11 апреля принимали военную присягу. Весь третий курс – пять рот выстроился у здания УЛО на площади. У нашего взвода присягу принимал майор – начальник военных сборов. Перед ним лежал на столе список личного состава. Строй замер по команде смирно. Вызываемый курсант строевым шагом, сжимая автомат, подходил к майору и докладывал о готовности принять присягу.
- Принять военную присягу! – командовал майор.
Всего две минуты длится речь присяги, но невольно начинает дрожать голос от её строгих и простых слов. Через два часа церемония была закончена, после чего все пять рот под звуки оркестра прошли по центральной улице лётного городка торжественным маршем. Снова выстроились перед зданием учебного отдела. Вперёд вышел полковник Крангач.
- Сегодня я впервые могу обратиться к вам: товарищи офицеры. Да, с сегодняшнего дня вы можете считать себя офицерами. Вы сдали все положенные воинские экзамены и прошли все процедуры, кроме военных сборов, которые у вас закончатся через неделю. На этом ваша военная подготовка будет закончена. И те, кто пожелал на распределении пойти служить в Советскую Армию уже через два месяца, после окончания лётных государственных экзаменов и положенного отпуска наденут форму офицера военно-воздушных сил. А кто будет летать в гражданской авиации – не должен забывать, что он ещё и офицер запаса и по первому приказу Родины, если потребуется, также наденет форму офицера ВВС. Вы, как офицеры, по окончании воинских сборов больше не будете привлекаться к несению караульной службы. Воинские удостоверения офицеров вам будут вручены вместе с дипломами и свидетельствами пилота после завершения государственных лётных экзаменов, которые, я не сомневаюсь, вы все сдадите успешно.
Затем с короткой речью выступили начальник училища, и майор из строевой части – начальник сборов, после чего мы в шестьсот глоток от души троекратно проорали «Ура!». Так дружно мы ещё никогда не кричали. От этого крика истошно закаркало, сорвавшись с деревьев, вороньё. А потом Крангач торжественно объявил этот день выходным, вероятно забыв, что он таковым сегодня и был.
А было воскресенье. За неделю так привыкаешь к размеренной жизни и режиму, что в выходной вдруг ловишь себя на мысли: нечем заняться. Библиотеки и читальные залы закрыты, в местном кинотеатре идёт какой-то мутный фильм, где уже в конце его забываешь, о чём было начало, идти в увольнение месить сапогами местную жирную грязь, в которой утопает город, нет никакого желания. А грязь с большими примесями глины такова, что потом с сапог её приходится долго смывать и оттирать. Но день выдался по весеннему тёплый и тихий, и потому многие ребята устроились на солнечной стороне казармы с баяном и гитарой. Поют, шутят, курят, травят анекдоты. Слышны взрывы хохота. Настроение у всех приподнятое. Как никак – прощай, военная муштра. Ну а уж неделю сборов как-нибудь выдержим.
Конечно, тепло это ещё относительное, но для курсанта при нуле забывающего про шинель плюс десять – тропики. Это днём. А по утрам и минус пять бывает. И смешно видеть, как по стадиону утром бегут первокурсники в одних майках, а за ними Лёха Шеф в шапке с завязанными ушами, что вызывает всеобщий хохот и недоумение окружающих. Шеф всегда был существом теплолюбивым и панически боялся простудить уши. Вот уж в такие моменты вдоволь издевались над ним Серёга Каримов и Корифей.
- Шалавы! – орал Шеф. – Прибью обоих. У меня уши слабые.
- Да знаем, что глухой, - хохотал Серёга. – Скажешь «Дай?» - ты не слышишь, а произнесёшь только «На!» - первый на нужном месте.
- Тяжёлая болезнь! – сокрушался Корифей. – Говорят, не лечится.
После обеда дневальный принёс письма. Хлопать по носу за них давно перестали – несолидно как-то для третьего курса. Дневальный просто прошёл и разложил их по тумбочкам. И сразу в казарме стало тихо. Я почти месяц писем не получал, писать стали реже и друзья, и знакомые и даже родные. А сегодня сразу два письма. Прочитал и сел писать ответ. И первый раз поймал себя на мысли: не знаю, что писать. Как написать матери, что приеду к ней через два месяца совсем ненадолго, а затем уеду намного дальше, чем сейчас от неё? И насколько? Не знаю сам. Что ответить Маринке на её вопрос, куда получил распределение? Пока в регион размером с полторы Франции. А будут ли места в тот город, где живёт она? Это решится только, когда я после отпуска прибуду в территориальное управление. Да и надо ли мне ехать в тот город? Кто мне эта девушка? По сути, просто знакомая, которую за два года в общей сложности видел меньше месяца. Переписка? А что переписка? В месяц одно, иногда два письма. О чём в них? По сути, тоже ни о чём. Мы с ней не объяснялись, ничего друг другу не обещали. Мимолётные знакомые, заочная дружба которых затянулась и начала тяготить? Ну, этого вроде нет. А, может, мы из вежливости только пишем друг другу и когда-то это всё равно должно кончиться? Есть ли какие-то чувства за этой перепиской? Сколько вопросов, на которые не можешь ответить однозначно.
Мне хотелось спросить себя: а любишь ли ты эту девушку? Скорее нет, чем да – отвечал внутренний голос. Да и можно ли любить заочно? Даже хорошую и красивую. Я слишком долго любил одну, чтобы вот так заочно полюбить другую. Не лги себе, подсказывал извне кто-то другой, ты любишь её и сейчас. Только любовь эта, как бы сказать, односторонняя, без взаимности. И она должна погаснуть. Да должна. Тут всё отрезано. Но почему-то именно весной с новой силой вспоминается Томка. Томка, про которую последнее время мог не думать неделю и больше. Может, потому, что друг мой Славка пишет, что боксёр её оказался парень с норовом и, говорят, поколачивает строптивую жёнушку. Неужели там была любовь? Или только холодный коммерческий расчёт? Неужели на это способна моя Томка? Бывшая моя Томка. Моя бывшая – нет, а вот подросшая и попавшая под влияние отца – это может быть. Да она и сама о чём-то подобном говорила.
Славка писал как-то: приходила к ним, о чём-то долго разговаривала с Лидой на кухне, вышли обе заплаканные, а, уходя, сказала: какая же я дура, Лидка! Ну, Славка и связал всё это с нашим прошлым. А ещё писал, что Томка, якобы, беременна.
Как это просто наделать кучу глупых необдуманных поступков, порой просто спонтанных, и как тяжело потом выпутываться из них. Вот, Томка и прошло время, быстро ли, долго ли и через два месяца я лётчик. Любишь ли ты своего боксёра? Вряд ли. Вспоминаешь ли меня? Может быть. Возможно, где-то в тайнике твоей души осталась у тебя любовь ко мне, как и моя к тебе. Но моя – она другая, это любовь печали расставания насовсем, навсегда. Такое чувство, что стоял у прекрасного хрустального замка и вдруг он на твоих глазах рухнул.
- Уже минуту стою около тебя, а ты не видишь! – услышал я рядом голос. – О чём так крепко задумался?
Рядом стоял мой земляк Слава из пятого отряда. Он не из Балашова, а с посёлка Пады, что в 30 километрах от города. А познакомились мы с ним только зимой в карауле.
- О будущем задумался, Славик, - ответил я, здороваясь.
- Самое время, два месяца осталось. Ты куда распределился?
- Есть в России три дыры: Кушка, Диксон и Мары. Но туда не попал. В Приволжское напросился. А ты?
- Никуда. Я здесь остаюсь. Я же, ты знаешь, женат. Жена с дочкой тут на квартире живут. Если останусь – обещали сразу жильё дать. А там, - кивнул он куда-то за плечо, - кому я нужен с семьёй?
- Да, квартирный вопрос - ахиллесова пята в авиации. Да и не только в ней.
- Вот именно. Тебе хорошо одному – птица вольная. А я уж поинструкторю тут года три, накоплю деньжат, дочка подрастёт, тогда и подумаем, как дальше жить.
- Болото затягивает, Слава. А ведь на большую технику хочется. Надоест тут по кругам летать.
- Что делать! Зато квартирные муки кончатся.
- А у меня только начнутся.
- Ну, холостяку-то угол в общежитии всегда найдётся. Ты, я думаю, не сделаешь такой глупости, как я, женившись курсантом, да ещё и ребёнка сотворил. Полтора года к ним в увольнения в гости хожу.
- Мог бы сделать такую глупость, Слава, да не получилось. А теперь вряд ли сотворю.
- Что не дождалась? Терпелка закончилась? А моя Сашка меня с армии дождалась, да ещё год тут вот ждала. В отпуск приехал – чувствую, на пределе. Ну и решились. Да плюнь ты!
- Куда?
- Не куда, а на кого. На эту свою, которая не дождалась.
- Уже плюнул. Слушай, а на что ж они тут жили?
- Да уж не на мои курсантские шесть рублей. Её да мои родители денег высылают. Стыдно, но что поделаешь? Ну, теперь немного осталось. Пошли на улицу покурим?
Мы уселись в одном из методических городков. Когда нет полётов, сюда никто не приходит. Высоко в небе тянул след стратегический бомбардировщик М-4, взлетевший, вероятно с Энгельсской авиабазы.
- Когда на таких вот машинах летать будем? – вздохнул Слава.
- Лет через 7-8, думаю. А вообще-то кому как повезёт.
- Да, кому как. - Слава снова посмотрел вслед самолёту. – Когда-то я в военную авиацию мечтал пойти. Не получилось. А сейчас уже поздно.
- Не в Балашовское ли поступал?
- Туда. И ты тоже?
- А куда ж ещё! Но последний шанс сюда использовал. А ты?
- Не прошёл по медицине, что-то в носу нашли эскулапы. А было мне уже 21 год, тоже последний шанс. А здесь до 23 можно. Ну, рванул сюда, что думаю, потеряю. Так здесь на мой нос никто даже внимания не обратил. Слушай, а ты-то чего в ВВС не двинешь? Сразу на такой же сядешь, - кивнул он вслед скрывшемуся бомбардировщику.
- Годы, земляк. Уже 25 скоро.
- Не возраст, - пожал плечами Слава.
- Пока – да, но потом. Пять лет в авиации срок большой.
- Может ты и прав, - вздохнул Слава и швырнул окурок в урну. – А у тебя с твоей-то серьёзно было, ну, которая не дождалась?
- Серьёзно, но она меня ждать не обещала.
- Тогда ещё ладно, коль честно призналась. Так сюда привёз бы её, как я. На третьем курсе-то разрешалось жениться. Да у нас и на первом женатики были.
- Не захотела.
Мы ещё поболтали, покурили, договорились, что домой в отпуск по окончании поедем вместе если получится. А я попытался представить себя с Томкой на месте земляка и не мог. Нам с ней денег получать было бы неоткуда. У меня одна мать пенсионерка. А отец вряд ли простил бы ей такое самовольство. Хотя, можно было устроиться на какую-то работу, на пару-то лет. Но как долго тянутся эти годы в настоящем, и как они коротки, когда уже позади.
Ну, ладно, с Томкой ясно. Маринка, но что мне написать тебе-то? Разве что помечтать о будущем?
------------------------------------
В последнюю субботу военных сборов я заступил в суточный наряд помощником дежурного по училищу. А дежурным был брат нашего старшины Горчукова Виктор, в прошлом году окончивший училище и оставшийся здесь инструктором на Яках. Я немного был с ним знаком и потому мы без лишних проблем распределили обязанности, предварительно проинструктировавшись у майора Юрманова. Получив пистолеты, мы сразу же прошли в караульное помещение, где провели смену караула. Процедура отработана годами и закончилась быстро, после чего через всю территорию училища направились к центральному КПП – постоянному месту нашего пребывания. На территории всюду работали курсанты и жители городка – приводили землю, клумбы и дорожки в порядок после зимы. Работы эти назывались коммунистическими субботниками.
Начало дежурства было спокойным и мы уже рассчитывали по очереди поспать ночью. Но совсем забыли слова Юрманова, что сегодня суббота – предвыходной день. А выходные и праздничные дни, уж не знаю, как на гражданке, а в частях, гарнизонах, учебных заведениях объявлялись днями повышенной бдительности. И поделом. Ибо в выходные дни страна здорово гуляла. А пьяный, известно, человек не предсказуемый.
Уже в шесть часов через КПП табунами пошли из города местные девушки на танцы в курсантский клуб. Ребята городские сюда ходили редко, да и то, если имели в лётном городке знакомых, так как из-за девушек часто возникали конфликты. Да их и на КПП старались не пропускать. Потанцевать где есть и в городе. А вот женский пол по выходным пропускали беспрепятственно. И приходило этого пола из города столько, что никакой клуб вместить не мог. А потому в тёплые дни устанавливали выносные динамики прямо на улице, где и танцевали. Многие девушки имели тут своих постоянных кавалеров. Другие приходили в надежде познакомиться, а если повезёт - выйти замуж и уехать из этого непролазно грязного весной и осенью и ужасно пыльного летом, затерянного в бескрайних степях городишка, где нет ни хорошей работы, ни приличных учебных и культурных заведений за исключением единственного кинотеатра. Да и город скорее напоминал большую деревню.
Примерно каждой шестой замуж выйти удавалось. Ещё больше оставалось ни с чем. Правда, иногда с чем-то оставались, точнее, с кем-то. С детьми, тем самым, пополняя армию матерей-одиночек. Каждое лето по выпуску пол города сбегалось на вокзал провожать своих возлюбленных. Плачи, воздыхания, обещания помнить и любить, обещания вызвать к себе, как только устроятся. Но набирался новый курс и неудачницы быстро забывали о прошлом и снова шли в училище попытать счастья с новобранцами. Так было из года в год. И кто знает, сколько юных созданий упорхнуло из этого города за всю многолетнюю историю училища? Кто знает, сколько детей бегало по городу и, увидев человека в форме, говорили: а мой папа тоже лётчик, но он сейчас в командировке за границей и приедет не скоро.
Уже ближе к концу танцев, которые заканчивались в 11 часов, начальник караула доложил, что проверяющим командиром пятого отряда Ивановым – дядей Геной, как его окрестили курсанты, снят с поста курсант Абрамян. Иванов был строг и придирчив, а Абрамяна он на посту просто не нашёл. Скорее всего, он обнимался со своей милашкой где-то поблизости от поста.
- Сходи, разберись! – приказал мне Горчуков.
Разводящий уже нашёл караульного и он очень экспансивно доказывал мне, что стоял на посту, а Иванов его просто не заметил в темноте.
- А ты-то его видел? – спросил я.
- Нэ видэл. Иначе бы парол просил. Вот! – потряс винтовкой, - стрелить бы стал.
Все знали, где есть на стоянках укромные местечки для встреч с милашками. Знал их, конечно, и я. А потому сказал Абрамяну:
- От караула я тебя не отстраняю. А в объяснительной записке напишешь, что прошёл дальше от своего поста. Ну, по причине, что задумался о предстоящем выпуске. Потому и не нашёл тебя Иванов, а разводящий нашёл, - усмехнулся я, - потому, что ты его предупредил, где тебя, если что, искать. Так ведь было?
