Всё! Полёты окончены. Затих рёв двигателей, опустел аэродром. Пришвартованы и зачехлены самолёты. Одинокие замерли они на своих стоянках. Осень рассеивает по земле нудные затяжные дожди. Нахохлившись, медленно расхаживают вдоль стоянок часовые. Рано темнеет, ночью холодно и ветрено. Тьма такая, что в двух метрах ничего не разобрать. Светает поздно. По небу словно прошёлся гигантский плуг, неровно вспахав низкую облачность, упрямо цеплявшуюся за расчалки и стойки радиоантенн. Чахоточно каркая, под облачностью носится вороньё. Осень. Какое тут к чёрту очей очарованье?
В казарме непривычная тишина. Давно подмечено, что настроение человека порой сильно зависит от погоды. Настроение курсанта зависит от неё вдвойне. И если бы не предстоящий через 10 дней отпуск, совсем серой и тоскливой показалась бы жизнь после интенсивных летних полётов.
По вечерам казарма превращалась в пошивочный цех. Впервые третьему курсу выдали к отпуску новую форму, чтобы не попрошайничали её у первокурсников. Её предстояло ушить, подогнать по росту и размеру, нашить на рукава галуны, курсовки и другие знаки отличия. Иголка с ниткой были самым ходовым товаром. Специалисты по фуражкам потрошили их, отрывали безобразный фибровый козырёк и пришивали другой, сделанный из кожи. Из некрасивого головного убора, сделанного ещё по образцам 1918 года, фуражка превращалась в ту, какие носят морские офицеры. Командование пыталось бороться с этим, но скоро махнуло рукой. Тем более сами они носили переделанные или сшитые на заказ фуражки.
И только несколько человек в эскадрилье ничего не делали и носили форму такой, какую получили со склада. Из нашего звена таковыми были Граф и Цысоев. Но если высокий Иосик смог что-то подобрать по размеру, то маленький Корифей своим видом мог бы распугать всех краснокутских собак и кошек. Брюки он натягивал до самых подмышек, а снизу ещё подворачивал, чтобы они не волочились по земле. Китель доходил ему до колена, словно фрак, рукава болтались на четверть длиннее рук, и он их тоже подворачивал. Всё это было причиной многочисленных шуток в адрес Корифея. Его просили пройтись так, как ходят, вихляя задом, модели по подиуму. И Корифей, если был в настроении, с удовольствием ходил по казарме, кривляясь и гримасничая. Народ покатывался со смеху. В одну из таких демонстраций «новой модели формы советского курсанта» его увидели командиры Пьяных и Воропаев. У них глаза на лоб полезли, когда увидели в таком одеянии Корифея, важно вихляющего отвислым задом.
- Это ещё что за маскарад, чёрт возьми! – вскричал старик. – Цысоев, подойди! Это ты?
Корифей подошёл и нелепо вытянулся перед командирами, одной рукой придерживая сползающее одеяние, а второй пытаясь отдать честь. Наблюдающие эту комедию курсанты закатились в новом приступе смеха.
- Ты где это взял? – спросил Пьяных.
- Дык, это, на складе дали, товарищ командир.
- Да как же ты в этом ходить будешь? – поразился старик.
- У меня старая форма есть.
Вопрос решили просто. Корифею выписали увольнительную и приказали идти в город в ателье. Там, после предварительного обмера тела Корифея, его заверили: через день будет всё готово и будет сидеть на нём так, что сам министр гражданской авиации позавидует.
Полёты должны были проходить до самого отпуска. Но поскольку их планировали по времени с запасом на плохую погоду, а её было меньше, чем всегда предполагают, они заканчиваются обычно на неделю две раньше. Настроение отпускное, но оставшиеся дни приходится учиться. Начальство, зная, что от такой учёбы мало проку планирует в основном занятия на военном цикле. И мы ежедневно учим ненужное нам бомбометание, типы бомб, военно-стрелковую подготовку, военную топографию, изучаем типы самолётов вероятного противника их характеристики, вооружение и прочие немудрёные военные премудрости и науки. Это для того, чтобы не портить статистику оценок, ибо военные дисциплины в неё не входят. Почему? Да потому что ведь училище-то считается гражданским. Начальство знает, что делает. Ведь дней десять после полугодового перерыва в учёбе на неё трудно настроиться сразу и в этот период количество двоек значительно вырастает.
Мы уходим на занятия, и в казарме остаётся один Гарягдыев, поскольку от военных занятий освобождён, как уже имеющий звание офицера. Он уже опух от сна и не знает, чем себя занять. Оттого и ходит мрачнее тучи. Вчера мне заявил:
- Ты, дядя, умрёшь очень рано.
- С чего это ты взял?
- Читаешь много. Куда столько читать? Когда не гляди на тебя – всё читаешь. Вот философию какую-то. Зачем? Поспать больше надо, нервы беречь.
- А ты хоть одну книгу прочитал здесь? – спросил я его.
- Зачем мне твой книг голова забивать? – ответил Дядя. – Здесь две вещи нужно: чтобы кушать и чтоб женщина была. А да, ещё поспать. Тогда здоровье будет.
- Но ты пожалеешь когда-то, что проспал здесь три года. С твоим кругозором стыдно будет быть пилотом. Карпушов что говорил?
- Чихнуть мне на кругозор.
- Деградируешь, Дядя. Что к выпуску будет?
Мудрёное это слово Гарягды не знал и потому промолчал. А потом неожиданно заявил, улыбнувшись:
- Дядя, я твой девушка люблю, Маринка, который тебе письма пишет. Вчера я её во сне видел. Хороший девушка.
Удивительная способность перескакивать с одной темы на другую поражала меня. Тут и нарочно не придумаешь. Я улыбнулся, ну ребёнок просто. Ну да ничего, сейчас заставлю тебя стать серьёзным.
- Ты расписание на завтра знаешь?
- Э, мне не нада! – отмахнулся он. – Военный цикл я не ходок. После отпуска учиться будем.
- А на завтра вот взяли и запланировали твой любимый предмет. И сразу с контрольной.
- Врёшь? – серьёзно усомнился Дядя. – Старикана я боюсь.
- Так что садись и вспоминай, чему учил Ледогоров.
Остаток вечера он сосредоточенно читал книгу по самолётовождению и был ужасно серьёзен. Этот старый заслуженный хрыч его просто гипнотизирует.
Утром Дядя вспотел, едва Ледогоров раздал билеты.
- Время, - проскрипел он, - пять минут. Работайте! – И включил звуковые помехи.
За эти пять минут мы заработали… 11 двоек. В том числе и Дядя. Но Ледогоров, помня прошлое, в журнал их не выставил, а проверенные им работы с размашистыми цифрами оценок сложил в портфель, чтобы в последующем их не использовали, как готовые шпаргалки. Прозвенел звонок.
- Плохо выступаете, - сказал старик. – Ничего, после отпуска всё вспомним. – И засмеялся смехом, похожим на смех Фантомаса из одноимённого фильма.
Дядя вытер остывающий пот со лба и втянул голову в плечи. Он терялся уже только от одного скрипучего голоса Ледогорова.
В ежедневную рапортичку эти двойки старшина Варламов не внёс.
- Папе молчок об этом, - предупредил он. – Съест с потрохами. А на носу отпуск. Не было никаких двоек, если их в журнале нет.
Третьей парой занятий была самоподготовка и все прекрасно выспались, ибо погода за окном – серая и хмурая этому способствовала. Четвёртой парой было воздушное законодательство и лётная документация. Предмет этот вёл странный и какой-то серый и незаметный человечек по прозвищу Буквоед. Никто не знал, как его зовут, обращались просто товарищ преподаватель. Он знал все параграфы воздушного кодекса наизусть и того же требовал от курсантов. Сходу к доске был вызван Шеф и долго что-то невразумительно мямлил. Буквоед сам ответил за Лёху больше половины. Под конец Лёха вообще молчал, а Буквоед, увлекшись, говорил. Решив, что сказал всё, повернулся к скучавшему у доски Шефу.
- А как вы сами-то, товарищ курсант, оцениваете свой ответ?
- Конечно, мы не можем знать предмет, как знаете вы, - польстил Шеф, - но я думаю, на слабую четвёрку предмет этот знаю, - нагло добавил он и сам устыдился своей наглости, высунув язык.
- Ну что ж, - ответил преподаватель, - раз вы так считаете, я поставлю вам четыре.
Шеф, ничего кроме двойки не ожидавший, расцвёл в радостной улыбке.
- Но, - продолжал Буквоед, - рядом поставлю знак вопроса. И на следующее занятие мы побеседуем с вами по всему пройденному материалу.
Улыбка сползла с лица Лёхи. Из аудитории донеслось радостное хихиканье Каримова.
- Учить надо, товарищи, - подвёл итог Буквоед. – Ведь манна сама сыпаться вам в рот не будет.
- Будет! – уверенно произнёс кто-то.
Буквоед насторожился.
- Кто это сказал, встаньте?
Никто не встал.
- Дежурный, кто это произнёс? – обратился он к Володе Антонову.
- Что? – встал тот. – Я ничего не слышал, товарищ преподаватель.
- Это вам послышалось, - произнёс Корифей.
Буквоед с минуту молчал, оглядывая аудиторию, затем произнёс:
- Все вы нечестные. Нельзя так.
Вечером, Шеф, выяснив, когда будет следующее занятие, приставал к Варламову
- Поставь, старшина, в наряд на послезавтра.
- Зачем тебе? Пойдёшь по графику, - отмахивался тот.
- Так ведь пару схлопочу, а на носу отпуск. Можно и остаться тут стены белить.
- Кому-то же надо белить, - улыбался Варламов. – Учи!
- Ну, поставь, Володя, - ныл Шеф. – Разве ж можно все параграфы выучить. А за двойку Папа с потрохами скушает.
- Скушает, - согласился, сдерживая смех, старшина. – И в отпуск не поедешь. Выход один – выучить кодекс наизусть.
- А-а! – схватился за голову Шеф, - это же невозможно!
- Есть у меня один наряд свободный, - продолжал Володя, - но ты не пойдёшь.
- Пойду! – сгоряча выкрикнул Лёха обрадовавшись. – А куда?
- Общественный туалет чистить.
- За что? – заорал Лёха. – Там штрафники работают.
- Другого ничего нет, - пожал плечами Варламов.
А рядом уже раздавалось весёлое хихиканье Каримова, Корифея, Серёги Чернова. Даже невозмутимый Иосик заржал, как жеребец.
- Ты не подумай, Лёха, что мы злорадствуем, - сказал Чернов.
Вдоволь насмеявшись, Володя поменял наряды, на радость Лёше Колобову.
До отпуска оставалось три дня.
-----------------------------
…Этот отпуск а, сколько их было?
Уже третий? Как годы бегут!
Возвращайся – меня ты просила –
Тебя помнят здесь, любят и ждут.
Я вернусь, я конечно приеду
Через год, где-то ближе к весне,
И во вторник, а, может быть, в среду
К вам зайду как к доброй родне.
