и с множеством Имен-Отца (означающие, которые объясняют и увязывают что-то в психике). При этом важно помнить, что символический порядок Лакана – не тождественен языку лингвиста, ведь с точки зрения психоанализа образ и наслаждение неотделимы от языка, а сами означающие не имеют никаких устойчивых позитивных денотатов (их определяют лишь внутренние различия и цепочки других означающих). Поэтому Другой Лакана – не просто абстрактный адресат любого языка (такой необходимый собеседник – нечто в духе герменевтики или философии диалога), а одна из конфигураций бессознательного. Или как он скажет в другом месте: «бессознательное – дискурс Другого», ведь бессознательное есть эффект всех влияний речи на субъект. Это хорошо видно именно на материале психоанализа: симптомы всегда оказываются зашифрованными (и обращенными Другому) сообщениями, а фантазм, запускающий наше желание – в сущности воображаемая сцена, соединяющая субъект с наслаждением и Другим.
Другой – не абсолютная реалия, а скорее двойственное внутренне-противоречивое установление. С одной стороны, Другой – это своего рода структура интерсубъективности: слова – это всегда слова других, которые вы не изобретали. С другой стороны, Другой – это субъектная артикуляция феномена «свое иное», некая неизбежная персонификация «Ты» диалога и «Он» всякой инстанции или закона. Ребенок усваивает эту позицию уже только потому, что его мать (или тот, кто ее заменяет) – существо говорящее. Когда мать реагирует на крик младенца, то тем самым превращает реакцию тела в зов – а где есть зов, там есть и Другой (и матери обычно интерпретируют крик – решая и даже проговаривая голоден ли ребенок, нуждается в смене пеленок или просто соскучился). В этом суть речи – она есть обращение, и стало быть требует ответа. Как скажет Рената Салецл: «Другой – символическая структура, в которую субъект оказывается постоянно вовлеченным. И сама по себе она не принадлежит психическому уровню: это радикальным образом внешний непсихологический универсум символических кодов, регулирующих наш психический опыт. Ошибочно пытаться как интернализовать Большого Другого и редуцировать его до психологического факта, так и экстернализовать Большого Другого и редуцировать его до институций социально реальности».
Центральное место в формировании этого порядка играет Эдипова ситуация, которую Лакан трактует в чисто языковом ключе. По его мнению, обучаясь в этот период сосуществовать/подчиняться социальным нормам и запретам, удовлетворять свои желания в соответствии с правилами культуры, ребенок впервые сталкивается с противоречием в языке: Отец (и стоящий за ним Закон) запрещает Мать. А точнее «Имя Отца» выступает точкой, откуда приходят требования, что упорядочивают действительность и учат ребенка жить в обществе и соблюдать его правила. Собственно, эта точка может быть воплощена и в самой матери (более того, если в психике матери Имени Отца нет, то есть высокий риск психоза у ребенка). При этом многие неоформленные, бессознательные желания тоже получают обработку речью, поэтому наши желания не такие уж и наши, а как минимум «согласованные» с Другим. Но об эмблематическом заявлении Лакана «желание – это желание Другого» нужно говорить отдельно.
С начала 60-х Лакан серьезно переосмыслит символического Другого, вернувшись к идее о нехватке или неполноте в Другом (эти идеи высказаны еще в ранних семинарах). Другой станет не только «сокровищницей означающих», но и пространством с фундаментальным изъятием ("порядок, организованный вокруг дыры", скажет Лакан в семинаре 22). Ведь у языка нет ответов на все вопросы, по крайней мере о сексуальности и смерти для индивидуального бытия субъекта. Нехватка в Другом связана еще и с тем, что язык отсылает только к другим высказываниям – и метаязык невозможен (как невозможен и Другой Другого). Слова лжи и истины одинаковы, и сам язык ничего неспособен предоставить, чтобы в его рамках выделить какое-то суждение как гарантированное или подлинное. Поэтому Другой в сущности такая же фикция (пусть и более фундаментальная) как и Эго, но необходимая для существования в обществе и языке. Все мы верим в Другого – это то, что поддерживает фантазматическую целостность личности, однако, продвигаясь в своем анализе, мы открываем, что никаких глубин и подлинных Я не существует, есть лишь «первичная ложь» о том, что Другой существует, знает что-то обо мне и наслаждается. И те, кто в ходе анализа столкнулся с означающим нехватки в Другом, знают, что это приводит к замешательству и даже депрессии. Но только поначалу, чтобы затем дать чуть больше свободы от власти «своего» Другого.
Резюме
Попробуем резюмировать вышесказанное. Чтобы не путать Большого Другого (А) и маленького другого (а), стоит помнить следующее.
По своей природе "другой" – это образ, и поэтому он всегда связан с Воображаемыми отношениями. Сперва зеркальный образ тела, затем модель партнера в воображаемой диаде, а в итоге любой другой человек, с кем возможна горизонтальная идентификация по какой-то общей черте («он – такой же как я»). Поэтому другой явно фигурирует в бреде, т.е. в воображаемых связях в речи. Классический бред – это бред преследования, в котором есть явный другой-соперник. И сюжеты с доппельгангерами потому беспокоят нас, что в них злой двойник – не просто внешне похож, но и хочет того же что и я (т.е. выступает конкурентом, причем часто обладающим каким-то дополнительным бонусом). Кроме того, другой пересекается с темой отношений с телом и личного идеала (идеальное-Я, которое не стоит путать с Идеал-Я, имеющем прямое отношение к Другому).
Что касается Другого, то это ни в коем случае не образ, это некоторая символическая структура или место, связанные с означающими. Другой возникает всегда как что-то третье. Словно неизвестный зритель, к которому на самом деле обращены ваши слова, когда вы произносите тирады своему партнеру «на сцене». Или как авторитет самого Закона, ощущаемый позади реального служителя закона, которого возможно вы знаете как слабого или испорченного человека, не заслуживающего никакого авторитета. Ну и наконец, как фигура отца в Эдипе, которая не только запрещает мать (отец, говорящий «Нет»), но и регулирует отношения с ней, создавая возможность для автономии и становления (отец, говорящий «Да»).
Поэтому сперва Другой – это мать (она обладает властью над ребенком), которая одновременно и место кода (место, куда обращены требования – то есть любые высказывания, которые ожидают ответа). Впоследствии Другой – это уже не сама мать, а тот порядок социальных связей, который вписан в бессознательное матери. И наконец, после прохождения Эдипа, Другой – это Имена Отца и абстрактный символический порядок, в котором слова глубоко прочерчивают саму психическую реальность и представления о мироздании (возможное и невозможное, желаемое, чаемое в фантазме). В силу этого данное понятие весьма актуально в рассмотрении дискурсов (в них всегда есть позиция Другого), в анализе тем власти, вины, симптомов.
Любая попытка говорить о людях вообще в психоанализе прочитывается как разговор о своем зеркальном альтер-Эго. Но нужно суметь пойти дальше, отбросив сентенции в духе «золотого правила этики» или универсальных утверждений о природе человека. Увы, в отечественных, да и не только, философских статьях можно обнаружить попытки приписать Лакана и к экзистенциализму (с его «зиянием» вместо сущности), и к структурализму (с его рационализацией бессознательных структур), и к постструктурализму (с идеей разрыва и небинарной организации). Но в сущности понятийный аппарат психоанализа служит принципиально другой цели: не описать, объяснить или даже понять все на каких-то общих основаниях, а суметь говорить с помощью языка других (ведь мета-язык невозможен) об уникальном бессознательном желании конкретного субъекта. И потому даже другой/Другой никогда не одно и то же – в вашем случае и в моем.