Плохо понимающий русский язык Абрамян согласился: так и было. Ребята, слушавшие нас, захохотали.
- В общем, объясните ему, как написать, а то ведь и правда так напишет. Повнимательней будьте, ребята. Последние дни в караул ходим.
В двенадцатом часу танцы закончились, и девушки валом повалили в сопровождении ребят в обратном направлении. У проходной прощались. Некоторые провожали милашек и за вертушку, и тогда дневальный дурашливо кричал:
- Шаг влево, шаг вправо от проходной считается самовольной отлучкой. Караул вызову!
К полночи почти все девушки покинули территорию городка. Почти. Потому что некоторые оставались тут и до утренней зари. Они ожидали в тени деревьев, когда кончится вечерняя поверка и к ним, положив в кровать вместо себя шинели, прибегут их возлюбленные.
В час ночи раздался звонок. Дневальный снял трубку, послушал и повернулся к нам.
- Требуют начальство. Из милиции.
Я взял трубку. Горчуков уже прилёг в соседней комнатушке.
- Лётное? Дежурный по училищу? Это дежурный начальник отдела городской милиции. Сможете приехать? У нас тут ваш кадр невменяемый. На улице подобрали. Оформлять пока не будем.
- Как его фамилия? – спросил я.
- Не мычит, не телится. Документов при нём нет.
- Понятно, сейчас будем.
С милицией города и руководством училища была негласная договоренность курсантов официально в вытрезвитель не оформлять. В маленьком городке об этом договориться было нетрудно. Их всегда приезжал и забирал дежурный наряд.
- Вызывай из гаража дежурную машину, - приказал я дневальному и разбудил Горчукова.
В милиции, несмотря на поздний час, было шумно. Писались протоколы на задержанных, выяснялись личности. Почти все были пьяны. Нас провели в камеру. На деревянной лежанке, на спине, раскинув руки, лежал курсант весь измазанный в грязи. Лицо в крови, на лбу огромная шишка, кровоподтёк под глазом.
- В понедельник он уже не будет курсантом, - вздохнул Горчуков. – Три года козе под хвост за пару стаканов водки.
- Тут бутылкой минимум пахнет, - усмехнулся сопровождающий нас сержант. – Будить?
- Попробуйте.
Курсанта растолкали, поставили на ноги.
- Фамилия? – спросил Горчуков.
- Ев… Евтеев, - промычал парень.
- А ну-ка! – дежурный вывернул воротник кителя. Под ним на белой ленточке чётко была выведено: Шульга, 3ЛО. – Ещё обманывает. Давайте его в машину.
Шульгу с 3-го отряда сдали в санчасть и пешком вернулись на КПП, отпустив шофёра. Едва вошли, нас огорошил дневальный:
- Вам приказано явиться в третий отряд.
- Кем приказано?
- Там начальник училища и его заместители проводят проверку. Вместе с военными.
- Мать твою… - выругался Горчуков. – Три часа уже. Пошли! Этого надо было ожидать. Каждый год в конце сборов так бывает.
Подобные проверки проводились нечасто. Может, раз в году. В здании отряда на обоих его этажах горел свет. У входа нас остановил наш бывший командир роты капитан Дубровский.
- Сыпьте наверх к Ивану Фёдоровичу. Мы поднялись. На втором этаже проводил проверку сам начальник училища. По одному читал список, проверял удостоверение и отводил в другую сторону. Доложили ему: только что привезли пьяного и избитого курсанта.
- Так! – зловеще произнёс начальник училища. – Щульга – это ваш курсант, командиры?
- Наш, наш, наш, наш! – зачастил командир эскадрильи, втягивая голову в плечи, словно спрашивающий собирался отхлестать его кнутом.
- Где он сейчас? Старшина, он был на вечерней поверке?
- У него увольнительная до нулей часов, но он не явился, - ответил тот. – Мы указали это в рапорте.
- Товарищ полковник, записывайте. Завтра этот курсант будет отчислен.
На проверке в отряде не оказалось 11 человек. Подошёл заместитель по лётной подготовке Ивко со списком эскадрильи в руках. На ходу бросил старшине:
- Вот на список личного состава вы не забыли полуголую дамочку нарисовать, а о дисциплине забыли. Записав всех отсутствующих, строй распустили, и всё начальство ушло в здание военного цикла в преподавательскую комнату. Мы с Горчуковым вошли последние и устроились у дверей.
- Что ж, товарищи, - начал начальник училища, - объяснять вам обстановку не надо. Провели проверку в двух отрядах из пяти. Результаты: одного, - кивнул на нас, - из КПЗ только привезли, семь человек спят в казарме, но стоять в строю не в состоянии. Один, правда, был в состоянии мычать. Вы слышали, куда он меня послал. 24 человека неизвестно где. Вместо них спят шинели. Ваше мнение?
- Выгонять! Только выгонять всех пьяниц, - подал голос Ивко. Его поддержал Князьков.
- Выгонять? Ну, с Шульгой – тут ясно. А если всех выгонять, то в июне, боюсь, нам выпускать некого будет. Данные уже доложены в министерство и там с нас за каждого человека спросят. И в первую очередь с меня. Лучше объясните, почему так происходит? У нас мало командиров? Или во время военных сборов вы считаете, что курсанты не ваши? Мне кажется, именно так.
Встал Крангач, снял очки и зачем-то положил их в стол.
- В период военных сборов каждый год такое бывает. В основной массе нарушители – выпускники. Плюс к тому же полётов нет целый месяц. Это расхолаживает. А потом, сегодня был субботник, многие работали по просьбе администрации в городе, ну и наверняка набрали водки. К тому же завтра, вернее, уже сегодня, большой религиозный праздник – Пасха. Поводов выпить предостаточно. Предлагаю Шульгу и этого, который послал вас, - полковник заглянул в бумажку, - Безбородко отчислить. Остальным по строгому выговору.
В этот момент на столе, за которым сидел начальник училища, пискнул телефон и тут же замолк. Но Иван Фёдорович успел снять трубку. Через короткие гудки в телефоне прослушивался голос. Видимо, на АТС что-то замыкало, и в любом телефоне военного цикла прослушивался разговор дневального по зданию курсанта, кто бы ему не звонил. И ничего не подозревающий дневальный 2-го отряда как раз ему и звонил.
- Лёха, ты?
- Я, я.
- Слушай, боссы ещё там сидят?
- Здесь.
- К нам в отряд не собираются идти? А то у нас тоже пять человек отсутствуют.
- Да откуда ж я знаю. Начальник училища мне не докладывал, Крангач – тоже.
- А долго они там будут?
- Да откуда я знаю!
- Когда выходить будут, может, чего услышишь – звякни. Давно такого шмона не было. Устроили нам Варфоломеевскую ночь.
- Пасхальный шмон, - поправил его Лёха. – Ладно, если что – звякну.
Начальник училища положил трубку и не удержался от смеха.
- Сколько уже замечаний по связи было, так и не сделали толком. Знаете кто мы, товарищи командиры? Мы – боссы. И наводим пасхальный шмон. А сейчас попросим дневального доложить, кого у них там нет. – Он снял трубку, набрал номер 2-го отряда. – Дневальный?
- Так точно! – голос начальника училища знали все.
- Вы сейчас доложили, что у вас отсутствует пять человек. Приготовьте список, кого нет. Я приду через 10 минут.
На другом конце трубка молчала, словно подавилась.
- Вы меня поняли, дневальный?
- Т…так точно! – ответил окончательно опешивший курсант.
- Ну что ж, товарищи, пойдёмте во второй отряд, - поднялся начальник.
- Иван Фёдорович, может нам… - открыл рот Горчуков.
- Да, свободны. Занимайтесь своими делами.
«Боссы» ушли в отряд, мы вернулись на КПП. Было уже начало четвёртого. Дневальные задержали двух пьяных женщин, пытавшихся пройти в городок на территорию училища.
- Кто вы такие? Откуда так поздно и к кому? – спросил я.
- Христосовались мы, - икнула белобрысая, у которой один чулок на ноге повис гармошкой.
- Да в любовь играли, - добавила её подруга.
- Ну и как, наигрались? – спросил, подходя, Горчуков.
- Очень хорошо было, вот так! – провела блондинка по горлу.- А живём мы здеся, пропускайте!
- Ба! Марфуша! Никак ты? – воскликнул он. – А это кто с тобой?
- Моя подруга. Пропускай, начальник, мы спать хотим. А, может, у себя положите? – захохотала она, - так мы без возражений.
- Пропусти! – кивнул Горчуков дневальному. – Она местная.
Подруги, покачиваясь, пошли по центральной аллее к домам, где живут семьи авиаторов. Навстречу им шла юная особа, слегка помятая.
- Эй, начальники! – закричала Марфуша. – А вот эту мокрохвостку задержите. Тоже у вас тут христосовалась.
- Это ж Марфуша, - сказал Горчуков. – Не знаете такую? Когда-то красивая была, сколько курсантов за ней бегало, но водочка сгубила. Отец её бывший командир эскадрильи, уже умер. Мать – следом туда же. Она одна живёт. Сейчас-то курсанты на неё уже не бросаются, вот и ходит она к таким же алкашам в город.
Дневальный остановил «мокрохвостку».
- Куда? – спросил он. – Детям до 16 лет выход до утра запрещён.
- Пусти! – девушка оттолкнула дневального и бросилась к турникету.
- Стой, сказал!
- Да пропусти ты её. Она ж точно христосовалась, не видишь что ли? Под кустом.
В четыре ночи пошли проверять караул. Пока прошли все стоянки самолётов и отмечали ведомости проверки, прошёл час. Вернулись на КПП. Дневальные – два человека, были уже другие. Горчуков, не раздеваясь, завалился на кровать, я в широкое откидное кресло. Два предутренних часа обычно не приносили неприятностей.
А утром началось. С постов то и дело докладывали о нарушителях. Люди потянулись на кладбище, а ближайший путь был через аэродромные стоянки. Часовые их разворачивали обратно, но некоторые не подчинялись, и тогда караульным приходилось делать предупредительный выстрел. Двоих мужчин и одну женщину задержали. Все были сильно пьяные. Вызвали милицейский воронок и сдали их оперативникам.
Днём поспать так и не пришлось. К вечеру Горчуков сел писать подробный рапорт о дежурстве начальнику училища. Таков порядок. В пять часов нас сменили, и мы, пожав друг другу руки, разошлись: Виктор к себе в общежитие постоянного состава, я в свою казарму. После ужина ещё успел написать Маринке письмо, запечатал и бросил в тумбочку. Спать, спать, спать. Дневальные знали, что я с суточного наряда и на вечернюю поверку не будили. А казарменный шум для курсантского сна не помеха. Мы привыкли спать в этом шуме и наоборот не смогли бы заснуть при полной тишине.
-----------------------------------
Что пилоту надо? Пилоту надо мало,
Пилоту только надо, чтоб полный был порядок.
Пилоту только надо, чтобы совпадало
Количество взлётов с количеством посадок.
Десяток лужёных глоток одновременно выводили песню под мелодию баяна. И после каждого куплета Витя Тамаров – наш главный запевала, подражая попу на амвоне, вытягивал:
А остальное всё прило-о-жится!
Повод радоваться был. Военные сборы закончены, и вся эскадрилья переодевалась в курсантские одежды. Завтра – наземная подготовка, послезавтра полёты, по которым мы изрядно соскучились. Волновало одно: как мы будем летать с женщиной инструктором?
- Привыкнете, - сказал Помс, - зато она матом на курсантов не ругается.
Когда все переоделись и сдали военную форму, снова построились во дворе казармы.
- Ровняйсь! Смирно!
На этот раз никто не роптал за непредвиденное построение. Мы прощались с нашим командиром роты и его заместителем сержантом. Лейтенант Платонов прочитал последний приказ о поощрении ряда курсантов за период военных сборов. Потом выступил Тарасов. Говорил он совсем не по уставу.
- Разрешите, коллеги, от вашего имени поблагодарить лейтенанта Платонова и сержанта Жукова за те знания, которые они нам дали за период военных сборов, за то, что мы прошли их без потерь, которые были в других подразделениях. А вам, товарищи командиры, позвольте вручить наши памятные подарки.
Обоим были вручены красивые модели самолётов, сделанные из цветного плексигласа. На подставках надписи: «Красный Кут. Военные сборы. 1971 год». Последний раз прошли, чеканя шаг, с равнением налево. Лейтенант и сержант, стояли по стойке смирно, приложив руки к фуражкам серьёзные и чуточку грустные. Для них, привыкших к однообразию военной службы, здесь у нас был в какой-то степени месяц отдыха, ибо они были практически предоставлены сами себе и над ними, кроме майора – командира военных сборов никакого более начальства не было. Но майора в нашей казарме мы не видели ни разу. Вырвавшись из тисков армейской службы, здесь он не очень-то ей себя утруждал.
А уже через час пришёл наш старик Воропаев и зычным голосом приказал построиться. И опять все сделали это с радостью. Он поздравил всех с окончанием сборов, обрисовал обстановку на ближайший месяц, напомнил о том, что полётов на лыжах уже не будет – снег растаял.
- Настоящее чревато будущим, - философски закончил он свою речь. – Вы уже практически офицеры и лётчики. Остался месяц доводочных полётов. И, пожалуйста, сохраняйте дисциплину, иначе можете загреметь отсюда в последние дни без звания и без диплома и три года, проведённые здесь пойдут, как говорят, козе под хвост. А кто не служил в армии, могут загреметь в неё ещё на три года. А там не посмотрят, что вы практически офицеры. Там вы будете рядовыми. Вопросы? Нет? Послезавтра – полёты. Не забыли, как рано вставать? Нет? Все свободны! А третье звено в распоряжение Миллера.
- Как идёт подготовка к выпуску, старшина? – спросил он Варламова. – Я имею в виду общественные поручения.
- Всё по плану, товарищ командир. 35 комплектов подарочных часов марки «Командирские» из Чистополя прислали. Сейчас их гравируют. Столько же магнитофонных кассет с плёнкой закуплены. Записи будем делать позже. И вручим каждому на выпуске. А вот альбомы пока плохо подвигаются.
- Причина?
- Да так, всякое, - замялся Варламов.
- Тарасов, в чём дело? - старшина эскадрильи Тарасов был в нашем звене
- Дело в том, что наши художники и оформители Лунёв и Коваленко сачки. Художники они хорошие, но как все работники богемы – халтурщики.
- Когда нет вдохновения – ничего не получится! – подал голос Лунёв.
- Помимо наших альбомов они что-то рисуют замполиту училища, - продолжал Тарасов. – Он попросил их освободить от нарядов и излишних построений. Они даже на вечернюю поверку в строй не становятся, в столовую ходят, когда хотят. Завалили бытовую комнату красками, листами ватмана, кистями и карандашами. То есть создали рабочую обстановку. И почти две недели ничего не движется.
- Да мы же до полночи не спим, работаем! – плаксивым голосом заныл Коваленко.