Знаю точно – вы будете рады.
Не встречайте, я сам вас найду.
Только в дом за зелёной оградой
Я уже никогда не зайду.
В этом доме теперь я не нужен.
В день осенний, когда листопад,
Там отметили праздничный ужин,
И позвали меня невпопад.
Вот уж, помнится, было, веселье!
Я такого давно не видал,
И своё самогонное зелье,
Разбавляя обидой, глотал.
Заливаясь, гармошка играла,
Танцевали, подошвы круша.
Тут невеста меня увидала –
Подошла, белым платьем шурша.
- Поздравляю! – Спасибо. Я знала
Что приедешь, мне брат мой сказал.
- А я так торопился с вокзала,
Чтоб попасть на торжественный бал.
- Ты всё шутишь. А я вот решила
Выйти замуж, чего же тянуть…
- Это платье сама себе шила?
- Угадал, маловато чуть-чуть.
- Ты теперь уже лётчик. Летаешь?
- Да, летаю. – Сбылись все мечты?
- Нет, конечно, прекрасно же знаешь.
- А чего не сбылось? – Это ты…
Погрустнела, зарделась немножко.
- Извини, меня ждут, мне пора.
Если хочешь - сыграй на гармошке,
Ты, я помню, когда-то играл.
Взял баян и в какой-то истоме
Спел: нимало дорог я прошёл, -
Никого лучше девушки Томы
В целом мире нигде не нашёл.
Стало тихо. Чего я распелся?
Зря меня затащили сюда.
Незаметно в прихожей оделся
И ушёл, но уже навсегда.
Когда поздно домой прилетаю
И уже не заснуть до утра,
Я друзей иногда вспоминаю, -
Всё как будто бы было вчера.
Были дни без забот и тревоги,
Были ночи, когда не до сна.
Были лёгкими наши дороги
И быстрей наступала весна.
Жизнь казалась такой бесконечной,
Как безбрежный морской водоём.
То, что юность бывает беспечной
Только в старости мы узнаём.
Годы нити морщин размножают
И всё ближе последний редут.
Нас давно уже не провожают
И встречать на вокзал не придут.
И сейчас у последнего круга
Я готов без конца повторять:
Тяжело отыскать себе друга,
Но так просто его потерять.
Где ж вы нынче, друзья дорогие?
Обрели ли покой и уют?
Наши песни давно уж другие
Вечерами, как прежде, поют.
Ах, ребята, родные ребята,
Как я был бы увидеть вас рад!
Кто сказал, что возможно когда-то
Всё, как прежде, вернётся назад?
Да, всё так и было. Только не весной, а осенью. Марина писала: приезжай. Увы, не мог. А когда приехал, её уже здесь не было. Отработав положенный срок, она уволилась и укатила к родителям за полторы тысячи вёрст от Балашова. По её немногочисленным письмам я знал, что она собирается на родину, но она никогда не писала конкретно, когда это произойдёт.
- Её всё не отпускали, - говорил мой друг Славка, - а потом, когда она отпуск оформляла и заикнулась об увольнении – вдруг и оформили сразу. И через три дня мы её проводили. Она что же, не писала тебе об этом?
- Наверное, не успела, - пожал я плечами.
- Но уже больше месяца прошло.
- Мы редко переписываемся.
- Вот оно как! И что же дальше?
- Не знаю. Возможно, я получу направление в тот город, где она сейчас.
- Ну а Томку-то не забыл?
- Где-то вот тут, - постучал я себя по голове, - она живёт. Но это память и её не выбросить.
- Значит, ещё любишь, - сделал вывод Славка.
- Я не тот человек, чтобы не получая взаимности кого-то долго фанатично любить. Любовь – это взаимность и тогда она крепнет. А если этого нет, она угасает, оставляя только память.
- А если бы сейчас Томка вернулась к тебе, то что бы ты сделал?
- Прежней Томки уже нет, Слава. Да она и сама мне так говорила. По крайней мере, для меня нет. Почти три года прошло. И… честно говоря, не знаю.
- Да? – почесался мой друг. – Ну, тогда тебе можно сказать. Через три дня у неё свадьба. Нашу компанию она всю пригласила, кроме тебя, разумеется, хотя давно с нами не общается. Это её плата за наше дружное прошлое. Я не сделал тебе больно?
- Ты сделал мне грустно.
- Мало того, её брат знает, что ты приехал, и он настаивает пригласить тебя, он же тебя любит. Иначе грозится закатить сестрице скандал. И он её уговорил.
- Этого только не хватало. Откуда знаешь?
- Ты же писал, когда приедешь, ну я брату как-то при встрече и сказал. Про тебя ведь постоянно спрашивают, ты один у нас лётчик.
- Ага, мне ждать приглашения?
- Этого я не знаю. А вообще-то, чего бы и не пойти. Все знают, что это одна наша компания. Даже меньше сплетен будет. А пригласят-то – пойдёшь?
- Смотря, как приглашать будут, - отшутился я.
- Ну и везёт тебе на свадьбы, - рассмеялся Слава, - в отпуск приехал – ко мне на свадьбу попал, теперь вот к Томке. Ха-ха-ха! Кто следующий?
- Да вы уж тут все женатики, кроме меня.
Ах, Славка, зачем ты сказал её брату, что я приеду? День был серый и невзрачный, когда в дверь позвонили. На пороге стоял Виктор, брат Томки. После взаимных приветствий он сказал:
- Поехали, я за тобой.
- Во сколько торжество? – спросил я. Делать вид, что ничего не знаю, было глупо. Слухи в этом городе распространялись быстрее радио.
- Торжество уже было, поехали водку пить за счастливую жизнь моей сестрицы. Уже началось. Мы там с тобой два холостяка будем. И давай без излишних упрямств. Томка не против тебя. А её … этот тебя не знает. Собирайся, вся наша компания будет.
- Он боксёр?
- Да, спортсмен. Откуда знаешь?
- Если он меня узнает, боюсь, что могу лишиться челюсти.
- Знаком, что ли?
- Так, случайная встреча, - отмахнулся я. – Спасибо, Виктор, но… не пойду.
- Боксёра боишься? Тебя не только я прошу, Саня, и не только Томка, а все друзья. Кто ж нам песни наши петь будет? Да плюнь ты, чего в жизни не бывает! Я не уйду, пока тебя не приведу с собой. Да и ребята сказали, что демонстративно уйдут в разгар веселья. Неужели тебе не хочется всех увидеть?
- Хочется, ещё как.
- Так одевайся. Прочь предрассудки.
- За последствия ты отвечаешь, - улыбнулся я. – Испорчу торжество старикам.
- Отвечу, - обещал Виктор. – Торжество не у стариков, в конце концов. Перетрутся.
Мы вошли в дом и тихонько присели с краю одного из столов. Поддатые гости и не заметили, кто-то входил, кто-то выходил. Скоро все друзья перебрались за наш стол. Под крики «Горько!» глотали самогон и водку. Молодые целовались. А я старался на них не смотреть. Нет, ревности не было. Было какое-то непонятное тупое чувство печального равнодушия. Друзья, ах милые друзья, всё понимающие и прощающие. Они ни единым словом не помянули мне о прошлом. И только Наташка, самая молодая и эмоциональная из нашей компании – эта ещё вчерашняя школьница, а теперь уже скоро мама, подошла сзади и, легонько обняв, тихо прошептала, покосившись на мужа:
- Не переживай! Она ещё пожалеет.
Я поцеловал её в щёку и также тихо ответил:
- Спокойно, Наталка, про любовь ни слова.
- Да ну тебя! – отмахнулась она.
А когда начались танцы, Томка меня и заметила в кругу друзей. Сделала к нам шаг, другой. Пришлось шагнуть ей навстречу, надо же поздравить. Мгновенно вокруг нас оказалось пусто. А дальше произошёл такой вот трогательный минутный диалог, как описано выше. И она сразу же, потупившись и извинившись, ушла к своему мужу. Или ещё жениху? Нет, мужу. А свадьба продолжала танцевать, петь и веселиться.
Когда устали танцевать уселись за стол и затянули песни. Мне сунули в руки баян: играй и пой, тряхни стариной. Ну и спел я по привычке «В доме восемь на Тверском бульваре». Увлёкся, а потом чувствую: отчего такая тишина? Чёрт, ситуация-то в песне – копия про нас с Томкой. Говорил же я Витьке, что испорчу веселье. Допел, встал, поклонился, и чтобы сгладить неловкость лихо рванул «Цыганочку». Пьяненький народ танцевать рванул. Потом курить вышли.
- Ты чего пел-то? – спросил Славка.
- Песню о Тане с Тверского бульвара, - ответил я. – Первый раз слышишь что ли?
- Старик, только ты там один раз в строке «С Танею встречаться я не стану, я ещё красивее найду» имя перепутал.
- Твою мать! – выругался я. – Сваливаем отсюда, Славка, пока морду не набили. Пагубное действие самогона. Но я не нарочно, сам не заметил. Чего, - думаю, - тихо стало.
- Надо думать, не нарочно. Да плевать, уже забыли, а многие и не поняли. Скоро свалим. Наташка предлагает к нам поехать и продолжить. Тем более, что сегодня суббота. В своей компании как-то веселее и расслабленнее себя чувствуешь.
Когда народ стал доходить до определённой кондиции, мы по двое одевались и выскакивали на улицу. Никто уже не обращал ни на кого внимания, тем более, что во дворе темнело и гости бегали туда сюда в туалет. Да многие уже и не угадывали друг друга.
Славка мне потом говорил, что свадьба продолжалась на второй день, и тогда-то, говорят, впервые отец Василий почувствовал удар боксёрского кулака, при попытке поучить зятя уму да разуму. Досталось якобы и Томке. Насчёт отца – не жалею, а Томку было жалко.
---------------------------
Почти неделю я не выходил из дома, проводя время за книгами. За окном капало, дуло, что-то мерзкое булькало в водосточной трубе. Осень. А потом прояснилось. На «Урале» Сашки Патина съездили на кладбище, обошли всё вдоль и поперёк постояли у знакомых могил. А потом уехали в деревню, кое-как пробившись по бездорожью. У него там жили родители у меня одна бабка. Здесь же жил и работал начальником почты и узла связи наш общий друг, интеллигент и умница, Иван Плеханов, член нашей дружной компании. Мы только двое и остались холостыми. У него-то в небольшом кабинете мы и расположились с ним за бутылкой вина. Когда-то он тоже мечтал об авиации, но нелепый случай привёл его к инвалидности. Теперь он хромал. Иван расспрашивал меня об авиации, я его о жизни в деревне.
- Какая тут жизнь, Сашка? Утро, завтрак, работа, вечер, дом, огород, ужин, сон. На следующий день всё повторяется. И так всё время. В отпуск я никуда не езжу, кому я хромой нужен.
- Примерно, как у нас в казарме, - смеялся я, - только ты в строю не ходишь.
