Я не обычный толкователь живописи, а обременённый с миру по нитке собранными теориями. Самое страшное – они друг с другом сопряжены. И каждую очередную картину мне необходимо вместить в эту систему взаимосопряжений. Иначе я себе покоя не нахожу.
Это как в карточный домик надо вставить ещё одну карту.
А догматиком же тоже не хочется быть. То есть надо не исключать возможность перестройки части домика ради вмещения новичка.
Я буду освещать для вас, любознательный читатель, эту систему по ходу сюжета о блуждании моей души по названным мукам. То есть мне нужен читатель тоже не обычный. Пользующийся моими статьями не для получения удовольствия от помещаемых мною репродукций, а для погружения в сложную идейную жизнь вокруг живописи. Что иным просто ненавистно даже, как заумь. – Для них, как говорится: в приятном обществе приятно подремать. А я не даю дремать. – Меня с проклятьем покидают.
Одна из догм, которых я придерживаюсь, состоит в том, что я дату создания вещи считаю элементом произведения.
Появляется большая проблема, кого считать или не считать эпигоном.
В этот раз начались муки с таких репродукций.
На первый взгляд по нежности цветовых переходов это романтизм. Но даты!
Понимаете, романтизм возник как страшное разочарование в Разуме, в Просвещении, которые знаменовались классицизмом, практиковавшим академическое качество, гладкопись и чёткость, чтоб выражать торжество цивилизации над тёмным средневековьем. Как было романтизму своё разочарование в действительности, в кровавой революции ради Разума (и ради спасения в своём прекрасном внутреннем мире) выражать иначе, как разрушением академического качества туманом, например. Такой вот странностью. Нежнейшими переходами тонов. Выражающими мирное, грубо говоря, разрешение проблемы.
И, как на грех, я сегодня перечитал свою потугу когдатошнюю видеть в этой нежности актуальность утопии о переходе из капитализма во второй коммунизм. Капитализм-де это угроза смерти человечества от перепотребления, а второй коммунизм – принцип «каждому – по разумным потребностям», в отличие от первого с потребностями неограниченными.
А Ким Кивер – американец. А Карен Шахназаров думает, что США накануне своей перестройки, приведущей, может, и к социализму (правда, не мирно).
Так даже если это всё принять (и на немирность глаза закрыть), всё равно в США сейчас нет главенства академизма в живописи, чтоб повторить историю искусства 200-летней давности.
То есть у Кима Кивера не может быть естественного самовыражения: предчувствия мирного движения США от капитализма к социализму. Подсознательного. У него может быть только искусственное самовыражение. От сознания то есть. Например, он почуял, что публике надоели крайности разочарования во всё-всём в виде абстракционизма или его отголосков, видимую действительность изрядно деформировавших, и надо предложить ей нечто противоположное. Скажем, на романтизм похожее.
Кивер даже и технизировал изготовление (почти без участия души) – истый американец. Это у него постановки в 800-литровом аквариуме с подсвечиванием и вбрасыванием красок, медленно расплывающихся, пока Кивер успевает это всё сфотографировать.
Хорошо. Тут мука разрешилась. (Я это называю прикладным искусством, приложенным к удовлетворению запросов людей, уставших от так называемого современного искусства.) Но ведь это приравнивают к люминизму и «к славным традициям американской живописи 19 века – так называемой Гудзонской пейзажной школы» (https://www.liveinternet.ru/community/1726655/post235860927/).
Последняя и по сути, и по времени похожа на обиженный на действительность европейский романтизм, и позволяет думать «о ценностном несогласии фронтирсменов[передвигающих западную границу США на запад от атлантического побережья] с "цивилизацией"» (http://american-lit.niv.ru/american-lit/istoriya-literatury-ssha-2/vaschenko-frontir.htm).
А вот обнаруженное приравнивание люминизма к романтизму подозрительно.
А Куинджи второго периода мне знаком. Он более разочарован, чем романтики. Соответственно, он больше искажает действительность. А бо`льшее разочарование – это победительное ницшеанство. Оно не удовлетворяется своим прекрасным внутренним миром. Тот так же скучен, как и всё в Этом мире. Ему подавай вообще иномирие. Метафизическое и принципиально недостижимое, чтоб отличалось от того света христианства, принципиально достижимого. Хватает для удовлетворения просто умения дать образ этого иномирия каким-то особенным искажением действительности. Этой страшащей антинатуральной ровностью края этого коричневого облака у Куинджи. Или ненатуральной темнотой при сиянии у Бирштадта. А Мартина Джонсона Хеда посчитаем зря к этой компании причисленным, ибо у него нет ненатуральности. – Это всё ницшеанцы – у них такое неприятие всего-всего, что иномирия требует.
И это – экстремизм. В него впадающий не может из него вырваться, как из чёрной дыры. Достаточно ну очень разочароваться, как ты – там. И это не зависит от времени (очень разочароваться можно всегда). Это зависит от исключительности нервной системы автора.
Так вещи Кима Кивера как раз с ненатуральностью. И время наше нервное. А исключительность, приводящая аж подсознательному иномирию – штука и трудно постижимая другим, и трудно осознаваемая себе. Поэтому с Кима Кивера меркантилизм можно даже и снять, и счесть его фотографии художественными.
4 ноября 2020 г.