- Да, не спите. Зато утром на подъём вас не будят, и вы спите до обеда, пользуясь приказом замполита училища Тульского вас не беспокоить. И судя по всему, вам это понравилось. Вот вы и тянете кота за хвост. Ночью больше курите и болтаете, чем работаете. Ребята из других звеньев смеются уже. От всех работ вас тоже освободили. На субботник по уборке территории вы не вышли вместе с Шевченко. Но и в казарме вас не было. Где вы были?
- Да за красками в город ходили, - неуверенно ответил Лунёв.
- А этого маленького мальчика, к вам примкнувшего, - Тарасов кивнул на Шефа, - с собой брали в качестве носильщика? Молчите? А я вам скажу, где вы были. Вы ходили на вокзал калымить, гроши заколачивать. А должны рисовать.
Шеф, сидевший в углу, задёргался, нервно заводил колонкой – так в шутку называли его громадный нос – вправо, влево, ожидая новых выпадов в свой адрес.
- Так, так! – нахмурился Миллер. – Лунёв, это так?
- Должны же мы в выходной отдохнуть! – пробормотал тот.
- Понятно. Значит, вы устали?
Поняв, что вопрос этот с подвохом, Коваленко поспешил ответить:
- Да нет, не устали.
- Хорошо! Сколько вам времени нужно, чтобы закончить работу над альбомами?
- Ну, не знаю, - замялся Лунёв. – После завтра-то уже полёты, времени не будет.
- А я вам найду время, - ответил Миллер и повернулся к Варламову. – На полёты их не планировать, пока не выполнят наше общественное поручение. А от всего остального они уже освобождены.
Такого оборота художники не ожидали. Раздался хохот.
- Хи-хи-хи! – закатывался Каримов.
- Хо-хо-хо! Уф! – всхлипывал Корифей. – Богема! Да они сегодня к утру всё сделают, сачки! Две недели баклуши бьют. Ха-ха-ха!
- Ты не знаешь эту работу – так помолчи! – вскочил Коваленко.
- Всё понятно! – прекратил начавшийся, было, спор Миллер. – Они сами решат, сколько им времени надо. Неделю – так неделю. Две – так две. Время у них будет.
- До самого выпуска! Хи-хи-хи! – смеялся Каримов. – А мы за них полётаем.
Стоит ли говорить, что через два дня оформление было закончено. 35 альбомов с фамилиями лежали в комнате отдыха. Папа лично проверил каждый альбом и остался доволен. А фотографии были уже размножены, и их осталось только вклеить.
Вечером перед отбоем появился из отпуска Гарягдыев. Долго выкладывал из чемодана пакеты и кульки, возбуждая любопытство окруживших его ребят. Два больших пакета отложил в сторону, сказав:
- Это Папе и Помсу. А на это, - указал на оставшиеся кульки, - налетайте!
Каждому досталось по паре апельсинов, которых тогда днём с огнём было не найти ни за какие деньги в местных магазинах. По казарме распространился приятный, возбуждающий аппетит запах. Один свой фрукт я отдал соседу по кровати Мамытову. Он хоть был и не из нашего звена, но сосед есть сосед.
- Опять любимчики Миллера кайфуют, да, ты! – послышался голос Рамзанова.
Серёга Каримов сгрёб в пригоршню кучу шкурок.
- Зачем? – спросил Варламов. – Ведро принесём и всё сложим потом.
- Да я хочу этому Чмо их отнести, пускай нюхает, урод!
- Не надо, - запретил Тарасов. – Он же тебя провоцирует, а ты на конфликт нарвёшься. Сходи-ка лучше за ведром.
А вечером объявили, что запланированная на завтра наземная подготовка будет совмещена с митингом, посвящённым дню начала весенне-летней навигации и сразу же потом на аэродроме проведут подготовку к полётам с таким расчётом, чтобы до конца дня несколько эскадрилий успели полетать.
Утром под душераздирающий крик дневального проснулись, быстро оделись в летние комбинезоны, построились и направились в столовую. Кушать в такую рань никому не хотелось и, вяло поковырявшись ложками в малосъедобной пшённой каше и выпив чай, пошли на аэродром. Дождёмся стартового завтрака, он хотя бы съедобный.
Все пять эскадрилий выпускного курса выстроились у здания КДП – командного диспетчерского пункта. Выступил заместитель начальника училища по лётной подготовке Ивко, замполит – как тут без него, главный инженер училища. Затем выступали инструкторы, техники, курсанты. Тема во всех выступлениях была одна: безопасность полётов. Затем под звуки оркестра последовали на аэродром. У нашей развалюхи уже работал наш новый техник Коля Шумбалов, сменивший Сашу Докторовича, который всё-таки стал курсантом и сейчас сдавал экзамены за первый курс. Шумбалов, погрузившись со стремянки по пояс в отсек двигателя, копался в переплетении тяг, проводов и трубок. Рядом стоял его стажёр. Поздоровались.
- Ну, как дела, Коля? – спросил я. – Полетит наша старушка?
- Нормально дела, - ответил Коля. – И старушка полетит. Ей, правда, летать осталось дней десять. Вот стажёр только сачок попался.
Мы засмеялись, да и сам Коля захохотал: ещё неизвестно, кто был больший сачок стажер или сам Шумбалов.
- А вон и пилотесса ваша идёт! – кивнул он.
- Встали вдоль крыла! – приказал я. – Будем знакомиться. Я доложу по всей форме. Глазки ей не строить, глупых вопросов не задавать. Понял, Акопян?
- А что я? – дёрнулся тот.
- Ты у нас самый любвеобильный в группе.
- Всэ красывый жэнщин лубят, - пробурчал Казар.
Женщина спокойно выслушала мой доклад и доброжелательно оглядела строй.
- Зовут меня Галина Дмитриевна Корытина, - мягким грудным голосом произнесла она. – Так сложилось, что оставшиеся полтора месяца до выпуска мы будем летать вместе. И думаю, - улыбнулась, - слетаемся. Как мужчинам, вам, наверное, интересно обо мне что-то узнать. Мне тридцать три года. Замужем. Муж – заместитель командира эскадрильи в пятом отряде. Вы, наверно, его знаете. Вот и всё. Да, воспитываю дочь первоклассницу. Сегодня я, уж извините, в юбке, но впредь обещаю на полёты приходить только в брюках, чтобы вас не шокировать. Есть ко мне вопросы?
- А мы эта, мы нэ шокыруемся, - не выдержал Акопян, мазнув взглядом по стройным ногам.
- Я не сомневаюсь в этом, - серьёзно ответила Корытина. – Если можно, я буду называть вас по имени, так проще запомнить. Потом запомню и фамилии. Хорошо? Сегодня после месячного перерыва у вас будут сначала контрольные полёты. Потом самостоятельные. Старшина, кого вы запланировали первым?
- Никого, - ответил я. – Давайте сейчас вместе и решим.
- Ну, хорошо. Итак, кого же?
Все засмеялись, и сразу снялось некоторое напряжение, которое возникает при новом знакомстве.
- Давайте тогда начнём со старшины, - сказал я.
- Договорились. И ещё двое – в самолёт. Остальные ждут в квадрате своей очереди. Очерёдность со старшиной решайте. Работаем сегодня с дальней полосы № - 2.
- Акопян, Граф – по алфавиту первые. В самолёт. Остальным – в автобус. Не хотите – идите пешком. Два километра не расстояние.
Мы привыкли, что инструктор заходил в самолёт первым, и я вопросительно посмотрел на женщину. Но Корытина показала: мы, мол, первые. Только тут до меня дошло, что она же в юбке. А на учебных самолётах не было специальных лесенок для пассажиров, а была просто закреплена неубирающаяся специальная скоба, опираясь на которую ногой можно забраться в самолёт. Но для этого нужно было поднять ногу довольно высоко. Если это делать в форменной, отнюдь не широкой юбке – юбка непременно поднимется много выше колен. Что конечно и произошло. Да и вообще в юбке лезть в самолёт весьма неудобно. Пришлось поддержать её под руку. Она пискнула и впрыгнула в фюзеляж.
- Я же не рассчитывала сегодня летать, хорошо ещё туфли на высоком каблуке не одела.
В кабину она вошла первой, села на правое кресло и долго устраивалась в нём, натягивая юбку на колени. Но всё равно сделать ей это не удалось. А когда поставила ноги на педали, колени оголились ещё больше. Пристегнулись ремнями, включили радио на приём и стали ждать команды на запуск.
- Связь сам ведёшь, или я буду? – спросила она.
- Как скажете. Могу и я.
Это было нарушение технологии, которая требовала вести связь члену экипажа не занятому активным управлением. Но на это мало обращали внимания, за что иногда получали замечания от старших командиров.
- Тогда делай всё, как учили. Я вмешаюсь только в случае необходимости.
По сигналу с КДП мы запустились, и я запросил разрешение на выруливание. Рухлядь наша натужно дёрнулась и сдвинулась с места. В районе пятого шпангоута на неровностях грунта что-то пронзительно скрипело и ребята в салоне подозрительно переглянулись. А когда я ещё увеличил скорость, заскрипело, засвистело и заскрежетало всё, что не должно было издавать никаких звуков. И хотя мы ещё зимой изучили эту машину и знали её старческие особенности, всё равно было неприятно.
- Мамочки! Да что ж это такое! – удивилась Корытина.
- Заклёпки скрипят, - ответил я. – Иногда даже выпадают. Мы же всю зиму на этой лайбе пролетали.
Минут пять ждали очереди на взлёт. Двигатель работал на средних оборотах. Дождавшись, когда самолёт перед нами взлетел, я запросил взлёт. Выполнили контрольную карту обязательных проверок, и пошли на взлёт. Корытина мягко держалась за управление. Я чувствовал себя немного скованно. Не хотелось перед женщиной показать свое неумение. Но она молчала, да я и сам видел, что всё в пределах нормы. Перед четвёртым разворотом это неприятное чувство улетучилось, и я уже спокойно подавал все команды правому лётчику. Но этот трёхлопастной винт! Опять я забыл про это. Посадка прошла с приличным перелётом.
- Понял, почему? – спросила на рулении Корытина. Я только молча кивнул. – Я и сама про это забыла, - честно призналась она.
Я выполнил ещё два контрольных полёта и при заруливании заметил, что Казар стоял в проёме кабины, готовясь меня сменить на предварительном старте. Но смотрел он больше не вперёд и на приборы, а на колени нашего командира, которые ещё сильнее оголились от движения ног на педалях. Выходя из кабины, я незаметно показал Акопяну кулак, а он дурашливо прикрыл рот рукой и полез на моё место. Замечала ли всё это она или нет, но, по крайней мере, виду не подавала. Это уж потом мы поняли, что замечала. Мало того, когда трогали её за левое колено, она хлопала ладошкой по руке. А всё дело в том, что включатель триммера руля высоты на центральном пульте был расположен на самом его краю. Руку к нему протягивали, не глядя и не отрываясь от управления, нащупывали скобу триммера и затем давили на выключатель. А колено правого лётчика было рядом. Иногда промахивались, особенно при болтанке и в развороте. Мужчины-то на это внимания не обращали.
После контрольных полётов начались полёты самостоятельные. Мы с Борисом Молостовым отлетали первые, и наше место заняли Акопян с Графом. Казар сидел в левом кресле и выполнял обязанности командира. Вырулили на линию старта и стали ждать своей очереди на взлёт. Когда взлетел предпоследний с линии самолёт, начали выполнять карту проверок, чтобы по первому сигналу взлететь. А пока двигателю прибавили оборотов для прогрева перед взлётом. И тут началось что-то непонятное. Вдруг резко задёргался штурвал. Сначала Акопян подумал, что это Иосик проверяет перед взлётом отклонение рулей, но тот не держался за управление. Тогда Казар вцепился в штурвал, пытаясь остановить непонятные колебания, но не тут-то было. Словно живой штурвал норовил вырваться из рук. Граф удивлённо посмотрел на Акопяна, не понимая, зачем он так трясёт органы управления.
- Памаги! – заорал Казар, забыв про СПУ.
Иосик поймал штурвал, но и вдвоём они не могли полностью погасить непонятных колебаний. Удивлённо глядя друг на друга, они старались понять, что же происходит?
- Наддув убери! – посоветовал Граф.
Казар схватился за сектор газа и убрал обороты до малого газа. И тут же колебания прекратились.
- Что это есть такое? – спросил Казар, надевая слетевшие с головы наушники, и покосился на сектор газа. – Добавим газ – снова трясти будэт? Может, РП доложить?
- Ну, попробуй, - пожевав челюстями, сказал Иосик. – Ты командир, ты и решай.
Акопян добавил оборотов – всё нормально. Вывел до номинала – нормально.
- Ветэр рули шевелил, - решил Казар, пытаясь проникнуть в тайну происшедшего. Как будто флаттер, но он ведь может быть только в полёте и на больших скоростях.
Ещё раз поработали оборотами и, не обнаружив отклонений, взлетели. Уже отлетав, стали рассказывать в квадрате о непонятном поведении рулей. И не понимали, чего это ребята так смеются.
- Что, Казар, говоришь, вошли во флаттер на исполнительном старте?
- Зачэм смеётэсь, точно гаварю, штурвал колебался. Скажи, Иося? - горячился Казар.
- Ты командиру доложил? Видно, что-то серьёзное было, машина-то у вас старая, вот и взбрыкнула. Иди, доложи.
Но Казар, наученный когда-то горьким опытом с компрессией, докладывать не пошёл. А ребята, вдоволь насмеявшись, рассказали им, в чём было дело. Когда они читали карту проверок и на улицу не смотрели, в соседние ворота зарулил самолёт. Из его дверей вывалился медведеподобный, как и старик Воропаев, командир 1-го звена Назаренко и направился к СКП. Подойдя к самолёту Казара, он дал привычный и всем понятный знак убрать газ до малого, чтобы можно было пройти сзади самолёта дальше, не выкупавшись в пыли, поднимаемой струёй винта. Так делали всегда. Обходить самолёт спереди категорически запрещалось, ибо он в любой момент мог пойти на взлёт. Но ни Казар, ни Иосик командира не видели, и за их самолётом тянулся шлейф пыли, летящий со скоростью урагана. Экспансивный Назаренко подошёл ближе и замахал руками, чтобы привлечь внимание и погрозил сидящим в кабине кулаком. Никакой реакции. И тогда, обиженный таким невниманием, Назаренко не выдержал. Словно разъяренный медведь, что-то рыча, он нырнул в струю и, нагнув голову, наклонившись вперёд градусов на тридцать и вытянув вперёд руки, стал подбираться к стабилизатору. Добравшись, дотянулся до руля высоты, схватил его своими громадными лапами и стал яростно трясти до тех пор, пока не упали обороты. Тогда он оставил руль поворота в покое, отряхнулся, ещё раз погрозил кулаком экипажу и направился дальше. Из кабины его так и не увидели, и им в голову не пришло, что кто-то мог так трясти рули. Зато эту картину прекрасно видели из квадрата.
- Идите к Назаренко извинитесь, он вам пару ласковых слов скажет, - смеялся Каримов.