- А зимой тоска, хоть волком вой. Сопьюсь я тут или отупею окончательно среди алкашей, стариков да старух. Молодёжи с каждым годом всё меньше. Как свадьба-то прошла? Не щемило вот тут? – постучал по груди. - Тут, в деревне, много сплетен про вас с Томкой ходят.
- Народ наш сплетнями славен. Теперь закончатся. А со свадьбы мы ушли в самом разгаре.
Вино, которое я привёз с собой, закончилось, и Плеханов вытащил свою бутылку.
- Разливай. Болгарское. Ты б не приехал – так и стояла бы. Давай за нас холостяков.
До дома бабки идти пешком полтора километра по раскисшей от дождей деревенской дороге, больше напоминавшей фронтовую рокаду. Все улицы были изрыты колеями тяжёлых машин и тракторов.
- Всё жду-жду, - запричитала старая, - приедешь – не приедешь? Дожди лили сильные, к нам и автобусы перестали ходить. Надолго ли? Чай, кушать хочешь?
Бабушка засуетилась, растопила печь, разогрела борщ. Из потайного места вытащила бутылку самогона.
- Для тебя берегла, Сашенька. Наливай с устатку. Я тоже глоток за приезд приму. Радость-то, какая!
Вечером читал книгу, а бабке, наскучившей одиночество, хотелось поговорить.
- Да чего ты это всё читаешь-то?
- Так, роман один.
- Роман, роман. Ты вот роман-то ещё не слышал, наверное? Люди говорят, что до свадьбы-то Томка к тебе ездила и жила у тебя. Будто сказала: если нужна тебе – то свадьбы не будет. А ты её вроде бы прогнал. А на свадьбу приехал по её телеграмме. Уж, не правда ли?
- Ты же знаешь, я в отпуск приехал, а не на свадьбу. Так совпало. И не была она у меня, врут люди, и телеграммы не присылала. Любят у нас посплетничать.
- Ну, я так и думала. А на свадьбе, говорят, все за тебя были. И жених, говорят, некрасивый. Правда, что ли?
- Не знаю. Ох, и дотошная ты у меня бабка! Раз вышла замуж – значит, его любит.
- Прямо любит. Ни шиша не любит. И тестю-то, говорят, зять не нравится. Самовольный, нет, как его, самолюбивый очень. Зато богатый. А у тебя что? Одна кохарда на фуражке золотая. Ну, да ты плюнь и не переживай.
- Уже плюнул, - успокоил я бабку. – И не кохарда, а кокарда.
Но старая не унималась. Когда и с кем поговоришь ещё в длинные, осенние вечера.
- Томка-то всё плакала перед свадьбой.
- Да откуда же ты знаешь?
- Люди говорят.
- Сплетни это, не могут люди знать такого. Она что же, по улице бегала и плакала? Ложись спать лучше. Завтра наговоримся.
- Ну, не веришь, а люди-то они всё знают, - обиделась она и улеглась, наконец.
Но долго ещё ворочалась на своей кровати, вздыхала «Прости, господи!», крестилась и снова вздыхала. А я по старой забытой традиции читал до двух ночи.
Половину следующего дня я бродил по лесу в поисках грибов, иногда присаживался на пенёк, курил и расслабленно думал, как говорят, ни о чём. Вторую половину дня возился по хозяйству, а бабка жарила принесённые опята. Многое на подворье приходило в упадок, требовался капитальный ремонт и дому, но на это нужны материал, средства и время. Этого не было, и потому я наводил скорее косметический порядок. В последующие три дня я этим и занимался, да ходил в лес и натаскал грибов столько, что пришлось бабке заняться засолом. В этом она была большая мастерица.
Так прошла неделя, утром, взглянув на календарь, удивился: отпуску-то моему осталась ещё неделя. Если выкинуть сутки на дорогу… Да собственно и отпуск-то уже начал тяготить. Мучило безделье. Все друзья и знакомые работали, у всех были семьи и свои проблемы. И меня потянуло обратно. Там, впереди, были зимние полёты вперемежку с учёбой, напряжённая и занятая жизнь.
В подарок от бабки я увозил трёхлитровую банку деликатесных солёных грибов. Как всегда, она всплакнула на прощанье и перекрестила меня вслед. А скоро я простился с матерью и тётей Полей. На вокзале меня провожал только Славка. Лида не могла – легла на сохранение.
- Когда теперь приедешь? – спросил друг.
- Осталось восемь месяцев до выпуска. Так что на будущий год в июле буду дома. После выпуска положен отпуск, а потом работа, полёты. Где – пока и сам не знаю.
- Приедешь? А то рванёшь сразу на новое место и забудешь про провинциальный город Балашов.
- Приеду. Надо же на твою ляльку посмотреть. Ей как раз полгода будет.
- Ну а что с Маринкой-то?
- Не хотел говорить, да ладно. Попробую на распределении напроситься в тот город, где она сейчас. Город большой и там крупный быстро развивающийся авиаотряд и работы много. Но, сам понимаешь, это только планы.
- Понятно.
Свистнул тепловоз, дёрнулись вагоны. Вечерело. Накрапывал мелкий дождик. Мы обнялись с Славкой, пожали руки.
- Ну, бывай – не забывай!
- Пока! До встречи!
В вагоне по поездному радио крутили песню:
Прощай, прощай! Под стук колёс!
Прощай, прощай! Не надо слёз!
--------------------------------------
Мы не садились в кабину больше двух месяцев и вот, наконец, скоро полёты. Как-то будем выступать после такого перерыва? А на лыжном шасси вообще будем летать впервые.
Зимним полётам предшествовала большая подготовка на тренажёре, в который мы тоже давно не садились. Но опасения были напрасны, всё быстро вспомнилось. Незначительные трудности возникли у Корифея и Дяди, но после дополнительной тренировки навыки восстановились. Но попотеть пришлось, ибо инструктора нас не щадили и гоняли по полной программе. В один из дней мы получили зимнюю экипировку: унты, специальные шубы и так называемые ползунки – водоотталкивающий утеплённый комбинезон. Как всегда с этим возникла проблема у самого маленького в эскадрилье и Корифей, одев всё это на себя, стал похож на маленького чудовищно нелепого медвежонка и стал тут же объектом шуток и незлобивых насмешек.
- Ты до стоянки-то в этом наряде дойдёшь? – спрашивали его.
- А ему по наряду старшины будут носильщиков выделять. Вон Шеф у нас здоровый, он таких троих унесёт.
- Сам таскай! – огрызался Лёха.
- Да нет, ему санки дадут. На них он всё до самолёта довезёт там и переоденется.
Инструктор Помс, увидев Корифея в этом одеянии, нелепо размахивающего рукавами, в которых руки только подразумевались, а шуба, казалось, шагала сама по себе, поморщился, как от зубной боли.
- Засучи хоть их, как за штурвал-то держаться будешь? – посоветовал он.
- А снизу что делать? До земли же! – зачесал затылок Корифей.
- Снизу? – почесался и Помс. – Отрежь, что ли, а то в рычагах запутаешься.
- Хи-хи-хи! – закатился Шеф. – Порча социалистического имущества.
Рукава засучили, отхватили снизу полметра меховой ткани и из шубы стали видны руки и ноги Николая Ивановича. А ползунки он натягивал до плеч.
За три дня командир эскадрильи объявил:
- С понедельника – полёты. Но не те, как летом. Зимой будем и учиться и летать. Если погода нелётная – идём в УЛО, погода лётная – идём на аэродром. У кого двойки – о полётах забудьте, для таких людей есть наряды в столовую, караул, хозяйственные работы. У Пикалова их хватает. Всё ясно?
- Ясно! – дружно выкрикнули 120 глоток.
Уже в пятницу к Дмитрию Максимовичу Лещенко выстроилась очередь двоечников. Авиационные приборы и оборудование почему-то считались трудным предметом.
- Ага, народ зашевелился! – потёр тот руки. - Вижу, вижу знакомые лица, всё одни и те же. Похоже, что скоро полёты. Но у меня тройку, народ, можно не получить, а заработать только в поте лица.
А знакомые лица в основном были с азиатских и кавказских республик. Не меньшая очередь выстроилась и у класса СВЖ, где принимал двоечников заслуженный штурман СССР Ледогоров. От этого пощады, как и от Лещенко, не ждали.
На третьем месте по неуспеваемости был английский язык, где также доминировали знакомые лица. Но преподавателя Юнкину – симпатичную и не очень старую ещё женщину можно было уговорить, взять нытьём, жалостью, лестью, измором, что и делали, кто как мог. В итоге нечто между двойкой и тройкой становилось только тройкой, что и надо было. А вот науки лётные на тройку не тянули, ибо по этим предметам, чтобы сесть в кабину, нужны были только хорошие и отличные оценки.
На четвёртом месте по неуспеваемости была интересная наука авиационная метеорология. Её и за науку-то лётчики не считали и не любили, за что многие и поплатились. Преподаватель Курякин свой предмет любил и потому был беспощаден к тем, кто этот предмет не воспринимал, как науку. Таких только в одной нашей эскадрилье набралось человек пятнадцать. Как-то кто-то «храбрый» написал в классе метеорологии на доске: «Курякин, я тебя не боюсь!». Стереть в суматохе забыли, прозвенел звонок и вошёл Курякин. Он долго протирал очки, шелестел журналом, выискивая жертву. Затем повернулся к доске, увидел надпись и воспринял её, как вызов. Он задумался о чём-то, затем встал, взял мел и ниже написал: «Если не боишься – напиши, кто ты?», после чего, не сказав ни слова, выразительно посмотрел в зал. Кое-кто сразу спрятался за спины впередисидящих курсантов.
Но с понедельника полетать не удалось и виной тому предсказание Курякина, сказанное им ещё в пятницу: погоды не будет. И её не было. День отучились, а на вторник снова запланировали полёты.
Во вторник, впервые облачившись в тяжёлое зимнее обмундирование и почувствовав, что это такое, пошли на полёты. Погода была серенькая, но тихая. Уже дойдя до стоянок, мы промокли от пота. Около пятнадцати килограмм зимних шмоток делали своё дело. А к концу дня они казались просто свинцовыми. Хорошо смотреть со стороны на человека в унтах и шубе в арктический мороз – тепло, конечно, но вот походи-ка в них целый день! Но альтернативы не было. Первый день не удался. Мы-то, хорошо, летали с базы, а вот другие эскадрильи четырёх отрядов улетели на оперативные полевые аэродромы. Да там и остались. Серая тихая погода сделала своё дело, превратившись за полчаса в туман с видимостью метров сто-двести. Восемь самолётов нашей эскадрильи успели сесть на базе, а вот оперативники заночевали в поле. Никакой возможности перелететь на базу у них не было. Провести ночь в холодных самолётах без питания – это что-то! Именно в таком положении остались 30 самолётов и с ними 220 человек. Даже костёр развести не из чего. А в самолётах при выключении двигателя уже через пять минут температура выравнивалась с температурой за бортом. И хорошо, что она не превышала минус десять градусов. Вместо воды ели снег. Ведь полевые аэродромы – это только название. И представляли они из себя только два десятка гектаров не распаханной степи удалённых от населённых пунктов на несколько километров.
Вечером на срочно созванной оперативке вся дежурная смена синоптиков выслушала от начальника училища всё, что о них думает не только он, но и курсанты. На завтра синоптики всё же обещали ясную погоду с усилением мороза до 20 градусов. Так и вышло. Рано утром стали приземляться самолёты четырёх отрядов и из них выходили очумевшие, помятые и небритые курсанты и инструкторы. Санитарные машины увезли сразу же человек двадцать выходцев из южных республик в санчасть. В этот день летала только эскадрилья нашего отряда.
- А вы что же думаете, - сказал заместитель нашего старика Пьяных на предварительном разводе, прежде, чем разойтись по самолётам, - в России тропики? За вашу лётную жизнь, особенно, на Севере, это не раз случится. Насидитесь на запасных аэродромах. Будете ночевать в такой глухомани, куда, как говорят, Макар телят не гоняет. Таков удел малой авиации, она по деревням летает. Но хуже, чем наших полевых аэродромов не найдёте. Да и не аэродромы это, а посадочные учебные площадки, и на ночлеги не рассчитаны. По крайней мере, на производстве, куда б не попали - ночевать худо-бедно в тепле будете. А вот когда переучитесь на более тяжёлую технику – станете интеллигентами. Там по деревням не летают. Но это у вас будет лет через 5-7 минимум. А до них дожить надо, то есть, долетать. Пока же привыкайте к прелестям авиации специального применения. По самолётам, бегом, марш! – по привычке скомандовал он.
Вот именно по привычке. Попробуй бежать в зимнем меховом обмундировании. И мы поплелись, проваливаясь в снегу, к своим самолётам. Вечером в казарме не слышно было весёлого смеха, никто не носился по проходам между кроватями. Устали. Даже отбой не объявляли, почти вся эскадрилья попадала на кровати раньше. Завтра такие же полёты и хоть не в четыре часа вставать, как летом, а в семь, но зимой намного тяжелее. Бедные южане никогда не видевшие шуб, шапок, меховых штанов и унтов. Уже через неделю они стали их ненавидеть.
Кажется, что ж плохого, когда тепло, тихо, лёгкий морозец, а на деревьях такой белый и пушистый иней. Для прогулки на лыжах и катаний на катке лучше погоды не найти. А вот для авиации это беда. Потому что при такой погоде обычно низкая облачность и плохая видимость. Какой уже день синоптики твердят, что над регионом зависла малоподвижная седловина – область между двумя противоположными областями высокого и низкого давлений. И мы вместо аэродрома, проклиная ни в чём не повинного Курякина, идём на занятия в учебный отдел или военный цикл. А военные преподаватели, зная, что через три месяца у нас начнутся армейские сборы, когда мы снимем гражданские кителя и наденем военную форму, и нами будут командовать не наши гражданские отцы командиры, а чисто армейские офицеры и старшины, в преддверии экзаменов становятся всё строже. А до выпуска всего пять месяцев и в голове у нас не военные науки, никому не нужные, а государственные теоретические и лётные экзамены по основной профессии. Но, не сдав наук военных – не получишь звание офицера, а, значит, и диплом лётчика. Такие-то вот у нас гражданские училища.
А тут ещё придумали общий училищный строевой смотр, и начальство бросилось наводить порядок в форме одежды и вспомнило про шагистику, от которой мы уже стали отвыкать. Строем-то ходили, но простое и парадное хождение – две большие разницы. Форму одежды в нашем звене приказали проверять инструктору из нашего же звена Глухову, высоченному, словно колодезный журавель. В этом он был похож на инструктора Горбатенко. Обеих курсанты не любили за мелкие придирки. После очередной тренировки на стадионе, он приказал старшине построить всё звено в казарме. Построились. Глухов прошёлся вдоль строя раз, другой и вдруг спросил:
- У кого есть перочинный нож?
- Мы не бандиты, - буркнул кто-то из строя.
- Бакежанов! – приказал он своему старшине лётной группы, - принеси бритву.
Стало ясно: будет срезать на подворотничках белую хлорвиниловую проволочку, державшую его ровно и красиво. Этим пользовались многие. На первом курсе военные командиры беспощадно боролись с этим нарушением, но на других курсах на это не обращали внимания. Чингиз принёс бритву и протянул Глухову.
- Первого Худого, - сказал Каримов. – По сонной артерии его.
Но Глухов подошёл к Казару Акопяну.
- Расстегни китель!
- Чэго? – не понял тот. – Зачэм?
Но китель расстегнул. Глухов протянул руки, схватился за воротник с намерением отрезать подворотничок.
- Нэ трогай! – оттолкнул его руку Акопян. – Нэ трогай, гаварю! – Взгляд Казара стал сердитым и даже дерзким.
Рядом с ним было моё место в строю, и Глухов шагнул ко мне.
- Извините, товарищ командир, - сказал я, опередив его действия, - позвольте, мы это сделаем сами вечером, если уж это такое нарушение?
- Мы сделаем это здесь, и сейчас, - закусил удила Глухов.
В строю раздался глухой ропот.
- Мы тебе не салаги! – пробурчал кто-то.
- Расстегнуть китель! – смотрел на меня инструктор.
- В уставе о дисциплине не сказано, чтобы курсантов в строю резали, - ответил я и шагнул из строя.
- Куда? – растерялся Глухов.
- Выполнять ваше приказание, - ответил я.
Теперь строй зашумел.
- Беспредел! – сказал Каримов. – Где Папа наш? Пригласите командира звена.
Глухов понял, что переборщил.
- Шагом марш отрезать всё лишнее! – скомандовал он.
- Смотря, что у кого лишнее, - съязвил Корифей.
Как-то однажды Глухов пришёл – он был дежурным – на подъём и обнаружил меня за пять минут до команды «Подъём» бодрствующим. Придрался. Но ни в каком уставе не нашли, чтобы нельзя было вставать до подъёма. Ложиться раньше – нельзя, если ты не больной, а вот встать раньше – про это ничего не сказано. Подошёл старшина Тарасов, завязался спор и он встал на мою сторону, сказав Глухову, что старшинам - а я старшина лётной группы можно вставать раньше, чтобы контролировать подъём своих подчинённых. С тех пор эта гипотенуза всячески искала повод ко мне придраться. Вот и сейчас он подошёл ко мне.
- Ты, Клёнов, вероятно, не хочешь летать? – спросил он.
Я молчал, отрезая злосчастную проволочку, которую носили почти все.
- Чего молчишь?
И я решился.
- Прошу меня извинить, командир. Летать я хочу. Но не хочу, чтобы меня унижали, тем более в строю. Мне уже не 18 лет, как некоторым, - это я сказал специально, Глухов на два года был моложе меня, и ему недавно исполнилось двадцать два года. – Могло быть и так, что я бы на вас вот так… Но, к сожалению, я уже не школьным юнцом сюда поступил, как…
- Как кто? Меня имеешь в виду? Хорошо! Будешь у командира эскадрильи объясняться, Клёнов. А сейчас - марш в строй!
А воскресенье, как раз после строевого смотра, я не увидел себя в списке увольняемых. В увольнения я ходил очень редко, а потому обратился к старику, который по случаю смотра был в отряде, за разъяснением: за что?
- За пререкание с командирами, - проворчал Воропаев. – Старшина, а какой пример подаёшь?
И тогда я сказал то, что говорил Глухову.
- Ты, правда, старше его? Лапшу не вешаешь мне?
- Почти на три года. Вы ж проверить можете.
- И не врёшь мне ничего? Не хамил Глухову?
- Нет, ребят спросите. Я не так воспитан.
- Чёрт бы их побрал! – неизвестно, кого выругал старик и ворчливо произнёс: - Скажи Тарасову, чтоб выписал увольнительную.
А с понедельника установилась прекрасная морозная погода, и мы залетали во всю силу, забыв две недели о занятиях. Утром с Киреевым пошли на отработку бреющих полётов в специальную зону. Лететь до неё всего пять минут. Вышли на точку, доложили, запросили работу. РП разрешил.
- Работай! – кивнул Киреев и, закурив, откинулся на спинку сиденья, уставившись в окно. Я знал, что он там выискивал.
Низко-полётная зона – это место, где отрабатываются все эволюции самолёта на низкой высоте 50-100м и ниже. Упражнение занимает 25 минут и за это время можно нарезать уйму виражей, разворотов простых и стандартных. При этом нужно не терять заданной скорости и высоты. Первое время – это трудно, но мы-то были уже не новички. И потому Киреев не следил за моими действиями. В салоне сидели Граф с Акопяном и дожидались очереди. Вдруг Киреев дёрнулся, прилип к лобовому стеклу и заорал:
- Вот она! Давай ниже!
Ага, страстный охотник Киреев увидел лису. Теперь он от неё не отвяжется.
- Ниже, ниже давай! Справа видишь?
Поскольку я сидел в левом кресле обзор справа был затруднён.
- А-а, проскочим, сейчас! Дай! – инструктор схватился за штурвал и резко накренил самолёт, бросая его к земле.
По полю неслась серая плутовка, вывесив сзади свой роскошный хвост. Но мы уже проскакивали её. Киреев развернулся стандартным и пошёл на заход.
- Сейчас мы её погоняем! – радовался он.
Снизившись до трёх метров, понеслись над снежной целиной. Бедная любительница полевых мышей неслась изо всех сил к спасительной лесополосе. Да разве убежать. Чудовище с неба приближалось и страшно ревело. И тогда лиса перевернулась, легла на спину, оскалила пасть и выставила вперёд лапы. Поняв, что не убежать, она решила защищаться. И так несколько раз. Пока мы разворачивались – лиса бежала, при нашем приближении кувыркалась на спину и скалила пасть. Через четыре захода она достигла лесополосы и улеглась на снегу. Перепугалась, видимо, и устала. Тогда Киреев взмыл на 50 метров.
- А красивая, зараза!
- Кто? – не понял я.
- Лиса. Молодая ещё, видать. Давай, зови сюда следующего.
Вернулись на аэродром, вышли из самолёта, в него залезла следующая троица, и он снова взлетел и ушёл на полтора часа в зону. Быстро проглотили по котлете, стакану чая и шоколадке – весь стартовый завтрак и пошли докладывать Папе о выполнении полёта. Замечаний Киреев, возбуждённый лисой, нам никаких не сказал, и потому Миллеру доложили: полёты выполнили без замечаний.
Заканчивался январь в рёве самолётов и аэродромной суете. Как всегда после полётов – обед и час отдыха. С облегчением стаскивали с себя тяжеленное обмундирование и падали на кровати. Час тишины. А в голове стоял ещё гул двигателей, и каруселью крутилась земля.
В предпоследний день января командир эскадрильи приказал построить личный состав сразу после обеда, нарушив послеполётный отдых. Старик был почему-то не в духе.