У СКП инструктор Помс вставлял дыню Николаю Ивановичу за плохие посадки.
- Дык, землю что-то плохо стал видеть, - оправдывался Корифей.
- А почему на финишёров не смотришь и не видишь, какие они знаки подают?
- Дык, они ж редко знаки подают, чего смотреть-то на них?
- Вот если бы там женщина стояла, наверно бы во все глаза смотрел. А если они запрет посадке дают?
Из кабины СКП мне помахала рукой Корытина.
- Клёнов, иди сюда. Радуйся! После 1-го мая новый самолёт дают нам. Скажи ребятам, обрадуй.
- Спасибо! Очень хорошая новость.
------------------------------
Тридцатого апреля летали только два звена, не выполнившие месячный план. В преддверии майских праздников настроение у всех было весёлое. К тому сегодня должны были открыть летнюю эстраду и танцевальную площадку. Те, кто не летали, притащили из столовой стартовый завтрак с собой, так как его заказывали на всех. Это не укрылось от глаз Воропаева и привело его в возбуждение. Он приказал всем праздношатающимся построиться.
- Предупреждаю о бренности вашего бытия, - начал он. – Вижу, уже закуски натаскали к празднику. Рано. За пьянку вас могут выгнать и офицерами. Но уедете отсюда рядовыми. Пикалов! – позвал он начальника штаба. – У вас есть, чем занять бездельников?
- Найдём, Владимир Гаврилович.
И нашёл. Как всегда перенесли тяжёлое на то место, где лежало лёгкое, а лёгкое на место тяжёлого. Пришли в казарму, доложили начальнику штаба. Он был даже разочарован, что справились так быстро.
А вечер… Кому-то надолго запомнились эти последние курсантские вечера. Местные девушки, словно с цепи сорвались, применяя максимум изобретательности в обольщении, уезжающих через полтора месяца ребят. А выйти замуж за лётчика и уехать из этой глуши в большой город и большую жизнь тут мечтала каждая школьница уже с седьмого класса.
- Дядя, на танцы идём? – спросил меня Гарягды.
- Ты же знаешь, Дядя, моё отношение к таким мероприятиям, - ответил я. – Не люблю больших сборищ. Мне ближе узкий круг друзей. Да и подруги тут у меня нет.
- Так найдём. Весна же. У подруг, как это на русском, бзик начался. Ты знаешь, что сегодня все девчонки города сюда сбегутся. Кстати, и твои малолетки тоже прибегут.
- Их туда не пустят.
Малолетки – это две приятные весёлые девчушки восьмиклассницы, с которыми я зимой познакомился на нашем катке. Одна из них, разогнавшись, налетела на меня и сбила с ног. Итог – её сломанная рука. Вместе с её подругой я довёл девушку до проходной, но дежурный по училищу решил, что если я в этом замешан, то и должен отвезти её в больницу. И тут же выписал увольнительную и дал дежурную машину. Потом я пару раз навещал её дома, будучи в увольнениях. Через два месяца она уже снова бегала на катке.
Всё-таки Дядя уговорил. Мы пришли, когда танцевальная площадка только начала заполняться. На эстраде стояла Светка Антонова – культ-просвет-работник училища и читала в сотый раз стихотворение Э. Асадова про девушку и парня, на которых напали бандиты. Это хорошее стихотворение я слышал из её уст столько раз, что давно выучил наизусть. Перед ней, разинув рот, стоял наш Коля Конов в измятых брюках, которые, казалось, только что пожевала и выплюнула корова, и в таком же кителе с нацепленными четырьмя побрякушками: знак члена ВЛКСМ, значок парашютиста, эмблема училища и ещё какая-то непонятная штуковина. На свою одежду этот парень никогда не обращал внимания, считая, что и без того неотразим. Едва она закончила чтение и загремела музыка, Коля сдёрнул Антонову с эстрады и они задёргались в ритме шейка, размахивая руками и ногами и дёргая головой во всех измерениях. Глядя на них, вышли и другие пары. Когда музыка стихла, Конов подошёл к нам.
- Как мы скакали? – спросил он, вытирая пот.
- Отлично. Считай, сезон открыли. Но было опасение, что у Антоновой отлетят ноги. Уж очень она их выворачивала.
- Да, жалко, ножки хорошие, - дополнил мой комплимент Дядя.
- Я ей скажу про это. Нет, вы смотрите, девки-то табунами из города прут! Выбирайте!
И действительно, уже через полчаса танцевальная площадка заполнилась. Кто-то дёрнул меня за рукав.
- Привет, помдеж! Почему не танцуешь?
Я обернулся. Сзади стояла разбитная деваха, работающая поваром в курсантской столовой. Когда я ходил в наряд помощником дежурного по училищу, в мои обязанности входило снимать пробу обеда. Всего лишь дань традиции царских времён, но всё равно этого в столовой боялись. Я ведь мог и забраковать вместе с санитарным врачом обед, и тогда бы был большой скандал. И потому нам подсовывали что-то повкуснее, хотя и говорили, что пища из общего котла.
- Не хочу, - ответил я, - слишком громкая музыка, да и это, - я изобразил дёрганье, - не люблю.
- А ты случайно не женат, помдеж?
«И эта туда же, - подумал я. – Сколько выпусков она уже проводила?». Я посмотрел на неё пристальней. Рыжая, прыщавая, склонная к полноте. Сказывается халявное питание, или от природы такая? Да и интеллекта, судя по лицу, в ней маловато. Никаких шансов.
- Трижды разведён, - ответил я.
- Фи, болтун! Тебя Сашкой зовут, я узнавала. Пойдём, потанцуем, чего кочевряжишься?
- Говорю же, не танцую таких танцев. И не умею.
- Научишься. На самолёте же научился. Пошли, покажу! – и она нагло потянула меня за руку.
- Слюшай, тётя! – вступил в разговор Гарягды, - ты мой друг не тяни, сказаль же тебе русский язык, что не хочет. Пашла ацуда!
Дядя, когда начинал волноваться, то у него сразу интенсифицировался акцент. Уж чего, а нрав азиатов местные дамы лёгкого поведения знали. Подруга тут же растворилась в толпе.
- Твои малолетки Светка и Танька не видно? – спросил Дядя.
- Да зачем они тебе?
- Красивый девочки, не избалованный. С такой приятно пагаварить.
- Им по пятнадцать лет, Дядя! О чём с ними говорить?
- Про жизнь. Пятнадцать – это большой взрослый девушка.
- У вас в Туркмении – да, в России за твои разговоры можешь в зиндан загреметь. И надолго.
- Эх, - вздохнул Дядя, - а в восемнадцать лет уже старух. У нас такой никто не возьмёт для жёны. У нас в эти год уже четыре детей имеют. Однако, дядя, я хочу пригласить вон тот девушка, - кивнул он в сторону стоящих в группе девчат. – Вон тот чёрный, видишь? Я пошёл!
И скоро Дядя растворился в общей массе танцующего народа. Я выбрался из-за ограждения. Тут было не так тесно. Встретил знакомых ребят, покурили. Делать тут больше было нечего, а в тумбочке лежала хорошая книга. Дорога к казарме проходила мимо проходной.
- Саша! – услышал я знакомый голос. – Привет! Саша!
За стальной оградой, повиснув на ней руками, стояло с десяток девчонок малолеток, которых на танцы в училище не пускали. Среди них были и мои знакомые.
- Нас не пускают туда, - заныла Светка. – Помоги.
- Привет! Чего вам там делать?
- Танцевать, - заныла Танька.
- Школу сначала закончите.
- Ну, помоги, Саша! Будь другом.
- Не пропустит дежурный, девчонки. Бесполезно. Там гуляйте, - я кивнул в сторону города. – Это зимой вас на каток пропускали, теперь катка нет.
- Саша-а! – заныли обе дуэтом.
- Двойки есть? – спросил я.
- Мы хорошисты. Ну, Саша-а!
- Ждите, – я вошёл в помещение проходной.
И дежурный и его помощник были на месте. Ни того, ни другого я не знал. На мою просьбу старший, как я понял, инструктор, отреагировал бурно.
- А кто за них отвечать будет, если их вон там, - кивнул в темноту, - изнасилуют? Ты, что ли? Ну и что же, что твои знакомые. Кстати, тебя-то чего на малолеток потянуло? Нет, брат, извини. Хочешь поговорить – выйди к ним, я разрешаю. Но сюда – нет.
- Светка! – спросил я, вернувшись, - тебе сколько лет?
- Шестнадцатый.
- Подрасти немного. На будущий год тебя уже пропустят.
- Так и зна-ала!
Весёлые девчушки хохотушки. В меру развитые, симпатичные, особенно Света, которая сбила зимой меня с ног. Уж у этих-то есть шанс уехать отсюда. Минут десять я весело болтал с ними и смеялся, на зависть остальным малолеткам, стоявшим рядком вдоль ограды. Потом, хлопнув друг друга через решётку ограды по ладошкам, мы разошлись. Я им обещал, что в следующий выходной возьму увольнение, и мы пойдём на речку загорать.
В казарме было тихо. Это очень редкие моменты, когда в большой казарме стоит тишина. Весна и хорошая погода выгнала всех на улицу и до отбоя тут будет тихо. Во всей половине казармы только я и мой сосед по кровати Мамытов, который за три года пребывания ни разу не ходил, ни на танцы, ни в увольнение.
А через два часа казарма загудела. Возбуждённо сверкая глазами, ко мне подошёл Дядя.
- Ты куда ушёл, дядя? Я с такой девушкой знакомился! Думал самоволка идти, но их две было, с подругой. Ах, какой девушка, дядя! Зачем ты пропал? Малолетка свои нашёл?
- Нашёл. Случайно.
- Сам говоришь – зиндан сажают, а тут же с ними, как это, шуры-муры крутишь. Хитрый ты! Целовал свой малолетка?
- Нет, Дядя, не целовал. Хотя, может, они бы и не против были. Но их же двое, как и у тебя. Да и зиндан грозит за несовершеннолетних.
- Э-е, какой, слушай, зиндан? Болтаешь всё! За то, что большой взрослый девушка зиндан не сажают. Они же вот, - приложил ребро ладони к плечу, - ростом сколько. А не такие, - опустил руку ниже пояса. – За это у нас и резать могут. Слушай, я договорился на следующий выходной встречаться. Пойдём?
- Будет видно. Но я договорился на пляж сходить.
- Ну, даёшь, дядя! А сам говоришь – зиндан…
Ох, уж этот азиатский менталитет!
---------------------------
Погода в начале мая установилась ясная, но ветреная. К 11 часам ветер дул уже со скоростью 15 метров в секунду, а порывы и больше. Так продолжалось три дня. И полёты превратились в эквилибристику. Страшно болтало. С утра ещё инструкторы выпускали более подготовленных курсантов самостоятельно, но потом, с усилением ветра, видя, какие пируэты они отмачивают на посадке, бежали к самолёту и садились в правое кресло. Так безопаснее.
А на высоте ветер был ещё сильнее. По данным метеорологического зонда на высоте круга дуло со скоростью 30 метров в секунду. Это 108 километров в час. И при попутном ветре при приборной скорости 180 км путевая скорость относительно земли от второго до третьего разворота достигала 280 км. Стоило немного зазеваться с третьим разворотом, да ещё и не взять в курс поправку на ветер, как самолёт уносило на несколько километров с расчётной схемы. И тогда после четвёртого разворота приходилось лететь в горизонтальном полёте до точки начала снижения. Садились самолёты с трудом, иногда почти зависали над полосой без поступательной скорости, держась в воздухе только за счёт подъёмной силы, создаваемой встречным ветром. Но едва ветер ослабевал, как они тяжело брякались на полосу. Очень тяжело было руление с боковым ветром. Самолёт, словно флюгер, норовил развернуться против ветра, и его постоянно нужно было держать на тормозах, что чревато их перегревом и отказом. А то и пожаром.
Воропаев, все три дня не вылезавший из командного пункта, был в повышенном нервном напряжении. А тут ещё подлил масла в огонь командир отряда Князьков. Он летал проверяющим с кем-то из курсантов и заметил стоящего на финише Андо Айрапетяна, который корчил рожи, и показывал руками всякие двусмысленные знаки экипажам садящихся самолётов, не думая, что в кабине может сидеть кто-то из командиров.
- Владимир Гаврилович, - сказал с присущим ему ехидством Князьков, - вы, что за клоуна поставили на посадочном знаке? Он там такое изображает, разве что голый зад не показывает. Разберитесь! Безобразие!
- Дежурного по старту ко мне! – взревел старик. – Немедленно!
Сразу двое бросились исполнять его приказание. Через две минуты дежурный по старту старшина стоял навытяжку перед разъяренным командиром.
- Вон того! – вытянул Воропаев руку с указательным пальцем в сторону начала полосы, где стояли финишёры, - немедленно сюда! Я ему покажу голую задницу!
- Кого? – не понял дежурный, - там их двое. И… кому вы покажете… это самое…
- Обоих сюда, мать их… Немедленно! Заменить! Обоим покажу!
- Есть!
Через пять минут, предварительно выгнав из СКП всех посторонних, старик уже воспитывал финишёров, не стесняясь в выражениях. От командира Айрапетян и его напарник вышли красные, словно побывали в перегретой парилке и бегом побежали в сторону городка.
- Куда это они?
- Канаву копать для новой теплотрассы, - сказал дежурный планшетист, который стоял за дверью и слышал весь красноречивый диалог командира. – На всю неделю.
А с 6-го мая установилась холодная антициклональная тихая погода. Здесь, в заволжских степях отсутствие ветра – редкое явление. Стоял полный штиль.
- Не забывайте, что штиль – тоже сложное для курсанта условие, - напомнил на разводе Воропаев. – Тщательно выдерживайте направление на пробеге. Иначе завертитесь, как собака за собственным хвостом.
В первый полёт утром Корытина полетела с Графом на предмет проверки технологии работы курсанта с правого сидения. Такова была программа лётной подготовки. Согласно ей, лётчики должны были одинаково хорошо выполнять и командирские обязанности и обязанности второго пилота.
На большом поле аэродрома было множество белых и красных флажков, обозначающих рулёжные дорожки, линии предварительного и исполнительного стартов и направления взлётных полос. На один из таких флажков они и наехали правым колесом. С левого сиденья его заметить трудно – обзор закрыт капотом двигателя, а с правого…
Пока Иосик с его медлительностью сообразил, что колесо двигается прямо на злополучный флажок, он был благополучно раздавлен. И только тогда до Графа дошло, что нужно доложить.
- Мы, это, флажок сбили, - промычал он по СПУ.
- Посмотри, колесо в порядке? – спросила Корытина.
- Всё нормально, - ответил Иосик.
- Раньше нужно предупреждать, за правую сферу ты отвечаешь.
И ничего бы не было, если бы раздавленный флажок не обнаружил инструктор Горбатенко. По следу, оставшемуся на грунте, он вычислил, с какой стоянки выруливал самолёт. С нашей. И он посчитал своим долгом доложить на КДП, где, на беду, сидел Ивко. Он тут же распорядился дать указание осмотреть правое колесо. Самолёт в это время находился в воздухе. Корытина ответила, что повреждения колеса нет. Тем не менее, когда самолёт сел на очередную заправку, подошёл Князьков.