- Январский план выполнен, - пробасил он, - о полётах забудьте до середины февраля. Сушите свои унты и всё остальное. Завтра занятия. А теперь вот что хочу сказать, друзья мои. Только что я получил во-от такую дыню, - Воропаев развёл руки, - от заместителя начальника училища полковника Крангача. Он мне сказал, что с полётов шла не эскадрилья, а стадо коров. Толпа. Старшины, дисциплину нужно поддерживать и осмотрительность не терять. Поздно заметили полковника, не подтянулись, а я получай за вас.
Старикан пошёл вдоль строя, кого-то выглядывая. Нашёл, поманил пальцем.
- Иди сюда, Лунёв. Объяснительную написал?
- Так точно!
- Неси сюда мне её.
С вчерашнего вечера был составлен список из ранее отлетавших программу курсантов для производства хозяйственных работ и отдан Пикалову. Утром Пикалов сделал перекличку и обнаружил, что все на месте. Назначив старшего, отправил их к месту работы, снабдив, как всегда, лопатами для расчистки снега. А через час решил проверить и не обнаружил Лунёва. На вопрос, где он, ему ответили, что заболел и пошёл в санчасть. Пикалов, как всегда, записал, чтоб не забыть, фамилию курсанта на пачке папирос, пришёл в штаб и позвонил в санчасть. Ответили, что таковой к ним не являлся. А Лунёв преспокойно полёживал в казарме, будучи уверен, что про него не вспомнят. Но Пикалов вспомнил, ибо фамилия была на пачке. И доложил старику.
- Пусть объяснительную пишет, - приказал старик Тарасову.
И сейчас перед строем он её и читал. Прочитав, спросил:
- Значит, зуб заболел?
- Так точно, товарищ командир.
- Почему в санчасть не пошёл?
- Да я пошёл, но там это, врача не было.
- А сейчас болит зуб-то?
- Болит, - искривился курсант и схватился за щёку.
- Ну, ничего, я сейчас вылечу. – Он снова посмотрел в объяснительную. – Целую петицию написал. У тебя по русскому языку, что в школе было?
- Пятёрка! – осклабился Лунёв, показав зубы.
- Я так и думал. Ну, тогда вот получи от меня пять нарядов вне очереди.
Строй грохнул смехом.
Затем нашу группу собрал Миллер.
- От вас забирают инструктора Киреева на должность командира звена в другой отряд. Больше вы с ним летать не будете. Не могу приказывать, но советую пригласить его и попрощаться.
- С этим делом? – поднял Колобов палец вверх.
- Не советую, у вас скоро выпуск.
- Он пошутил, товарищ командир, - сказал я, - конечно сделаем.
А вечером, открыв тумбочку, я обнаружил письмо от Маринки. Видимо дневальные, получив почту, разложили письма по тумбочкам тех, кого хорошо знали. Обычно почта лежала на тумбочке дневального у входа в казарму.
«Я тебе не надоела ещё со своими письмами? – писала она. – Вот приехала домой, а по Балашову скучаю, привыкла. Я бы сейчас уехала куда-нибудь года на два поработать. Спросишь, зачем же тогда из Балашова уехала? По папочке с мамой скучала. Я же первый раз уезжала из дома. Ты помнишь, говорил, как тяжело одному уезжать из родных мест? Да, одной тяжело, но вот с кем-нибудь я бы уехала».
Я понял твой намёк, девушка. Но подожди немного, у нас скоро распределение. И тогда станет всё ясно. Я-то сам хочу в твой город, а ты оттуда мечтаешь убежать. Но хочу ли я к тебе? Или просто хочу потому в твой город, что там большой перспективный авиаотряд? На эти вопросы я и сам себе не мог толком ответить. Не отвечу пока и тебе.
До выпуска оставалось пять месяцев.
--------------------------
Науки выдыхаются. Учебных дней осталось меньше месяца. Затем – военные сборы, потом полёты и государственные экзамены. Теперь упор делался на основные предметы, а второстепенные отошли на второй план. Поставят тройку и ладно. Сегодня на экономику ГА пришли с пустыми головами. Не до неё, ибо следующая пара занятий была по самолётовождению. А старик Ледогоров скор на двойки, его не уговорить. И потому почти перед каждым на экономике ГА лежал конспект по СВЖ. Иосиф Граф так увлёкся, что не услышал преподавателя, вызывающего его к доске. Он два раза переспросил преподавателя, прежде чем понял вопрос. Наконец, понял, но вот что отвечать по существу не знал. Как ни старался преподаватель Мишин с наводящими вопросами, но Иосик ничего существенного не мог из себя выдавить, кроме нескольких маловразумительных фраз. Мишин уже потянул к себе журнал, чтобы поставить неуд, но за него вступился дежуривший по классу Николай Иванович. В звене на текущий момент двоек не было и никому не хотелось, чтобы они появились. От Папы за них здорово доставалось.
- Дык, товарищ преподаватель, - начал Корифей, - нельзя ему двойку-то ставить.
- Это ещё почему? – удивился Мишин. - Нельзя не учить.
- Он вчера в суточном наряде был, вот и не успел подготовиться. Поставьте хоть троечку.
- На тройку надо хоть что-то ответить.
- Дык, он же отвечал немного. Разрешите, я дополню его ответ? Отвечу на четыре, плюс его два балла, итого – шесть. Ну и на двоих, получается три.
Мишина уговорили. Он был не лишён чувства юмора, не то, что Ледогоров.
- Хорошо, Цысоев, выходите к доске.
Корифей материал знал хорошо и ответил быстро.
- Ну, что ж, дополнительный вопрос вам: напишите формулу оборотных средств.
Формулы Корифей не знал и потому резво завертел головой, выуживая из шёпота нужные подсказки. С минуту он стоял, будто мучительно вспоминая, чесал затылок, смотрел в потолок и напрягал мышцы лица.
- А можно я напишу формулу подъёмной силы? – наконец спросил он.
- Это на аэродинамике напишешь, - улыбнулся Мишин.
- Никак не могу вспомнить, - снова зачесался Николай Иванович. – Помню только, что там несколько букв.
- Совершенно верно, - согласился Мишин.
И тут Корифей увидел в руках Серёги Чернова лист, который тот показывал ему из-за спины Шефа. На нём большими буквами написана злополучная формула. Корифей схватил мел и, быстро написав её на доске, с облегчением произнёс:
- Еле вспомнил, проклятую.
Класс разразился смехом. Не сдержал улыбки и Мишин.
- Садитесь, Цысоев. Формулы надо знать.
В итоге Граф и Корифей получили по тройке. Николай Иванович учился хорошо, у него и четвёрок-то мало было, но что не сделаешь ради общего дела.
У Ледогорова прорвались без двоек, не зря же учили. Довольный старик отпустил всех, не дожидаясь звонка, и мы направились в казарму. Здесь в этот предобеденный час было людно и шумно. Командиры кричали на своих курсантов, курсанты друг на друга, дневальных, подававших какие-то команды, вообще не слушали. В бытовой комнате, ругаясь и гремя костяшками по столу так, словно со второго этажа сбрасывали листы жести, играли в домино. Вокруг стояли любопытные с комментариями. Никто не заметил, как вошёл замполит отряда. Кто-то подал запоздалую команду.
- Сидите! – махнул тот. – Я тут на шум зашёл, вернее на мат. Что ж вы так ругаетесь друг на друга?
- Это для связки слов, товарищ замполит, мы без злобы.
- Русский язык настолько богат оскорбительными фразами, что не обязательно прибегать к нецензурным словам. Стыдно, товарищи курсанты! Уж если так хочется оскорбить соседа – можно и культурнее это сделать.
- В том-то и дело, что мы не хотим никого оскорблять.
В курилке стояло густое облако дыма. Кто-то из армян рассказывал о полётах.
- Мой очередь летать пришла. Сажусь в кабина, запускаю, рулить прашу – разрешают. Даю газ – ни с места. Ещё больше даю – нэ идёт. Чего, думаю, нэ идёт? Обороты почти взлётный, лететь можно, а он нэ едет. Потом понял: пока самолёт стоял – лыжи прицеплялись на снег.
- Пристыли или примёрзли? – спросил кто-то.
- Говорю же, прицеплялись. Тогда я нога туда-сюда давай, руль поворота туда-сюда ходи в потоке. Отцепился и поехал.
В хозяйственном блоке собралась толпа любителей экстремального воздухоплавания во главе с молодым преподавателем аэродинамики Свиридовым. Он закончил год назад авиационный институт. Мечтал о лётном училище, но врачи не пропустили. А желание летать не пропало, и он занялся строительством самодельных воздушных змеев, которые сам и испытывал. Уже работая здесь, он сделал ещё одну попытку поступить и уже уговорил начальника училища, но опять помешала медицина. Надо сказать, что некоторые авиатехники умудрялись работать и одновременно учиться, получая лётную специальность. Так стали курсантами наш техник Саша Докторович и инженер 3-го отряда Хлёсткин. Были и другие. Каждый год, таким образом, учились несколько молодых человек. Администрация шла на это, чтобы хоть как-то удержать нужных специалистов. Иначе они писали рапорта и увольнялись. Жили они, естественно, не в казарме, а в общежитии. Но им повезло со здоровьем, а вот Свиридову нет.
Змей свой Свиридов уже два раза ломал при резком приземлении, больше похожем на падение. И сейчас вот что-то в нём усовершенствовал. Обычно по выходным, когда не было полётов, энтузиасты тащили детище преподавателя на аэродром, хозяин садился на змея и курсанты бегом тащили его за верёвку. За ними бежал и сам изобретатель. Скорость нарастала, и змей взмывал в воздух. Так Свиридов успевал подниматься метров на десять. Уставшие курсанты останавливались, и конструктор резко планировал вниз. Затем его стала таскать машина и дело пошло. Желающих полетать становилось всё больше. На сие зрелище сбегалось множество зевак. А когда трое курсантов попали в санчасть с растяжениями связок и один с переломом лодыжки, дело дошло до начальника училища.
- Я вот полетаю этому усатому чёрту! – сказал он. – Так он мне до весны половину курсантов искалечит. Запретить!
И теперь Свиридов из змея монтировал дельтаплан.
В коридоре казармы, где обычно проходят построения, висело большое зеркало. Перед ним, словно макака, прыгал гигант Ким и усердно боксируя, избивал собственное отражение. Перчаток на руках его не было, поскольку старик отобрал их ещё на летних полётах. Рядом стоял его неразлучный друг Рамзанов по кличке Чмо и ныл:
- И охота тебе, да, ты, прыгать?
- Отвали, да, ты! – рычал тот и ещё яростнее махал кулаками, целясь в переносицу своему отражению.
Кто-то о чём-то спорил, в дальнем углу двое сцепились в борьбе и катались сначала по кроватям, затем по полу на радость внутреннему наряду. Хотя полы протирались в казарме дневальными за сутки несколько раз и были чистыми. Курсант Кулешов наяривал на баяне «Цыплёнка». Вокруг топтались ценители его искусства. В общем, казарма жила своей обычной жизнью.
Вечером всё наше звено в полном составе заступило в суточный караул. Людей не хватило, и их добавили со 2-го звена. Перед ним, как всегда, был развод, который проводил начальник штаба Пикалов. Он долго и нудно читал слова инструктажа, которые за годы работы выучил наизусть, и мы стояли в строю и спорили, поменяются местами в его речи слова или нет. Не поменялись. Вид при этом у него был такой серьёзный, словно он стоял у стратегической карты военных действий и отдавал исторические для страны приказания. Кое-кто уже стал засыпать стоя. Наконец он закончил, кто дремал – проснулись и все разошлись получать оружие. Потом снова построились и представились дежурному по училищу. Он проверил у всех удостоверения и, убедившись, что подставных лиц и больных нет, разрешил следовать в караульное помещение. Куда мы и последовали, сохраняя убогое подобие строя.
Ребята свободной смены сразу же завалились на нары в спальном помещении и занялись, кто чем. Кто-то читал конспекты, кто-то газеты или книги. Рамзанов, имеющий несколько кличек, («Чмо», «Шакал», «Да, ты!») держал в руке колоду карт и крутил головой, кого бы пригласить к игре. Взгляд задержался на Корифее, читающем книгу.
- Николай Иваныч, в покер играешь? – прогнусавил он.
- Нет, не играю, да, ты! – подражая гнусавому голосу Гамида, ответил тот. – Ты лучше расскажи, как же ты в караул попал, а твой друг нет?
Гамид оживился, почувствовав сожалеющего к его трагедии собеседника.
- Вот шакалы, да, ты! – начал он. – День назад был дежурным по столовой и опять в наряд засунули, да, ты! Тарасов с Горчуковым ночь не спали, думая, как меня сюда упрятать. Понял, нет? Они, да, ты, эти армейцы настырные. Представляю, как они ребят в армии гоняли.
- Шакалы! – серьёзно согласился Корифей. – После дежурного по столовой, где ты сожрал ведро сметаны, да сразу в караул.
Лучшего друга Кима тут не было и Гамид, внутренне чувствуя, что заступиться за него не кому не задирался. Иначе бы Корифею не миновать тумаков. И потому Чмо продолжал:
- Не могли в своё время от армии отбрыкаться, а теперь на нас зло срывают. А Тарасов-то с золотой медалью школу закончил и не мог в институт поступить, дурак. А я вот кое-как 10 классов закончил со второй попытки и то в авиацию попал.
- Наверно, учителя шакалы были, да, Гамид? Такому парню и не дали сразу школу закончить.
Раздался дружный смех. Рамзанов понял, наконец, что Корифей над ним издевается, привстал в угрожающей позе, но резко наступившая тишина отрезвила его.
- Козлы! – неизвестно кому погрозил он и улёгся на своё место. Справа и слева от него места были свободными.
Часов в одиннадцать пришёл проверяющий – дежурный по училищу. Никаких нарушений по несению караульной службы он не нашёл о чём и расписался в журнале проверок. С утра почти все посты были сняты – люди вышли на работу, и большинство личного состава караула весь день провалялись на нарах, ожидая следующей смены.
---------------------------
В круговороте училищных сует прошёл февраль. Со многими науками было покончено, но основные ещё были впереди. Первого марта сдавали один из страшных для курсанта предметов – метеорологию. Заблуждается тот, кто думает, что погода – это дождь, снег, ветер да температура. Может оно и так, но вот как это всё образуется, откуда берётся и куда и как движется у земли и на стратосферных высотах?
Утром всё звено из тридцати человек построилось у класса метеорологии на 4-м этаже УЛО. Подошёл Курякин, поздоровался. Мы громогласно приветствовали его: здравия желаем, товарищ преподаватель. Старшина Володя Варламов доложил о готовности звена к экзаменам и удостоился пожатия руки Курякина.
- Ничего нового не будет, - сказал он. – Заходите в класс по четыре человека, берёте билет, готовитесь, отвечаете. Ответы должны быть чётки, кратки, конкретно на вопрос. Кто первые?
А первых наметили ещё накануне. Это те, кто лучше знал и понимал эту науку. Таковыми оказались я, Корифей, Варламов и Тарасов. Зашли, взяли билеты.
- Если вы готовы отвечать на вопросы без подготовки, это приветствуется, - сказал преподаватель. – Оценка на балл больше.
Или нам попались простые вопросы, или мы всё знали, но все четверо уже через 20 минут вышли, получив пятёрки. Всё-таки странно: готовишься, волнуешься, а всё заканчивается за пять минут. Даже обидно. Ребята переписали вопросы билетов у ранее сдававших курсантов и надеялись потихоньку заносить нужный ответ тому, кто уже сидел в классе и готовился. Иногда это срабатывало. Но Курякин знал эту систему и потому, проведя два три экзамена, менял номера билетов. Темы вопросов он изменить не мог, они утверждены министерством. Но и этого было достаточно. Тому, кто выходил, потихоньку шептали номер билета, за дверьми его быстро находили уже с готовыми ответами, и следующий входящий уже знал, кому его передать. Сделать это было не так уж и трудно. А люди уже сдавшие экзамен намеренно сразу не выходили, а передвигались по классу, как будто что-то разыскивая, и создавали суету, отвлекая преподавателя. Иногда, уже покинув класс, возвращались: кто-то забыл ручку, кто-то головной убор. Но скоро обнаружили, что система не соответствует, и началась паника. Экзамен грозил затянуться надолго. На «волю» посыпались записки: «Тону. Холодный фронт второго рода и фронт окклюзии», «SOS! Инверсии сжатия и признаки приближения тёплого фронта», «Ни в зуб ногой! Спираль Экмана, изменение с высотой, что это?», «Пропал! Турбулёнтность ясного неба. Когда и на каких высотах возникает?», «Помогите! Когда циклоны заполняются, а когда усиливаются?».
Ответы быстро находили в книге или конспекте, набрасывали на клочке бумаги и тот, кто заходил следующим, незаметно отдавал кому нужно, иногда несколько минут дожидаясь подходящего момента. Этому помогало то, что курсанты передвигались по классу, подходя к стендам и выбирая себе нужные схемы и плакаты для ответа. И дело пошло. К двум часам дня всё было кончено, и снова собрались в классе. Последний раз. Даже не верилось, что прощаемся с этим чудаковатым, но, в общем-то, хорошим человеком, фанатично любящим свой предмет.
- Ну, вот и всё! – сказал он. – Средний балл ваш неплохой 4,3. Желаю успехов во всём дальнейшем. Мы с вами расстаёмся навсегда.
- Не жалко? – нахально спросил Корифей.
Курякин снял очки и долго протирал их специальной тряпочкой. Потом серьёзно сказал, как всегда парадоксально:
- Жалко. Ваша группа доставила мне меньше всего беспокойства. Вы так виртуозно передавали друг другу шпаргалки, что я даже подумал: не кажется ли мне? У тех, кто это делает нагло и грубо – я обычно их отбираю. У вас не стал. Я считаю, что шпаргалка, или шпора, как вы её называете, тоже некий элемент обучения. Если вы, прочитав её, что-то запомнили – это уже хорошо. Вопросы ко мне есть? Нет. Все свободны! – и он первым вышел из класса.
А Корифей, подбежав к доске, схватил мел и написал: «Прощай, Курякин! Мы тебя не забудем!». Весёлые и радостные мы вышли на улицу. День был солнечный и тихий, с бодрящим морозцем. Ну, вот, сделан ещё один шаг к выпуску. Впереди ещё четыре месяца и за них предстоит, исключая ненужные нам военные сборы, очень много сделать, пожалуй, больше, чем за предыдущие два с половиной года.
В котельной или ЦК – центральной кочегарке несли службу самые отчаянные штрафники. Это курсанты, которые должны быть отчислены, но по каким-то смягчающим причинам их оставили, отстранив на несколько месяцев от учёбы и полётов. Если хочешь дальше учиться – отработай в ЦК, реабилитируйся. А когда восстановят – занимайся самостоятельно, ходи на консультации к преподавателям, догоняй ушедших вперёд. Справишься – будешь летать, а нет – до свиданья. Таких ребят там было несколько человек, и они ходили туда, как на работу посменно. Кидать уголёк – работа не лёгкая, за смену не одна тонна в топки уходит. Работали, не очень думая о температуре, и потому в дальних зданиях почти всегда было холодно. Особенно почему-то было холодно в сером трёхэтажном здании военного цикла, в котором последнее время мы иногда проводили по восемь часов и отчаянно мёрзли, ругая бездельников из ЦК, которые не поддерживали нужную температуру.
Хотя, в общем, науки и выдыхались, но военных было ещё много, почти через день были какие-нибудь зачёты или экзамены. Вот и на следующий после сдачи метеорологии день мы с утра мёрзли в классе тактики ВВС. Преподаватель – майор запаса Яков Семёнович Бурцев был человеком удивительно многословным. За глаза мы его звали Яшей. Выпучив глаза и виртуозно жестикулируя, он мог долго говорить о сравнительной характеристике нашего МИГа и американского Фантома. К тому же тембр его голоса и манера говорить, без конца повторяя каждое предложение по нескольку раз с различными интонациями, действовали так, что аудитория засыпала через 15 минут. Предмет этот считался секретным, и конспекты выносить из здания запрещено. Мы их здесь получали прошнурованные и пронумерованные и тут же сдавали. Писать их было неудобно, и мы почти не писали. Да и невозможно было записывать за Бурцевым, ибо он говорил столько, что и сам иногда терял связи произносимого монолога. А потом, столики были прикреплены к спинкам крёсел впередисидящих. А люди – понятно - не сидели неподвижно, и все движения передавались на столики. В итоге, кто и писал, на второй день уже не мог ничего разобрать: сплошные иероглифы. И потому почти все спали. Но на спящих курсантов Бурцев почему-то внимания не обращал, а вот стоило кому-то улыбнуться.
Чтобы окончательно не уснуть я стал читать на задних спинках сидений памятные фразы, оставленные здесь выпускниками разных лет. Были надписи такого характера: «Бог создал покой и тишину, чёрт создал подъём и старшину». Не так, возражала другая надпись: «Бог создал любовь и дружбу, а чёрт английский язык и метеослужбу». Прочитав это, я улыбнулся. Действительно, самые трудные для курсантов науки. Даже на сопромат меньше жаловались. Я так далёк был от речи Бурцева, что даже не услышал, а скорее почувствовал, что он тычет в меня пальцем, требуя ответа. Машинально я встал, не зная, что говорить.
- Расстояние, какое скажи! – прошептали мне сзади.
- Расстояние, какое? – полувопросительно спросил я, делая вид, что вспоминаю.
- Да, товарищ курсант. Расстояние между исходным пунктом сбора десанта и аэродромом посадки.
Ага, хоть знаю, на что отвечать, но не знаю, как отвечать.
- Пятьдесят километров, - брякнул я.
- Правильно! – выпучив глаза и вытянув в мою сторону палец, заключил Бурцев. – А почему?