- Кто сидел на правом сиденье? – спросил он.
Иосик, как всегда, подумал, почесался и ответил:
- Я сидел.
- Видел, как сбили флажок?
- Видел.
- Ей сказал? – указал он на Корытину, находившуюся в кабине – Она знает? Были случаи, когда металлический штырь флажка прокалывал шину. И что бы было, если бы вы садились с таким колесом? Авария? Катастрофа?
Иосик задумался, пытаясь представить, что могло бы быть. И ответил:
- Она знает.
- Ты докладывал?
- Докладывал, но… когда уже…
- Почему не доложили руководителю полётов? Впрочем, этот вопрос уже не к тебе. Вылет я пока вам запрещаю. Скажите своему инструктору, чтобы явилась к РП.
Расследованием занялся лично Ивко.
- Товарищ Корытина, вас я на сегодняшний день отстраняю от полётов вместе с курсантом, - сказал он. - Вы нарушили наставление по производству полётов, и потому обязаны будете сдать зачёты по правилам руления. Вы же, товарищ курсант, - ткнул пальцем в Графа, - явитесь ко мне после полётов, и мы побеседуем об обязанностях второго пилота. А сейчас свободны.
До самого конца полётов Корытина была в подавленном состоянии. Полёты вместо неё продолжал Миллер.
- Да вы не переживайте, Галина Дмитриевна, - успокаивали её. – В следующий раз, когда Ивко будет летать, мы ему упорную колодку к хвосту привяжем.
Женщина улыбнулась, представив, как взлетает самолёт с привязанной к хвосту колодкой.
В полдень я полетел с Миллером в зону на отработку полётов на крайних режимах. Это были самые интересные полёты. Предстояло отработать парашютирование и выход из него. Набрали высоту, получили разрешение работать. Я вывел самолёт в центр зоны и стал снижать скорость. Чтобы высота не терялась, приходилось по мере падения скорости выбирать штурвал на себя. Выпустили закрылки на 30 градусов. Скорость падала. Скоро она стала меньше 100 км в час.
- Держи штурвал, держи, - подсказывал Миллер, - не давай самолёту снижаться.
Скорость падала, и это было очень непривычно. Двигатель работал на малом газе. Восемьдесят км в час, семьдесят, шестьдесят. Самолёт словно завис в пространстве, затем резко дёрнулся – выскочили автоматические предкрылки, и скорость упала до 50 км в час. Как на машине. Даже не верилось, что самолёт может летать на таких скоростях. Штурвал был полностью выбран на себя и стоял на упоре. И, наконец, машина посыпалась вниз. Возникла продольная колебательная неустойчивость. Самолёт, словно ленивый верблюд, медленно задирал нос в небо, а потом в какой-то момент резко опускал его и снова задирал при этом снижаясь.
- Не зажимай штурвал, - подсказывал Миллер, - держи его свободно. Рули сейчас не эффективны, особенно элероны. Вот, смотри!
Он взял штурвал и резко повернул его до упора влево, потом вправо. То же проделал и с рулями высоты.
- Видишь, самолёт не реагирует, потому что мы летим во втором режиме. Следи за высотой. Вывод на 900 метрах. Как выводим?
- Штурвал полностью от себя. В тот момент, когда нос опущен к земле, плавно увеличиваем обороты до крейсерских. При нарастании скорости убираем закрылки, плавно выбираем штурвал на себя и выводим самолёт в горизонтальный полёт, не допуская потери скорости.
- Всё правильно. Работай!
Преднамеренно вводить самолёт в такие режимы категорически запрещено и на производстве вряд ли так полетаешь. Но если вдруг попал в такое положение непреднамеренно, например, в сильную болтанку необходимо уметь выводить самолёт из такого состояния. Не сумеешь вывести – считай, полный рот земли. Для этого такая тренировка и давалась. Вышли из второго режима полёта, снова набрали высоту и снова ввели машину в режим парашютирования. Миллер в управление не вмешивался. Второй раз я уже действовал увереннее и всё выполнил без замечаний. Так же и третий раз.
- Всё понятно? – спросил командир. – Тогда пошли на аэродром.
Снизиться зайти и сесть труда уже не составляло. Весь полёт занял тридцать минут. После меня улетел Серёга Чернов. И так по одному все шесть человек. В такие полёты лишних ребят с собой не брали, как, например, на отработку задач в зоне, когда менялись прямо в воздухе. Здесь же были только курсант и инструктор. И потому после каждого полёта заруливали для смены.
Я сменил на скамейке наблюдателей Акопяна. Тут же сидел и командир эскадрильи в окружении ребят и басил:
- Вчера я вас отругал за то, что не докладываете температурные режимы двигателя в самостоятельных полётах, а сегодня сам замучился принимать такие доклады. Из зоны по три раза выходите на связь, забиваете эфир. Имейте же чувство меры. Одного раза вполне достаточно.
На лице командира были большие чёрные очки, и в их стёклах отражалась вся панорама аэродрома. Речь старика была благодушной, и чувствовалось, что сегодняшними полётами он доволен.
Около машины СКП, где был укреплён динамик, транслировавший переговоры руководителя полётов с экипажами, собралась группа ребят и давилась приглушённым смехом, слушая доклады с летающих бортов. Раздался очередной доклад с характерным армянским акцентом:
- Ластик-старт, это двэсти одиннадцать! Первый зона занял по ваш указаний один тысяч восэмьсот метр. Тэмператур двыгатэля сто восэмьдэсят на шэстьдэсят. Прашу разрэшить заданий на парашут со снижэнием триста метр с закрылки двадцать.
- Разрешаю, следите за режимом, - проворчал в микрофон Пьяных, сидевший в кресле РП.
- Понял вас 211.
Тут же вышел на связь другой борт, но уже с характерным узбекским акцентом:
- Ластик-старт, я читыре шест адин, пятый зона продолжаем работать два тысяча восемсот, борт – порядок, тимпиратур па прибору сто дивяноста на сэмьдисят.
- 461-й, вас понял! – снова пробурчал Пьяных.
И тут в динамике раздалось что-то непонятное.
- Ластик, Ластик, я на третьим. Кто я?
- Чего-о? – нажал кнопку Пьяных. – Кто вызывает?
- Ластик, я Мамытов, на третьим развороте. Кто я?
- Тьфу, мать твою! – выругался Пьяных. – Опять свой позывной забыл. – И уже нажав тангенту передатчика, сказал в эфир: - Мамытов, посмотри на колонки штурвалов, для кого там сантиметровые цифры написаны?
При дефиците времени, случается, что и опытные лётчики забывали пятизначный номер самолёта, хотя на практике обычно работали трёхзначным. Но и его умудрялись забывать, особенно когда меняли самолёт на другой. И потому на штурвалах всех без исключения самолётов выбиты их номера.
- Понял, Ластик, - обескуражено ответил Мамытов, - я девить сем шест, выполняю четвёртый.
- Выполняйте! - сварливо произнёс Пьяных, высунулся в открытое окно СКП и спросил у смеющихся курсантов: - Кто у него инструктор?
- Литвинов! – дружно ответили ему.
- Разыщите его, пусть сюда подойдёт! Мать его!
Прибежал с испуганным лицом Литвинов и суетливо полез по лесенке в машину СКП.
- Ну, сейчас Пьяных оторвётся на нём по полной программе, - сказал кто-то.
Зная крутой нрав заместителя командира эскадрильи, никто в этом не сомневался. Инструкторов Пьяных, конечно, не бил, как некоторых бестолковых курсантов, но отругать мог, не стесняясь в выражениях.
Стало понятно, почему Воропаев говорил про частые доклады. Слушать такое целый день – нужно терпение.
А на разборе полётов завертелось. Так, как случай наезда на флажок произошёл в нашей эскадрилье, Ивко дал указание Воропаеву провести разбор с личным составом и принять зачёты у курсантов по обязанностям второго пилота. Чем и занялись. А Корытина с Графом пошли к Ивко. Он – сдавать зачёт лично заместителю по лётной подготовке, она – сдавать НПП и РЛЭ и получать разрешение на завтрашние полёты.
После разбора в курилке ещё долго обсуждали это мелочное происшествие.
- Вот, шакалы, да, ты! – возмущался Рамзанов. – За такую мелочь всех заставили зачёты сдавать.
Едва ли не единственный раз с ним единодушно согласились.
- Совсем у этой Ивко крыша поехал, - трясясь от холода, сказал Дядя.
Вечером в мае в здешних местах довольно прохладно и ночные температуры могут быть отрицательными. А Гарягды почти за месяц недавнего отпуска успел привыкнуть к азиатской жаре. Как известно, привыкать проще, чем отвыкать.
Ночью проснулся оттого, что кто-то расталкивает меня, пытаясь разбудить. И этому «кто-то» сделать это удалось. Да ведь это же Томка! Как она попала сюда? Открыл глаза – никого, казарма заполнена разнокалиберным храпом. Чёрт, оказывается, меня она расталкивала во сне. Это был сон. Я лежал с открытыми глазами, пытаясь вспомнить подробности. Будто бы лежу я в какой-то комнате, входит Томка и начинает расталкивать меня. При этом что-то говорит, но звука слов я не слышу, вижу лишь движение губ. А лицо её видно размыто, словно через заливаемое дождём оконное стекло. Почему-то ясно видны лишь губы.
Ах, Томка, Томка, забытая и незабытая, бурная моя радость и печаль разочарования! Что ты мне хотела сказать? И как же мне теперь уснуть? Не к месту нахлынули воспоминания. Чтобы снова заснуть стал мысленно решать задачи по самолётовождению: идём на привод с курсом 320 градусов, отойти от привода с курсом 120. Сторона отворота… курс выхода… пеленг выхода…
На пятой или шестой задаче провалился в сон. Прервал его, как всегда ранний истошный крик дневального «Подъём!». Предстоял очередной день полётов.
---------------------------
На подъём пришёл инструктор Глухов, которого курсанты не любили за мелкие придирки.
- Быстрее собирайтесь, быстрее!- покрикивал он. – Не у тёщи на блинах. Летать нужно, вон день, какой хороший.
Днём ещё и не пахло. Было темно. Обычно в дни полётов время ужимали до минимума, отменяя даже утреннюю зарядку. Но любители побегать утром по стадиону выкраивали время, опаздывая, правда, в строй для следования в столовую. Собственно, как такового, после окончания сборов его и не было, была просто толпа, как говаривал Тарасов. И на опаздывающих бегунов не обращали внимание. Раз хотят бегать – пусть бегают. К числу любителей утренних пробежек относился и я. Мы вернулись с пробежки, когда почти все ребята уже стояли в строю. Глухов это заметил, но ребята были из других звеньев, а вот я…
- Клёнов, тебе нужно отдельное приглашение? – заныл он. – Быстро в строй!
- Сейчас, командир, только оденусь. Не могу же я в майке…
И я рванул бегом в спальное помещение. Кое-кто ещё собирался. Но Глухов, не равнодушный ко мне после давней с ним стычки, последовал за мной. Чёрт, ещё побриться нужно. Я схватил электробритву. Минута – на бритьё, ещё столько же – натянуть лётную курточку и догнать строй.
- Он ещё и бреется! Я кому сказал – быстро в строй!
Рядом натягивал куртку курсант его группы Костин, рот которого всегда был раскрыт до ушей, исключая сон и те моменты, когда был занят пилотированием.
- Да что вы, командир, всё в строй, да в строй. Столовую мы и сами найдём. До выпуска-то месяц остался.
- Помолчи, Костин, я не с тобой разговариваю, - отмахнулся от него Глухов.
Отец этого парня в Москве был каким-то большим авиационным начальником, а с такими курсантами инструкторы конфликтовать опасались. Нажалуется папочке – себе дороже выйдет.
- Клёнов, я к кому обращаюсь?
Под ухом гудела бритва, и я не слышал Глухова. Закончил бритьё, схватил куртку, одевая на ходу, и не обращая на инструктора внимания, побежал вслед за Костиным.
- Рано лётчиком себя почувствовал! – услышал я вслед.
«Непременно нажалуется Папе», - подумал я, догоняя строй. И не ошибся.
На аэродроме, при разводе эскадрильи по самолётам, меня отвёл в сторону Миллер.
- Что у тебя опять произошло с Глуховым? Он требует отстранить тебя от полётов.
Я объяснил происшедшую ситуацию, добавив:
- Тогда пускай отстраняет и курсантов своей группы. Не я один догонял строй.
- Так, понятно. – Миллер помолчал мгновение, принимая решение. – Иди, летай. Я с ним поговорю.
В обед в паре с Акопяном мы сидели в самолёте во вторых воротах исполнительного старта, ожидая своей очереди на взлёт. А от самолёта Глухова, стоящего в четвёртых воротах, шли сам инструктор и с ним Худой и Володя Антонов – худой уже по настоящему парень, по кличке Петлюра. Кстати по худобе Глухов ему не уступал, разве был на две головы выше ростом. Нам как раз разрешили взлёт, но я решил пропустить ребят, идущих сзади и газа не прибавлял.
Решение созрело как-то спонтанно. А что нам будет? Не видели - и всё! Да и не обязаны смотреть назад. Тем более они никаких знаков не подавали, что хотят пройти. А должны были. Этим многие пренебрегали. Простите, ребята, надеюсь, вы меня поймёте. И когда они вошли в зону струи, я резко вывел двигатель на взлётный режим, но тормоза зажал, якобы, прогревая двигатель. Тут же за кормой забушевал ураган. Потом мне рассказывали, что на ногах удержался только Антонов, шедший дальше всех от самолёта. У того сорвало с головы фуражку и укатило далеко в поле. Остальные были без них. Чингиз со своей массой на ногах устоял, навалившись на струю боком. А Глухов упал на колени. Попытался встать, но высокий рост – парусность какая! – не дал ему сделать этого и он снова рухнул на колени. А когда поднялся, то самолёт был уже в воздухе. Ребята из квадрата видели, как Глухов, обращаясь к Худому, покрутил пальцем у своего виска, а затем показал на наш влетевший самолёт. Антонов же долго гнался за фуражкой.
Когда мы вернулись из зоны, передали самолёт другому экипажу и пошли есть стартовый завтрак, подошла с видом заговорщицы Корытина.
- Иди сюда, Клёнов, - потащила меня за рукав. – Ты зачем это сделал?
- Что, Галина Дмитриевна? – наивнее лица не мог бы изобразить и сам господь бог.
- Ты за командира сидел. Вы на самом деле ничего не заметили на взлёте?
- Нет. Если б чего заметили, то доложили бы.
- Ты же Глухова струёй с ног сбил.
- Не может быть! Никто знаков не подавал.
- В том и дело. Он Пьяныху доложил, а тот ещё и отчитал его.
- Я знаю, что нужно выходить на траверз кабины и подавать сигнал. Но мы никого не видели.
- Правда? Мне Миллер говорил, что вы с ним не ладите.
- Галина Дмитриевна! – приложил я руку к груди. – Как говорится, дружба – дружбой, а служба службой.
- Ну, хорошо, хорошо. Тебя никто и не обвиняет, кроме Глухова. Советую подойти и извиниться, хотя, честно говоря, он не очень-то этого заслуживает.
- Потому-то у вас и вид заговорщицы?
Корытина погрозила мне пальцем. Я разыскал Глухова и искренне извинился, объяснив происшедшее совпадением.
- Ладно! – пробурчал он. – Уже проехали!
А что ему оставалось, кроме как принять извинение? До самого выпуска Глухов больше ко мне не придирался. А Худой и Петлюра извинений и не требовали. Они тоже не особенно любили своего инструктора. Подумаешь дел-то, вытрясти пыль из комбинезонов и вычесать из волос.
В час дня полёты были в разгаре. На кругу работало восемь бортов, четыре в зонах. Все полёты были самостоятельные. Я сидел на скамейке наблюдателей и следил за своим самолётом, который пилотировал Иосиф Граф. За его олимпийское спокойствие и страшную медлительность Корытина опасалась выпускать его самостоятельно и всегда подсаживала к нему вторым лётчиком более способных ребят, чтобы помочь в случае необходимости. Все инструкторы так делали. Хотя никогда никому не говорили, чтобы не обижать, кто летает хуже, а кто лучше. Одно время у меня было нестабильное выравнивание, и Киреев подсаживал ко мне Серёгу Чернова, у которого с этим делом обстояло нормально. И я не обижался, понимая Киреева. Не обижался, когда Серёга, случалось, помогал мне, аккуратно вмешиваясь в управление.
А вот Граф, несмотря на своё спокойствие, свирепел. Как-то мы летали с ним в паре, и он подвёл самолёт к земле с креном. Нужно было убирать крен, иначе приложились бы к земле одним колесом. Но Иосик или не замечал его, или, как всегда, долго переваривал ситуацию. Мне показалось, что сейчас он пожуёт челюстями, уберёт руку со штурвала, почешет кончик носа, а уж тогда выправит крен. Но будет поздно. И я в последний момент резко отработал штурвалом, выправляя самолёт. В конце пробега Иосик в ярости заявил, чтобы я не вмешивался в управление.
- Иосик, второй лётчик для того и сидит в кабине, чтобы помогать, - пытался объяснить я. Но Граф ничего не хотел слушать.
На этот раз за второго пилота у него сидел Серёга Чернов. Медленно, как будто все движения Графа передавались самолёту, машина выкатилась на взлётный курс, нехотя зашевелились рули – проверка перед взлётом, двигатель долго выходил на взлётный режим и самолёт тяжело побежал по полосе, рано оторвался и слегка зависнув, всё-таки лениво пошёл в набор.
- Ой, Граф, ой, Граф! – вздохнула наша инструкторша, сидевшая на раскладном стульчике рядом.
А когда он заходил на посадку, она встала.
- Ты смотри, как хорошо идёт! – удивилась она. – Глиссада ровная и скорость нормальная. Молодец!
Рано похвалила. После выравнивания самолёт вдруг взмыл. Надо было задержать штурвал, а уж потом при приближении земли создавать посадочный угол. Но пока-то до Графа дойдёт. Взмывание не такое уж сильное и Серёга, скорее всего, зная Иосика, в управление не вмешался. Самолёт стукнулся о землю не тремя точками, а двумя и отодрал так называемого козла с козлятами. Так примерно прыгает мячик, брошенный вдоль земли.
- Ой-ой-ой! – затянула Корытина, чисто женским движением хватаясь за щёки. – Перехвалила! Корячился, корячился и все ошибки сразу сотворил. Хоть бы с СКП не заметили.
Повезло. Не заметили. Мы пошли с ней на линию стартового осмотра, куда рулил самолёт.
- Граф, опять через капот смотришь? – насела на Иосика Корытина, когда ребята вышли из самолёта. – Целый букет ошибок наделал. До выпуска месяц осталось. За такую посадку на государственных экзаменах больше тройки не поставят. – А ты куда смотрел? – повернулась к Чернову.
Серёга только молча руками развёл.
- Сейчас со мной слетаешь. Два полёта. Будем исправлять ошибки.
Иосик с умилением смотрел на женщину, жевал губами и молчал. После осмотра они сели в самолёт и взлетели. Мы с Черновым пошли к СКП.
- Чего не вмешался? – спросил я Серёгу.
- Да ну его! – отмахнулся тот.
- Да может, так оно и лучше. Быстрее дойдёт.
- Ага, лозунг Дмитрия Максимовича Лещенко.
Мы рассмеялись, вспомнив нашего классного руководителя.
Какой-то самолёт, совершив посадку, при сруливании с полосы так резко дал газ, что поднял громадную тучу пыли, а срулив, на бешеной скорости помчался на линию заправки.
- 485-й, убавьте скорость! – зарычал сидящий на СКП Воропаев. – После остановки ко мне зайдёте.
- 485-й понял! – голосом Корифея отозвался динамик и тут же заскрипели тормоза. Теперь самолёт еле катился.
- Поздно! – воскликнул Борис Молостов. – Дыня от Помса Корифею обеспечена.
- А Помсу от Воропаева, - добавил кто-то.
- Только вчера Помс его разносил, - сказал Серёга Каримов. – Он при заправке заправочный пистолет взял да открыл, ещё не засунув его в бензобак. Сам облился, и кто внизу был, залил. А на беду там и Помс стоял. Увидев его, Корифей чуть с крыла не загремел вниз.
Крыло самолёта, где расположены бензобаки, находится почти на пятиметровой высоте и полёт оттуда может кончиться весьма плачевно.
Едва разобрались с Корифеем, случилось очередное происшествие. Мой сосед по кровати Мамытов с Егоровым сотворили ужасную вещь: зажали тормоза, едва коснувшись полосы. Очень неприятно было видеть, как самолёт на пробеге, задрав хвост, словно молодой конь и поднимая заторможенными колёсами тучу пыли, понёсся по полосе, всё, ниже опуская нос. Ещё немного и винт начнёт кромсать землю. И тогда аварии или катастрофы не избежать.
- Тормоза! Отпустить тормоза! – взревел в микрофон Воропаев.
То ли приказание подействовало, то ли догадались ребята, что не то делают, но тормоза отпустили в последнюю секунду, и самолёт грузно шлёпнулся хвостом на полосу. Из самолёта вылезли красные, как раки, которых только что сварили, курсанты. Мамытов только открывал рот, но сказать долго ничего не мог. Зато Воропаев сказал много. В том числе и непечатных слов и в адрес курсантов, а, заодно, и в адрес их инструктора. А потом посмотрел на часы. До конца полётов оставалось около часа.
- Прекратить полёты, пока дров не наломали! – распорядился он, остывая. – Развели мне тут гонщиков и прочих… После обеда – общий разбор эскадрильи.
На послеполётном обслуживании самолёта мимо проходил наш бывший инструктор Киреев с молодыми инструкторами, которых тренировал.
- 461-й, как дела? – прокричал он.
Серёга поднял большой палец, я пробормотал «хорошо», а Акопян тихо проворчал:
- Лучше, чем было с тобой.
- Молодцы! – похвалил Киреев, увидев поднятый палец.
Лётчик он был хороший, поэтому и поставили командиром звена, но как человек – не очень. Мог обидеть курсанта просто так, обозвав грубым словом, любил похвастаться, а то и отстранить от полётов за какую-нибудь мелочь. И потому мы часто вспоминали нашего первого инструктора Молдаванова. Ну а наша женщина – просто прелесть и в неё все были чуточку влюблены. И если сначала над нами ребята подсмеивались, то сейчас стали немного завидовать.
А вечером наш Папа собрал, как он выразился, чрезвычайное собрание. Все были удивлены, поскольку ничего такого не планировалось, ведь Миллер обычно всё планировал заранее. Всё звено собралось в комнате отдыха.
- Закройте дверь и никого не пускайте, - приказал Миллер. Дверь закрыли и законтрили шваброй.
- А теперь, Плыс и Бекетов, встаньте!
- За что это их? – тихо спросил меня Дядя.
- Не знаю, - также тихо ответил я.
Да и никто не знал. Миллер вышел к столу.
- Вчера вот эти два друга, - указал на стоящих парней, - были замечены в самоволке.
- Понятно, - сказал мне Дядя, - завтра пойдут копать траншеи.
- Завтра они пойдут копать траншеи, - словно угадав слова Дяди, повторил Миллер.
В самоволки после военных сборов бегали уже, не стесняясь. Даже не просили увольнительные, хотя их давали практически всем, кто не имел нарушений. Да и перестали внимание на это обращать, осталось-то двадцать дней всего до выпуска.
- И я думаю, легко отделаются, если, - Миллер очень внимательно посмотрел на ребят, - если не возникнет дело об отчислении.
- Ого! – воскликнул кто-то. – За что?
- Дело в том, что в самоволке их заметили пьяными.
- Фьюить! – присвистнул Серёга Каримов.
- Ваше счастье, - повернулся командир к опустившим очи долу курсантам, - что человек этот знает, из какой вы эскадрильи. И он посчитал, что Воропаев должен знать об этом. Никому больше он не доложил. Но сказал об этом только сегодня во время полётов, когда вот эти два друга уже отлетали свою дневную программу. Раньше не мог, его не было. Человек этот – бывший ваш инструктор, - кивнул Миллер в мою сторону, - Киреев. Если бы он их не знал – доложил бы дежурному по училищу. Дальше вы знаете, что бы было. Начальник училища, да и его заместитель в таких случаях не раздумывают. Тем более, что пили накануне полётов.
В комнате установилась полная тишина.
- Я понимаю, когда вы пьёте в праздники, но накануне полётов? Пока про это не знает Князьков. Я не поручусь, что он будет вас защищать. Его отношение к пьянству вы прекрасно знаете. Но Воропаев всё взял на себя и решил никому не докладывать. Двадцать дней осталось! Жалко! Столько сил, средств и энергии вложено, и бутылка водки может всё перечеркнуть. Слишком уж большая цена этому глупому поступку, товарищи лётчики. Да, я не оговорился, лётчики. Ибо вы практически готовы к производственным полётам. И на выпуске попасть под приказ номер пятьсот – глупо и нелепо.
Приказ пятьсот – это приказ министра ГА о пьянстве в отрасли, в котором предписывалось с людьми, замеченными в употреблении накануне полёта немедленно расставаться. Юмористы же его переиначили, толкуя так: можно, но не более 500 грамм командиру, а остальным членам экипажа 75 % от командирской дозы, соответственно оплате.
- Происшедшее с вами, друзья мои, - продолжал Папа, - я расцениванию, как плевок в душу своему инструктору, мне и нашему коллективу. Перед командиром эскадрильи мы с инструктором Никольниковым стояли вот так же, как вы сейчас здесь. И не похвалы выслушивали, а… Впрочем, вы знаете, как старик умеет воспитывать. Тем более, что ещё и полёты сегодня не заладились, едва лётное происшествие не заработали. А теперь я хочу, Плыс и Бекетов послушать, что вы скажете? Не в оправдание своё, нет. Я не приму никаких оправданий этому. Я хочу услышать, что вы скажете вот им, - командир повёл рукой по залу, - своим коллегам.
- Что тут говорить? – пробормотал, приподняв голову, Бекетов. – Сглупили, не подумав.
- Погода хорошая подвела, - буркнул Плыс. – Ну и! – развёл он руками.
Раздался смех.
- Сегодня тоже хорошая погода, - двусмысленно произнёс Чернов.
- Да ладно тебе! – поднял голову Бекетов. – За кого нас принимаешь-то? Не подумали, что так обернётся всё.
- Бдительности не было, - сказал, смеясь, Каримов, - расслабились, и осмотрительность потеряли. Потому и нарвались на Киреева.
- Что расслабились – это точно! Сколько выпили-то? – спросил Варламов. – Только честно.
- Ну, сколько! По двести грамм в кафе заказали. Только вышли и нос к носу… вот.
- И что Киреев вам сказал?
- Ничего. Поздоровались. Мы думали, он ничего не почувствовал. Правда, спросил, летаем ли завтра?
- И что вы ответили?
- Ответили, что траншеи копать будут, - захихикал Шеф.
- Так что же?
- Сказали, что… нет.
- Всё понятно! – подвёл итог Миллер. – Траншеи вы копать будете и не один день. Воропаев очень зол и даже говорить с вами не хочет. Завтра с утра – в распоряжение начальника штаба. И молитесь, чтоб не узнали там, - поднял он вверх палец. – Тогда мы получим по выговору, а вы в лучшем случае выйдете отсюда тремя месяцами позже. Вопросы ко мне есть?
Вопросов не было. После собрания, как всегда, происшествие обсуждали в курилке.
- Повезло вам, что Киреев вас знает, - сказал Корифей. - А если бы кто-то другой встретил? Товарищи курсанты, ваши документы? Вот тогда бы приплыли.
- Мы же в гражданке были, - возразил Бекетов, - чего бы нас кто-то другой остановил? А тут видишь, как вышло! И гражданка не помогла.
- Считайте, легко отделались, мужики, - сказал Лунёв. – Подумаешь, несколько дней земельку покидаете! Работа на свежем воздухе полезна.
Четыре дня друзья копали траншею вдоль стадиона. Про них как будто все забыли, кроме начальника штаба Пикалова. На пятый утром Воропаев спросил Миллера:
- Где эти твои… алкаши?
- Землю копают, как вы приказали.
- Землю они копают! – ворчал старик. – Нашли отдых. А летать за них кто будет? До экзаменов 10 дней осталось. Завтра планируй их на полёты, хватит им мозоли на заднем месте натирать. Знаю, они там сидят и курят больше, чем работают.
Так оно и было. Курсантский труд – труд рабский. А он, как известно, не производительный.
-------------------------------
В самом конце июня я обнаружил, что Корытина не запланировала меня на полёты на следующий день, и я обратился за разъяснением.
- А какой завтра день? – спросила она.
- Четверг, - удивлённо ответил я.
- А число? Какое завтра число, Саша? Тебе же четверть века исполняется!
Только сейчас я вспомнил про день рождения. Действительно.
- Так что отдыхай завтра. Можешь сходить в увольнение. Только уж, пожалуйста, без этого…
- Будьте спокойны, Галина Дмитриевна. А в увольнения я хожу редко. Останусь в казарме и высплюсь вволю. Если Пикалов не мобилизует на свой трудовой фронт, как праздношатающегося.
- Ну, уж ты объясни ему причину, человек же он.
- Постараюсь. Спасибо вам.
- Не стоит благодарности. Моя работа не только летать учить. Да вы уже это сами умеете.