- Потому, что больше нецелесообразно, - снова наобум ответил я.
- Правильно! – снова воскликнул преподаватель. – Именно, что нецелесообразно.
И он подробно углубился объяснять, почему нецелесообразно и, кажется, забыл про меня. Минут через пять остановил на мне взгляд.
- Почему вы стоите?
- Вы же меня спросили, а садиться не разрешили.
- Ну да, да. Садитесь. Надо сказать, товарищ слушает, но чересчур весёлый.
И Яша начал долгую речь, почему курсантам нельзя улыбаться во время такого серьёзного урока, как тактика ВВС.
- Эй, народы! – прокричал после занятий старшина Варламов. – Папа культпоход в кино организовал в городской кинотеатр. Одна увольнительная на всех. Становись в очередь на запись.
- И с двойками можно? – спросил, почесав кончик носа, Граф.
- У нас пока нет в звене двоек, Иосик. Ты забыл, что исправил свою пару по английскому языку?
- Нет, я за народ страдаю.
- Не страдай, и у народа нет двоек.
Народ засуетился и только Дядя молчаливо сидел на своей кровати.
- Гарягды, а ты чего сидишь? – спросил я его.
- Не хачу я в кино, - ответил он. – Я в этой, как её, в мелахолии.
- В меланхолии, - поправил я его. – Что с тобой?
- Я женщину хачу, дядя.
- Никто б не отказался, - засмеялся я, - но ничем помочь не могу. Потерпи, скоро на месяц домой улетишь. Уж там все женщины будут твои.
- Скорей бы! – вздохнул он. – Шестой год я, дядя, в казарме сижу. Устал.
Дядя был уже офицером, и военные сборы его не касались, и посему ему был обещан отпуск до конца сборов. Приедет он только в мае на последние полёты и государственные экзамены.
В своём углу загнусавил Рамзанов:
- Опять любимчики Миллера в город собрались, да, ты! А мы чем хуже?
- Тем, что у вас Миллера нет, - ответил Варламов. – Чем ныть, уговорили бы своего командира звена. А наш Папа вот уже и билеты на свои деньги купил.
- Ваш папа, да, ты, в каждой бочке затычка, - продолжал гнусавить Чмо, - выпендривается перед начальством, да, ты. Да и жена, видно, из дома гонит.
Поскулив ещё несколько минут и видя, что никто на него не обращает внимания, Чмо замолк. В казарму буквально вбежал Миллер.
- Варламов, вот билеты, не опоздайте!
- Вы не с нами, командир?
- Извините, уж одни идите. У дочки сегодня день рождения – пять лет. Вот подарок купил, - потряс он коробкой с куклой. - Чтоб порядок был! На проходную я сейчас позвоню. Вот, возьмите на всякий случай рапорт с визой Ивко.
Никакой должностной инструкцией командиру звена не предусматривалось организовывать подобные походы, и никто их и не организовывал, кроме нашего Папы. Он успевал везде: играл за сборную отряда по хоккею, а летом по футболу. Летом же в выходные организовывал выезды на природу с ночёвкой. В казарме он был самый частый гость из всех командиров его ранга, порой жертвуя своим личным временем. И не наказывать приходил, а посоветовать, помочь, разобрать какую-то ситуацию. При этом вёл себя, как равный с равным.
Едва мы вернулись из кино, поступила команда строиться. Зачем, для чего никто не знал. Построились. Из своего кабинета вышел взбешенный командир эскадрильи. И причина этому была. Пошли вторые сутки, как пропал курсант Вистунов из первого звена. И никто не знал, где он. Попахивало чрезвычайным происшествием. И если это дойдёт до начальника училища – а о таких вещах положено докладывать – шапки полетят, начиная от старшины лётной группы и прочих старшин, кончая командиром отряда.
- Кто знает, где Вистунов? – без всяких предисловий прорычал старик голосом не предвещавшим ничего хорошего.
В ответ мёртвая тишина.
- Ещё раз спрашиваю: кто знает, где Вистунов?
Мёртвая тишина. Строй замер. Воропаев свирепым взглядом всматривался в лица курсантов. Стоящие ребята в первой шеренге отводили взгляд, а задние старались спрятаться за их головами. Ему, проработавшему много лет, было ясно, что несколько человек наверняка знают, но молчат. Старшина группы объяснил:
- Встали утром – его нет. А ночью был.
- А ночью был? - рычал старик. – Бред сивой кобылы! А почему вовремя не доложил? Ах, забыл! Ну, я напомню. А старшина звена куда смотрел? Тоже причину нашёл: я говорит, не заметил, что его нет. Человека нет целый день на занятиях, и он не видел? Вы поверите? И потому последний раз спрашиваю: где Вистунов?
Мёртвая тишина. Зол был старик. Полчаса назад командир отряда Князьков в довольно невыдержанной форме, чем и был славен, высказался о порядках в эскадрилье и дал срок до утра. Не найдётся Вистунов – придётся докладывать наверх.
- Так, значит, никто не знает. Ну, что ж, вот тогда что! Вот здесь останутся стоять его старшины и… командиры. Да, инструктор и командир звена. И будут стоять сутки, двое, трое… До тех пор, пока кто-то не вспомнит, где Вистунов. Неважно, кто вспомнит, но стоять тут будут вот эти люди.
Воропаев не очень стеснялся в выражениях, что говорило о крайней его взволнованности. Пророкотав ещё несколько минут, он выпустил пар и стал успокаиваться. Речь его уже стала похожа не на страшные раскаты грома, а на отдалённый рокот затихающей грозы.
- Всё, старшина! – бросил он Горчукову. – А ты, Масленников, - это инструктору, - вот здесь с ними стой и разбирайся, где твои подчинённые.
После отбоя Старик ушёл домой, а Масленников оставался в казарме до часу ночи. И остался бы до утра, если бы Вистунов так же неожиданно не объявился, как и пропал.
В два часа ночи дневальный Лунёв позвонил в квартиру старика. Там, конечно же, спали. Лунь нажал кнопку звонка ещё раз, и за дверьми раздалось недовольное сопение. Она открылась, и пред курсантом предстал старик. В одних трусах.
- Товарищ командир! – отчеканил Лунёв, - разрешите доложить? Явился Вистунов. Масленников приказал доложить вам лично. А был он в городе Энгельсе.
- Не ори! – смутился командир своего вида, - люди спят. А… чего он там делал?
- Девушка там у него.
- Ага, девушка, значит? Ну, я ему завтра покажу девушку!
- Разрешите идти, товарищ командир? – по привычке проорал Лунь.
- Да не ори ты! Какой я тебе командир тут… в одних трусах, - прошипел Воропаев. – Иди и скажи Масленникову: может идти спать домой.
На следующий день Вистунов ходил уже со строгим выговором. По выговору получили оба его старшины за сокрытие факта исчезновения. Масленников и командир звена отделались замечаниями и разносом командира отряда. Наверх об инциденте не доложили. Зачем портить и без того не так уж хорошую статистику по дисциплине. Главное, нашёлся человек. На почве прекрасного чувства пострадал – на почве любви, как тут не понять.
-------------------------------------
Из министерства ГА прилетел начальник училища, и почти сразу разнеслась весть: привёз плохие новости. Коллегия министерства собиралась специально по работе лётных училищ. Состояние дел в них было признано неудовлетворительным. Особенно в части дисциплины. И не мудрено. Когда-то рассчитанные на пятьсот человек для нормальной жизни училища вмещали в три-четыре раза больше. В казармах – двух ярусные койки, почти совсем придвинутые друг к другу. Скученность необыкновенная. И если учебные корпуса с увеличением контингента как-то расстраивались, то казармы, столовая и прочее оставались таким же. Естественно, что в такой неимоверной скученности возникали и ссоры и драки, иногда заканчивающиеся тяжёлыми травмами. Курсантский быт не способствовал дисциплине. Но Москва с каждым годом увеличивала план набора: громадной стране нужны были лётчики.
Как и ожидалось, на второй день собрали курсовое собрание выпускников. Не предоставив, как обычно слова своим заместителям стал говорить начальник училища. Приготовившиеся спать сразу взбодрились.
- Как вы знаете, товарищи курсанты, - начал он, - я прибыл с коллегии министерства, где обсуждалось положение дел в наших училищах. Мы, руководители, получили много нареканий по части работы и, особенно, по части дисциплины. Вот пример: за прошлый год из училищ было отчислено – вы вдумайтесь – четыреста пятьдесят человек. Это личный состав четырёх эскадрилий или двух отрядов. Из нашего училища были изгнаны 58 человек. Тут мы, как говорится на первом месте. И самоволок у нас зафиксировано всего, - он заглянул в бумагу и, не в силах скрыть удивления, произнёс, – семьдесят две всего!
В зале раздался дружный смех.
- Два нуля забыли поставить! – выкрикнул кто-то из зала.
Начальник училища переждал смех и продолжил:
- Сейчас вам будет не смешно. На коллегии было принято решение об ужесточении не только бытовой дисциплины, но и лётной. Десять лет все авиационные умы министерства думали, как сделать, чтобы из училищ выходили полноценные специалисты, отвечающие высоким требованиям, которые предъявляются работникам аэрофлота. И пришли к выводу, что нужно изменить систему выпуска курсантов.
В зале сразу же воцарилась мёртвая тишина.
- Если несколько лет назад практически устранилась на выпуске оценка три по основным дисциплинам и технике пилотирования, то сейчас она снова вводится. Отменять её никто не отменял, в нормативах она есть, но последние годы в погоне за лучшими результатами о ней забыли. И ещё. Те, кто получил на государственных экзаменах оценку два отчисляться, как раньше не будут. Слишком большие деньги затрачены. Такие люди будут оставаться здесь ещё на год. И работать мотористами. Через год им дают шесть часов лётной тренировки, они сдают экзамены со следующим курсом и выпускаются. Если и здесь не справятся – идут на отчисление. В этом году председателем государственной комиссии у нас будет товарищ Миндель – начальник отдела министерства авиации специального применения. Такого ещё не было в истории училища. Так что готовьтесь, будет трудно. И тот, кто уже возомнил себя лётчиком – ошибается. Вам наверняка известно отношение к троечникам в производственных отрядах, где уже скоро вам предстоит работать. Будете долго и упорно пересдавать свои трояки.
Начальник училища глотнул из стакана воды, не спеша, достал платок, вытер губы, аккуратно сложил его и засунул в карман.
- Есть и хорошие новости для вас. На днях мы ожидаем покупателей из различных регионов, то есть, начнётся распределение. Будут и военные представители. В приказном порядке в ВВС вас не возьмут, но если кто желает – пожалуйста. Каждый год несколько десятков человек туда уходят. Это наше последнее собрание, товарищи курсанты. Через неделю у вас начнутся военные сборы, и вы полностью перейдёте под контроль военных. А по их окончании получите звания офицеров ВВС. А далее государственные экзамены и выпуск.