Утром все ушли на полёты, я один остался в опустевшей казарме да ещё несколько человек внутреннего наряда. Пикалов на нас, вероятно, уже поставил крест и занимался с другой эскадрильей второкурсников, живших на другом этаже. Я вволю выспался и решил позагорать, поскольку погода выдалась прекрасная. На стадионе около ограды есть укромные местечки с молодой зелёной травкой. Туда в редкие минуты тишины и хорошей погоды мы с Тарасовым ходили погреться на солнышке и отдохнуть от вечной казарменной суеты. Разложил, одело, разделся до плавок, улёгся на спину, закурил и задумался. Ну вот, Клёнов, тебе и четверть века. Как жаль, что мечта сбылась только сейчас. А мог бы уже четыре года летать и жизнь, возможно, сложилась бы иначе.
На жаре курить не хотелось, и я положил сигарету в траву. Думать ни о чём не хотелось, но мысли невольно, как будто сами по себе, наслаивались одна на другую. Перемешалось прошлое и предстоящее совсем уже близкое будущее. И всё это непостижимым образом укладывалось в голове одновременно. Я вспоминал прошлую жизнь. Сколько же было неудачных попыток поступить в лётное училище? Три? Нет, четыре. Точнее, первая, вторая и четвёртая. С четвёртой – поступил. Но была и третья. Тогда я отправил документы в Красный Кут и ждал вызов. А на четвёртый день… умудрился сломать ногу. И когда абитуриенты сдавали вступительные экзамены, я лежал дома с загипсованной выше колена ногой, тихо плакал без слёз и грыз подушку. Два месяца в гипсе, ещё месяц – костыли. Год пропал. Вот тогда-то даже близкие друзья потеряли веру в мою мечту. Ну, куда же в лётчики со сломанной ногой. Тогда перестала верить в меня и Томка. Правда, никогда мне об этом не говорила. Но иногда же ведь и без слов бывает всё ясно. Тогда-то мы ещё с ней встречались и любили друг друга. Но внутренне по поведению Томки я чувствовал: нарастает какое-то непонятное мне отдаление. Я сомневался в этом своём чувстве, ведь повода для этого не было. Правда, наши встречи становились реже. Иногда мы виделись пару раз в неделю. А потом наступил этот зимний, но почему-то дождливый месяц, когда она неожиданно пришла ко мне домой. А через полгода я уже был в училище, и мне стало безразлично, кто в меня верил, а кто нет. Главное – я сам в себя не потерял веру. И поступил, куда мечтал с детства. Конечно, на медицинской комиссии я не сказал, что у меня был сложный перелом ноги. Тогда и председатель комиссии вряд ли бы помог мне.
Вспомнилась Томкина свадьба, с которой вся наша дружная компания ушла рано. Мы там были лишними. А Лидка тогда так жалостливо смотрела на меня, что я расхохотался.
- Хорохоришься, а на душе-то, небось, кошки скребут?
- На то они и кошки, - отшутился я.
- Ну да твоя Маринка не хуже, - успокоила она меня.
А я тогда подумал, что никакая эта девушка не моя и просто случай – свадьба друзей свёл нас вместе на несколько моих отпускных дней.
А сколько потом всяких сплетен было о нас с Томкой уже после её свадьбы. Будто кому-то она говорила, что вышла бы за меня, но я уже женат и в Красном Куте у меня жена. Будто бы и ездила она ко мне незадолго до свадьбы и, узнав, что я женат, вернулась и согласилась на брак с другим человеком. Романтично, но ничего этого не было. Да и я не женат до сих пор.
А параллельно этим мыслям были другие. Предстоящие государственные экзамены, отпуск, потом территориальное управление. Тут всё ясно. А дальше? Что дальше я не знал и не узнаю, пока не получу назначение в какой-то из городов Приволжского управления. Но это будет только после отпуска. Тут пока тупик дальше этого мысли не шли.
--------------------------------------
Незаметно и быстро летели последние дни нашего здесь пребывания. Наступили последние лётные деньки. Многие уже отлетали свои запланированные часы и готовились к государственным экзаменам. Их четыре: самолётовождение, конструкция авиадвигателей, аэродинамика и конструкция самолётов. А потом сорок минут полётов с проверяющим: два полёта по кругу, приборный полёт в зону, два захода по схеме пробивания облачности и полёт в сектор приборного пилотирования.
За неделю до конца полётов нам наконец-то, к всеобщей зависти, дали новый самолёт. Техник тоже другой – Виктор Мороз. Как всегда за новым самолётом ухаживали особенно, драили его после каждого лётного дня. Летать после нашей старой развалюхи на нём приятно. В салоне – чистота, мягкие сидения, хорошая отделка. В полёте ничто не скрипит и не звенит, и не сыплются за воротник срезающиеся заклёпки. А нашу старую машину поставили на вечный прикол. Скоро она будет списана и разрезана на металлолом. Жаль, что на новой машине пришлось полетать так мало.
Сегодня Корытина взяла на полёты только четверых. Завтра будут двое. Но на разбор полётов ходили ежедневно все независимо летали они в этот день или нет. И потому разборы проходили быстро. Вот и сегодня хватило десяти минут. И только группа инструктора Помса сидела в своём городке. Там разбирали очередной выкрутас Корифея. В одном из полётов он в воздухе едва не выключил двигатель. Полёт был контрольный и уже на земле Помс, не стесняясь в выражениях, отчитал его и сказал всё, что думает о будущей его карьере. Это Николаю Ивановичу не понравилось, и он… пропал, чего давно с ним не было. Доложили Папе, и тот приказал искать его в укромных местах, каковые за несколько часов и обследовали. Нашли его в дальнем заброшенном углу местного кладбища, расположенного за стадионом. И теперь он сидел хмурый и жалкий и выслушивал уже не столь экспансивную речь остывшего инструктора и отчаянно чесал свой хобот.
Инструкторы, разбирая ошибки, уже разговаривают с нами, как лётчик с лётчиком. Последнюю неделю на зависть второкурсникам мы уже никуда не ходим строем, и никто этого не требует. Отшагали своё.
После разбора командир эскадрильи приказал построить эскадру в здании казармы, что летом делалось только на вечерней поверке. Причину этого мы узнали, стоя в строю. Оказывается вчера, отлетав свои последние часы запланированной программы, кое-кто решил это дело, не взирая на запреты, обмыть. Естественно в городе. Естественно в самоволке. Сели под мухой на мотоцикл своего знакомого и начали гонять по городу. Ну и, естественно, попали в милицию. Точнее, в милицию попал только один. Естественно, оттуда позвонили замполиту училища, и машина завертелась.
- Вот так! – свирепо оглядел строй командир эскадрильи. – Вы меня, старика, доконать решили перед выпуском. Чем дальше из лесу – а дров всё больше. Воробьёв где?
- Здесь!
- Сюда выйди, чтобы на тебя красавца все посмотрели.
Парень вышел и стал перед строем.
- Пить надо уметь, чёрт вас возьми! – загрохотал старик. – А не умеешь – квас пей. Рамзанов где?
- Я здесь! – прогнусавил из строя Чмо.
- Ты с ним вместе был, но убежать успел. Вас двоих видели.
- Я там не был.
- А я говорю, был, чёрт возьми!
- Это доказать надо, - нагло заявил Шакал, глядя своими выпученными глазами, словно затравленный волк, на командира. – Так любому пришить что угодно можно.
- Докажем, - пообещал старик и продолжал: - Жалко мне вас. Осталось две недели до выпуска. Две недели! А можете остаться ни с чем. И три года – козе под хвост. Кого устраивает такая перспектива – пейте. Я привык к выговорам: одним больше, одним меньше. Плевать! А вы-то только жизнь начинаете. Буду с вами откровенен: выгнать вас не выгонят, слишком дорого вы обошлись государству. Хотя и имеют полное право выгнать. Получите вы по строгачу и будете до конца лета тут канавы копать, когда ваши коллеги уже на производстве летать будут. Осенью отдадут вам документы, и потом объясняйте у себя, где вы два месяца были. Хотя, вам это в аттестацию запишут.
Впоследствии так и вышло. Эти два парня пополнили список полтора десятка штрафников, которые уже были кандидатами на осенний выпуск.
- Государственная комиссия уже прибыла, - в заключение сказал Воропаев. – По традиции первым начнёт сдавать экзамены первый отряд. И далее по порядку до пятого отряда в течение пяти дней. А когда им дадут списки проверяемых курсантов, то там не будет вот таких, - ткнул пальцем в сторону Воробьёва, - потому что от государственных экзаменов их отстранят.
Вечером наше звено собралось в комнате отдыха.
- Вот что, народ! – сказал Тарасов. – Как будем отмечать выпуск, знаете? Не все? Объясняю. В Саратове в ресторане речного вокзала. Деньги есть на это, не зря вагоны разгружали. С нами и наш Папа поедет. А теперь вот что: здесь до выпуска никаких омовений. Хватит старика подводить. У него выговоров, простите, как желудей под дубом. Да и инструкторам выговоры за нас ни к чему.
- Правильна! – поддержал его Дядя.
- Кому непонятно? Шеф, всё понял?
- А я то что? – задёргался тот. – Как что-то, где-то – так я!
- Прошлый выходной напомнить? Радуйтесь, что всё так обошлось.
- Не надо, - помявшись, ответил тот.
В тот день они с группой земляков ушли в увольнение загорать на местную речушку с громким названием Еруслан. На беду туда же пришёл позагорать младший брат нашего старшины – уже инструктор, Горчуков с другом в тот самый момент, когда дастархан курсантов был уставлен бутылками и закуской. Сам вчерашний курсант, Горчуков никому ничего не доложил, а просто сказал об этом своему старшему брату. Горчуков старший отмахнулся:
- Это их дело! Попадутся – будут держать ответ. До выпуска считанные дни остались.
- Хорошо! – кивнул Тарасов. – Не надо – так не надо. Я просто прошу вас, мужики. Подведём старика, подведём нашего Папу, который столько для нас сделал. Договорились?
- Конечно!
- Без проблем.
- Папу нельзя подводить.
- Будет подлость по отношению к нему.
- Выдержим, что же мы алкаши?
А на следующий день первый отряд сдавал государственные экзамены по лётной подготовке. По порядку наш – второй. Уже к вечеру ещё до разбора непостижимым образом стали известны все результаты, хотя никто никому и ничего не объявлял. И что интересно первыми узнавали их городские жители.
- Не бойтесь, - уверяли они, - ничего нового нет, и не ставят проверяющие троек, как вас пугали. Всё, как всегда.
Разбор, проведенный в отряде, подтвердил: всё было, как всегда. Было объявлено, что сдали все, средний балл – 4,4. Это нас здорово приободрило.
Наше звено в этот день находилось на последней перед экзаменами консультации по авиадвигателям. И последнюю речь произнёс Карпушов, спросив предварительно:
- Готовы? Снисхождений никому не будет.
- Да разве всё выучишь? – жалостливо ответил кто-то.
Карпушов рассмеялся, обнажив прокуренные зубы.
- Ага, жареный петух заклевал? В процессе занятий нужно было, как следует учить. – И тут же сел на своего любимого конька. – Чем отличается курсант от студента гражданского ВУЗа? Там не учишь – получил двойку, нет тебе стипендии, грызи ногти. А здесь? Получил три двойки, бежит человек в столовую: накормите. Белый сухарик хочу! И его кормят. За что, спрашивается? За то, что вы хорошо работаете только рычагом первого рода – ложкой? А с техникой работать не научились. Её любить надо. Не любишь – иди на колбасную фабрику, в авиации тебе делать нечего. Вы думаете, для чего пилот в кабине нужен?
- Чтобы работать, - уверенно ответил Николай Иванович. Чего ж, мол, тут непонятного.
- Работать? – зарычал Карпушов, уставившись на Корифея, как на ничтожное существо. – Ковыряние в носу – тоже работа. Я вам сто раз говорил: пилот в кабине нужен для того, чтобы правильно материальную часть эксплуатировать. А для этого нужны знания.
Два часа консультации пролетели незаметно.
Экзамены звено сдавало в общей сложности семь часов. Некоторым членам комиссии это показалось утомительным и они потихоньку исчезли. Но главный инженер училища Григорьев не ушёл, как мы надеялись, и свирепствовал больше всего. Итог – четыре тройки.
- Это не то, что мы курсовой экзамен сдавали, - сказал Дядя, один из четверых троечников. – У меня рука дрожал, когда я Григорьеву отвечал. Ну, да и фиг с этой тройка, лишь бы лётный такой оценка не получить.
- Да уж, - согласился с ним Коля Конов. – Тогда-то с пивом как хорошо дело прошло. Но, как говорится, не всё коту масленица. А тебя, Казар, не просили на экзамене дроби делить? – обратился к Акопяну.
- Нэ просили, - хмуро пробурчал тот. Он тоже получил тройку.
После экзаменов в радиорубке записывали на магнитофон памятные пожелания от всего личного состава звена и наших инструкторов. Потом это размножат, и каждому на память достанется по 100 метров плёнки с записью радиопереговоров на полётах и личными пожеланиями. Всё это, в том числе и памятные альбомы придумал наш Папа. Как всегда это вызвало некоторую зависть ребят из других звеньев.
Вечером на вечернюю поверку впервые не строились. Её вообще не проводили. Все устремились на улицу отмечать тысячную ночь нашего здесь пребывания. За казармой развели большой костёр, куда под крики «Ура!» летели старые конспекты, фуражки, измятые потёртые кители, курсантские ненавистные ботинки из грубой кирзовой кожи, прозванные говнодавами и прочие атрибуты курсантской жизни. В приступе эйфории с Конова стащили и бросили в костёр курсантские брюки, и он в одних трусах потрусил в казарму за новыми. Откуда-то притащили старую обрезанную шинель и тоже запустили в костёр. Орали:
- Прощайте, шмотки! Больше вы нам не понадобитесь.
- Но мы вас не забудем!
- Особенно говнодавы. Кто их носил, точно – никогда не забудет.
- Так и возьми на память, чего же в костёр принёс? Всю жизнь не сносишь одной пары.
- Это точно, на века сделаны.
- Боже мой, неужели я их носил почти три года! Бедные мои ножки!
- Ты бы сапоги армейские потаскал!
- Месяц таскал и они легче, чем наши говнодавы.
- Пожалуй, точно! Из свинца они сделаны что ли?
В окна второго этажа высунулись второкурсники посмотреть на эту инквизицию. Костёр горел до поздней ночи, источая смрадный запах от горящего сукна и непонятного материала курсантских ботинок. Они не горели, а плавились. Утром Пикалов вывел на улицу весь внутренний наряд ликвидировать, как он выразился, остатки вандализма.
----------------------------------
Жара! Ясно. Штиль. Вчера сдали последний теоретический экзамен. А с утра, облачившись в последний раз в курсантскую форму, нестройной толпой ушли на аэродром. Сегодня самый главный наш экзамен и на старте праздничное настроение. В квадрате ярко разрисованный большой щит с надписью: «Сдадим лётные экзамены на хорошо и отлично!». Тут же стоит машина с питанием. Стартовый завтрак. Подходят, кушают все, курсанты, инструкторы, члены государственной комиссии. Смех, шутки, улыбки. Сладкого чая и минеральной воды пей, сколько хочешь. В полёт с членом государственной комиссии уходят сразу по несколько человек.
Нашу лётную группу проверял заместитель командира отряда по лётной подготовке из города Саратова. Он подошёл к нам вместе с Корытиной. Скомандовав «Смирно!» я доложил по всей форме, обращаясь не как обычно к инструктору, а уже к проверяющему – члену государственной комиссии. Корытина представила его, назвав имя, фамилию и должность. От волнения фамилию и имя мы тут же забыли.
- Все готовы? – спросил он. – Знаете свою задачу?
- Так точно! – чётко ответил я.
- Тогда не будем терять время. Познакомимся в полёте. Старшина, четыре человека в самолёт. Остальным ждать.
Ещё вчера мы наметили очерёдность, и каждый её знал. Первым сел в кабину я.
- Разрешите запускать двигатель? – на всякий случай спросил я.
- Работай, старшина, работай. Не надо меня ни о чём спрашивать. Я всего лишь второй пилот и выполняю команды командира.
- Понял, - ответил я. – Тогда попрошу вас пристегнуться.
Это потом я узнал, как лётчики не любят эти привязные ремни и вспоминают о них только при сильной болтанке. Недовольство выразилось на лице проверяющего, но он молча пристегнулся. По тому, как он долго возился с замком ремня, стало ясно, что он давно им не пользовался. Я запросил запуск, прочитали контрольную карту. И так на каждом этапе: перед выруливанием, перед взлётом. Проверяющий читал её, держа карту в руках, мы выполняли каждый свою операцию. Ещё накануне Папа нас предупредил: если вдруг проверяющий начнёт читать карту по памяти, то попросите его взять её и читать, как говорится, с листа, ибо чтение по памяти пунктов карты категорически запрещено. Можно пропустить какой-то пункт и не выполнить.
- Идём в зону, - предупредил он. – Там отрабатываем все четверо. Задачи сектора совместим в зоне полётом под шторкой. А полёты по кругу будете делать самостоятельно. Я их буду оценивать с земли.
Почти три часа мы проболтались в воздухе. Экзамены, которыми нас так много пугали командиры, оказались не такими уж страшными. Мы делали всё, как учили, меняясь в воздухе. Проверяющий за три часа не произнёс и десятка слов, сидя на правом сиденье. Иногда он откровенно дремал, не снимая наушников, и последнюю замену даже не заметил. И когда Граф мне знаками показал, что время выходит, я приложил руку к плечу командира. Тот тут же открыл глаза.
- Время выходит, - сказал я.
- Домой! – махнул командир.
Приземлились.
- В том же порядке каждому два круга, - приказал он. – Старшина, список мне. И сам пошли со мной. Слетаешь последним.
- Может быть, покушаем? – спросил я его, когда мы направились к квадрату.
- Не хочется, - ответил он и, улыбнувшись, добавил: - Вчера вечером ваше руководство так угощало, что, кажется, два дня кушать не захочу. Где тут у вас в тени можно присесть?
Мы знали, какие ужины закатывает училище проверяющим, и потому я предложил:
- Там минеральная вода есть. Холодная.
- Вот это то, что надо, - оживился он.
Мы и в полёт с собой предусмотрительно взяли баллон, и почти весь опустошил проверяющий. Уже поэтому поняли, что угощали их вчера хорошо.
- Вы идите вон к той машине, - указал я на автомобиль ПАРМа - передвижной авиаремонтной мастерской, - за ней тенёк, а я принесу воды.
На раскладных стульчиках уселись в тени машины. Командир жадно сделал гигантский глоток, выдохнул, глотнул ещё и взял список.
- Давай без обид, старшина. Я с вашей женщиной говорил, но она и месяца вас не знает. Сама предложила с тобой посоветоваться. Так что говори честно: кому нужны пятёрки?
Я молчал, ошалевший. Это он, член государственной комиссии спрашивает у меня? Провокация что ли?
- Что молчишь? Да не бойся, вы все неплохо летаете. Но пятёрки всем поставить не могу, такова установка свыше. Я вот, не зная, кому четвёрку поставлю, а он, может, на красный диплом тянет. Обидно же будет. Ну, тебе, как старшине, – он тут же проставил в списке оценки по элементам, - пятёрка. Да ты и заслужил её. Чётко работаешь. А дальше?
- Вот этот, - ткнул я в список, - на тройку движок сдал, а вот этот по СВЖ тройку получил.
- Ну, тогда пусть не обижаются. - Он задумался, прикидывая. – Средний балл где-то 4,7. Многовато. Да ладно. Оспаривать никто не будет. Мне говорили, что ваше звено лучшее по учёбе.
- Это благодаря нашему командиру.
- Миллеру?
- Да.
- Хороший мужик. Вчера на предварительной подготовке его видел. Что ж, тогда решили. Чтобы без обид, старшина. А чтобы было без обид о нашем разговоре – никому. Понял?
- Понял. Тем более, эти двое и летали хуже всех на самом деле.
- Вот и отлично. Отдыхай. Свои два полёта сделаешь крайним. – Он улыбнулся. Слово «последний» в авиации не говорят.
Такие вот государственные экзамены. Жизнь расставила акценты. И все проверяющие спрашивают инструкторов: кто как летал в процессе учёбы? Такую оценку и поставят. Это своего рода солидарность лётчиков.
Командир ушёл в квадрат специально сделанный для проверяющих, я ушёл в свой, курсантский квадрат, где разговоры только и были о полётах. Но никто, конечно, своих оценок ещё не знал. А я знал уже оценки всей группы. Подошла Корытина.
- Ну, как слетал?
- Нормально, - ответил я.
- Это не ответ. Он с тобой беседовал?
- Беседовал.
- Кто?
Я понял её вопрос и ответил, что тот, кто получил на теоретических экзаменах тройки.
- Ты извини меня, Саша, - мягко сказала Корытина, - но что я могла ему сказать, если вас почти не знаю. Какие-то выводы я сделала. И мнение вашего бывшего инструктора Киреева совпало с моим мнением, и оказывается с твоим мнением тоже. Это я подстраховалась, сказав ему, чтобы прислушался к тебе. Мы не ошиблись. Не может он всем ставить пятёрки, такова уж система. Ты не знаешь, но каждый проверяющий спрашивает инструктора таким же образом.
- Я понимаю, Галина Дмитриевна. Да и не так уж это важно. Главное – сдали. Они и сами должны это понимать.
Мы разговаривали под привычный гул работающих моторов. На взлёт пошёл, взревев двигателем, очередной борт и вдруг уже в момент отрыва его двигатель резко сбросил обороты и выключился. Самолёт, отчаянно скрипя тормозами, сумел остановиться в самом конце взлётной полосы. Было непривычно видеть бесшумный аппарат, несущийся на такой скорости.
- Полундра! – заорал кто-то в квадрате.
Сорвалась с места и на большой скорости понеслась к замершему самолёту пожарная машина, завывая сиреной. Вслед за ней побежали курсанты. Но пожара там, кажется, не было.
- Похоже, отказ двигателя, - сказала Корытина. – Пошли к СКП.
Скоро выяснилось, что причиной отказа двигателя у курсанта Курочкина оказались закрытые бензобаки. Он и его второй пилот бледные подошли к председателю комиссии. - Отойдите отсюда! – рявкнул Воропаев на любопытных.
Разбирательство длилось недолго. Проверяющий сел на левое кресло, переключил кран подачи топлива в положение «Открыто», запустил двигатель. Рядом с ним сидел инженер отряда. Проверили на всех режимах – никаких замечаний.
- Всё ясно, - сказал он, - пошли на взлёт с закрытыми баками. Хорошо, что не сразу и успели выработать топливо из трубопроводов. Иначе бы упали на взлёте. Формальное чтение контрольной карты. Ч-чёрт! Пошли докладывать председателю.
Курсанты в квадрате внимательно наблюдали за начальством.
- Что ему будет теперь? – спросил Николай Иванович.
- Тюрма! – ответил Дядя. – Контрольный карта выполнять нада.
- Ё – моё! – зачесал затылок Корифей. – За что в тюрьму-то? Самолёт не сломали.
- Поедет Курочкин в тайгу лес пилить теперь, - сказал Каримов. – Ты, Корифей, уже отлетал своё?
- Отлетал. Врёшь ты, Серёга. Я серьёзно спрашиваю.
- Помса своего спроси, он популярно объяснит, кто в кабине сидел.
- Я знаю. Он скажет, что рас…й там сидел. Это он мне много раз говорил.
-Хи-хи-хи! – залился Шеф. – Твой Помс прав.
- Да пошёл ты!
Все с сожалением и жалостью смотрели на Курочкина. Его второму пилоту вряд ли что будет, ведь контроль открытия баков на левом пульте и убедиться в этом можно только, сидя на левом сиденье.
А полёты продолжались своим чередом. После обеда и разбора полётов командного состава собрали курсантов. Объявили оценки. Единственная тройка по технике пилотирования была у Курочкина. О нём было много споров. Максималист Ивко предлагал исключение. Кто-то ратовал за строгий выговор. Но итог подвёл председатель комиссии, сказав:
- Выгнать – дело нехитрое. И плакали государственные денежки. А это уже готовый лётчик. Парень, конечно, свою промашку на всю жизнь запомнит. Как говорится, за одного битого двух небитых… Предлагаю сделать так: дважды проверки запрещены. Потому, его проверяющий и сделает свой вывод. Кстати, где он?
- Здесь! – встал тот.
- Я соглашусь с вашим разумным решением.
- В документах даже нет такого пункта, - ответил проверяющий. – Мы ведь технику пилотирования проверяем, а тут…
- И что?
- За грубое нарушение лётных правил, точнее наставления по производству полётов, объявить строгий выговор и поставить три по технике пилотирования.
- Эко, как круто! – покачал головой председатель комиссии. – Хотя, без выговора тут никак нельзя. Юридически полёт начинается с момента вывода двигателя на взлётный режим. Так? Значит, это была предпосылка к лётному происшествию. На производстве у такого лётчика однозначно вырезали бы из свидетельства талон нарушений. А поскольку у курсантов их пока нет…
- Вырезать талон у его инструктора, - сказал кто-то.
Все засмеялись и напряжённая обстановка сразу разрядилась.
- Оформляйте, - улыбнулся председатель. – Ничего, переживёт.
Вечером кое-кто, переодевшись в гражданку, ушёл отмечать завершившиеся полёты. Знакомые в городе знали об этом и готовы были в таком событии оказать всяческое содействие. И только наше третье звено в полном составе осталось на месте. Данное Тарасову обещание сдерживали.
---------------------------------
Последние три дня казарма была похожа на цыганский табор. Не назначали даже внутренний наряд. В столовую ходили уже не единой толпой, а просто отдельными группами. На нас уже никто не обращал внимания. Наши командиры были заняты с другими курсантами второго курса наземной подготовкой к полётам. Иногда некоторые из них забегали ненадолго, рассказывали о своих новых подопечных, ворчали, что они ничего ещё не понимают, вздыхали, печалясь, что мы уезжаем. Что же, привычка. Немного грустили и мы. Всё кончилось. Завтра нас соберут в актовом зале, прочитают приказ о выпуске, выдадут дипломы, пилотские свидетельства, военные билеты офицеров и другие документы. И прощай, Красный Кут.
И только наш Папа ежедневно забегал в казарму. Сегодня провели последнее собрание. Каждый получил по альбому и кассете с магнитофонной плёнкой – память о пребывании в училище. Лучший альбом подарили Миллеру. А в придачу фотоаппарат с памятной надписью. Было отпечатано около десяти тысяч фотографий. Память на всю жизнь. Договорились, что через три года встретимся в городе Сочи. А потом включили магнитофон с голосами друзей и слушали пожелания свои друг другу и наших инструкторов. Сидели и молча слушали. Даже известные острословы молчали, притихшие. Пожелания были шутливые, серьёзные, ироничные. Атмосфера комнаты была пропитана грустью, а глаза ребят как-то странно блестели и все почему-то старались не смотреть друг на друга, и отворачивались, пряча глаза. Корифей плакал, не стыдясь своих слёз. Он был самый молодой из нас. Да и самый старый – Дядя тоже не сдержался.
Миллер сидел и, нагнувшись, делал вид, что рассматривает свои ботинки, как будто видел их первый раз. Запись кончилась.
- А теперь прошу всех взять себе по одной кассете, - сказал Серёга Чернов. – Думаю, что каждый из нас сохранит это на всю жизнь, как и альбомы.
- Что-нибудь скажете, командир? – обратился Тарасов к Миллеру.
- А-а! – отмахнулся он, отворачиваясь, - всё уже сказано…
- Встать! Смирно! – последний раз скомандовал старшина.
Грохнули стулья. Все дружно встали и замерли.
- Вольно! – махнул Миллер рукой и сделал вид, что что-то рассматривает за окном. А рукой провёл по глазам и щекам, словно бы вытирая вдруг выступивший пот.
Ребята подходили к столу, брали кассеты и альбомы и выходили. А Миллер стоял у окна и почему-то повторял одно:
- Да, вот так! Да, вот так! Вот и всё!
И вот настал последний день нашего здесь пребывания. С утра сдали постели, и кровати с голыми сетками стали выглядеть сиротливо. Затем переоделись в лётную форму. Курсантская была оставлена тут же. Неизвестно, что с ней будет. Свой срок она отслужила. В два часа пообедали последний раз в курсантской столовой, потом получили все необходимые документы и вернулись в казарму. Бардак здесь стоял невообразимый. Кто-то укладывал чемоданы, кто-то чего-то из них выбрасывал. Повсюду валялись обрывки газет, старых конспектов, какие-то старые вещи. Собирались и группами по двое-трое уходили на вокзал. Прощай, казарма, прощай, Красный Кут. Многие так торопились, что даже не попрощались друг с другом. И только наше третье звено никуда не торопилось. Мы ждали автобус, который должен отвезти нас до Саратова. А поэтому собрались в каптёрке, немного выпили. Тут же были Миллер, Киреев и Корытина. Где-то нашли и привели Воропаева. Всем досталось по рюмке водки.
Через час прибыл автобус. Ехали с песнями, по очереди говорили в автобусный микрофон. Сыпались шутки, пожелания. Но всё равно чувствовалась какая-то печаль расставания. Она просто витала в воздухе.
В ресторане всё уже было накрыто. Здесь ждали лётчиков. И снова тосты, пожелания, смех, шутки. И невидимая печаль расставания. Выходили курить на балкон речного вокзала с видом на Волгу и набережную Космонавтов. К 12 часам начали расходиться. По очереди подходили к нашему командиру, обнимались. Увидимся ли когда? Кто-то поехал в аэропорт, кто-то на вокзал.
Дороги каждого здесь расходились, но впереди у всех была одна общая дорога, называемая небом. Для кого-то она будет долгой и успешной, для кого-то оборвётся в доли секунды в начале пути или в расцвете лет, потому что это дорога риска и личного мужества, дорога смелых и сильных духом, дорога надежд и роковых ошибок, дорога тех, кого зовут лётчики.
Но как бы ни было, каждый надеялся и верил, что всё у него будет хорошо. Ведь впереди была целая жизнь.
Конец
Январь - март 2011 г.