С курсового собрания мы возвращались возбуждённые и почти не соблюдали строя. Только и было разговоров о предстоящем распределении, которого ждали с нетерпением. Ещё бы, будет ясна дальнейшая судьба. В курилке бурное обсуждение речи начальника училища продолжилось. Иногда сюда заходили покурить, а не курящие поболтать и послушать анекдоты и прочую трепотню инструкторы и другие командиры. На сей раз, из казармы вышел наш старик Воропаев погреться на припекающем солнышке. При его приближении все встали.
- Сидите, сидите! Примете старика в свою компанию?
- Конечно, товарищ командир! Да какой же вы старик? – к нему потянулись руки с пачками сигарет.
- Не курю я давно. Ну, ладно, одну испорчу. А насчёт старика… Я же знаю, что за глаза меня так называете.
- Так это же мы любя, - сказал Корифей.
- Неужели? – удивился старик. – Я тебе, Николай Иваныч, больше всех дынь и клизм за два года вставлял. За что ж меня любить?
- Дык, ведь это ж за дело, товарищ командир, мы не обижаемся, - поскрёб свой хобот Корифей.
- Надо же, чем ближе выпуск – тем больше прозреваем, - с иронией удивился Воропаев. – А на выпуске-то ещё и слезу пустите от любви к нам, командирам. Ну а как вам понравилась речь начальника училища? А, Клёнов? Выводы сделали?
Непонятно из каких соображений командир обратился ко мне. Может потому, что я оказался напротив него.
- Непонятно, с чего бы это всё? – ответил я. – С дисциплиной – тут ясно, но вот с лётной практикой…
- А это для вас непонятно, вы всё впервые постигаете. А для меня всё ясно, просто очередная встряска. Такое не раз уже было. Ставят тройки несколько лет, но всё меньше и меньше. А почему?
- Летать курсанты лучше начинают, - неуверенно ответил кто-то.
- Как летали – так и летают. Дело в основном в инструкторах. Во первых, тройку обосновать надо. А это писанина. Десять человек в лётной группе и каждому нужно в рабочей книжке замечания писать. Зачем? Замечания он тебе устно все выговорит, а в рабочей книжке поставит четыре. И напишет в два слова одно замечание. К этому привыкают и постепенно тройки уходят из лётной практики. А в главном штабе рады: летать лучше стали. Развернули соревнования по отрядам и училищам: кто лучше. И потекли сведения: одни четвёрки, а потом почти одни пятёрки.
- Это и мы заметили, - сказал я, - каждый месяц на курсовых собраниях итоги этих соревнований слушали.
- Вот-вот, - кивнул командир. – Теперь второе. Государственные экзамены приезжали принимать лётчики из производственных подразделений одного управления. Очень многие учились вместе когда-то, почти все знакомые. Ну, как же тут тройку поставить? Если, к тому же их раньше не было. И так из года в год. А потом едет выпускник отличник в производственный отряд и там выясняется, что и на тройку с трудом соображает. И его отправляют в УТО доучиваться. А затем пишут отчёт в министерство, что из училищ поступают недоученные лётчики. Вот такая круговерть получается. И высокие умы, читая такие отчёты, приходят к выводу: пора повысить требовательность. Особенно, когда где-то из-за недоученности происходит катастрофа. Так бумеранг возвращается туда, откуда его красиво бросили.
Старик замолчал, посасывая потухшую сигарету. Кто-то щёлкнул зажигалкой. Так откровенно с курсантами никто никогда в училище не говорил.
- Интересные вещи вы говорите! – сказал Серёга Каримов. – Значит, мы под винты попали?
- Вы ещё много интересного узнаете в авиации. В ней всё делается тогда, когда жареный петух в одно место клюнет. А до этого всё самотёком идёт.
Воропаев оглядел окруживших его ребят, вздохнул почему-то и произнёс:
- Вот такие-то дела в нашем колхозе.
- А можно вопрос, товарищ командир? – спросил я.
- Валяй!
- Почему же 10 лет умы там думали, как качество поднять, если это ясно давно было?
- А это просто. Раньше не хватало кадров, и собирали всех, особенно не разбираясь. Сейчас с кадрами пик напряжения прошёл, хотя ещё ощущается. И в ВВС и на гражданке. И потому, кого набрали в спешке, теперь вычищают: тот летает плохо, этот аварийщик, а этот летает хорошо, но дисциплина ни к чёрту. Вот и хотят теперь снова возобновить набор, как в тридцатых годах: по путёвкам Комсомола. Но это мало что даст. Вы-то вот все комсомольцы тоже. А сколько двоек было? Лётные экзамены у вас через два месяца и ещё неизвестно, что придумают за это время. Так что не теряйте последние дни в радостной эйфории, читайте, учите. Вы избрали себе такую профессию, в которой всю жизнь нужно учиться и быть готовым к неожиданностям.
Командир пососал опять потухшую сигарету, выбросил в урну и встал.
- Ну, давай, Цысоев, анекдот какой-нибудь? Порадуй старика.
- Дык, они это, с картинками, - зачесал тот затылок. – Вы ж меня в наряд за это!
- А без картинок?
Корифей усиленно зачесал хобот, припоминая. Потом удручённо поднял голову.
- Дык, это, ё – моё, они все с картинками!
Грянул смех. Воропаев только рукой махнул и медвежьей походкой направился к дверям казармы. Он любил интеллектуальные анекдоты.
И настал день распределения. Ждали его с нетерпением, а прошёл он довольно буднично и многим особой радости не принёс, потому что не попали туда, куда мечтали, и куда хотелось бы. А хотелось всем почти домой в тот город, откуда приехали. Но не в каждом городе были авиаотряды, а где и были – всем, как говорится, не хватило.
За большим широким столом сидели высокие чины училища и покупатели. Ребята заходят по одному, докладывают.
- Куда хочешь? – спрашивают его.
- В Дальневосточное управление.
- Нет мест. В Казахстан есть. Желаешь?
- Нет.
- Сам откуда родом?
- Из Ростова.
- Запишите его в Северокавказское управление. Следующий!
Входит следующий, докладывает.
- Куда желаешь?
- На Украину.
- Нет мест. В Казахстан желаешь?
- Тогда уж лучше в Приволжское управление.
- Расписывайся! Следующий! Куда хочешь?
- В Белоруссию.
- Нет мест.
- Но, я…
- Казахстан?
- Нет, лучше в Приволжское.
- Распишись. Следующий!
Дрожащей рукой курсант расписывается и уныло выходит. Но некоторые попадают, куда хотят. В основном это ребята из больших городов, где есть большие авиаотряды.
- Да у них, похоже, кроме Казахстана нет ничего! – выходили удручённые курсанты. – Всем туда предлагают. Своих что ли не хватает? А где же Севера?
- Севера для блатных и старшин, - хихикал Каримов.
Ему можно смеяться, он оставался здесь инструктором. Больше всего упирался Рамзанов Гамид или Чмо, или Шакал. Такие клички дали ему за его паскудный характер. В Ашхабад, как он мечтал, ему расхотелось, и он попросился в Махачкалу. Ему отказали.
-Тогда запишите в МАП, - с присущей ему наглостью попросил он.
Дремлющему покупателю из города Мары показалось, что Гамид просится в Мары. Кроме Гарягдыева, местного уроженца туда никто не хотел. Туда вообще никто не хотел. Самая южная точка Союза, климат от раскалённого до зимнего. Ссылка! Экзотика!
- Кто в Мары? – встрепенулся представитель. - Вы? Как фамилия?
- Не в Мары, а в МАП – министерство авиационной промышленности, - прогнусавил Чмо.
Начальник училища закатился смехом. Единственное требование в МАП пришло именное, подписанное самим министром Бугаевым на Мишу Фадеева, отец которого когда-то летал вместе с Бугаевым, а теперь был начальником Домодедовского аэропорта. В МАП и блатных-то не всех сразу брали.
- Так куда же вы хотите, товарищ курсант?
- Я же сказал, в Махачкалу.
- Нет мест.
- Тогда я выйду, подумаю. – И Гамид спокойно вышел за дверь.
- Да, ты! – заныл он за дверью. – Говорю, в Махачкалу хочу – нет мест. Говорю, в МАП пишите – смеются! А зачем мне этот Казахстан? Да, ты? Вот, шакалы! Лучше я домой поеду пивом торговать.
Рядом собралась небольшая кучка армян. Вперемешку на армянском и русском языках они экспансивно клялись изорвать свои новенькие пилотские свидетельства на мелкие кусочки, если их не направят в Ереван. Направили всех. Не повезло Иосику Графу. Он вошёл и долго докладывал о прибытии безразличным голосом, словно ему было плевать и на распределение и на всё на свете.
- Вы что, болеете? – спросил его начальник училища.
- Нет, - ответил Иосик и почесал кончик носа.
- А почему не бриты?
- У меня раздражение кожи, - подумав, ответил он и пожевал челюстями.
- Но к такому-то дню могли бы побриться. Кстати, никаких признаков раздражения на вашем лице не видно.
Иосик снова пожевал челюстями, почесал за ухом и сказал:
- Не берёт бритва. Пробовал – никак!
- Идите ещё раз попробуйте, - посоветовал председатель комиссии, - если снова не возьмёт – тогда придёте. Но учтите, через час мы закончим.
Иосик козырнул и гигантскими скачками, словно кенгуру, помчался в казарму. Через полчаса вернулся выбритый до синевы и получил направление в Целиноград, откуда был родом. Снова зашёл Чмо, но Махачкалы так и не добился. И записался в Узбекское управление. А два места, выделенные на отряд, на Север достались старшине Тарасову и старшине Горчукову. Несколько ребят, которых не устроило ни одно из направлений, записались в ВВС. Им обещали, что они будут служить в Белоруссии в ВВС
Балтийского флота в одной части.
Я зашёл последним. Представился и, не дожидаясь вопроса, попросился в Приволжское управление. Территория его размером больше Франции, много крупных городов. И вероятность попасть в город, где жила Маринка, была. Но это уже будет решать управление.
После обеда я пошёл в санчасть проходить так называемую выпускную медицинскую комиссию. Собственно, мне оставалось пройти одного хирурга – председателя комиссии, который так великодушно обошёлся со мной при поступлении почти три года назад.
- Как дела, курсант? – спросил он.
- Хорошо, Павел Сергеевич. Спасибо вам.
- За что?
- Могли бы ведь меня и не пропустить тогда.
- А ведь могли бы! – согласился он. – Но теперь-то тебя уже не будут беспокоить. С этим не списывают. Всё остальное у тебя нормально. Летай! Удачи тебе, курсант!
На обратном пути встретил инструктора Киреева. Он катил перед собой детскую коляску. Поздоровались. Закурили. Мы не виделись больше месяца, после того, как он ушёл на повышение. Этот последний месяц с нами летал Миллер, о чём я и сказал ему, ответив на вопрос, как дела в нашей группе.
- Так что вы теперь, так сказать, безлошадные, - заключил Киреев. – Скажу тебе по секрету, Клёнов, выпускать вас будет Корытина.
- Женщина? – удивился я.
В училище было две или три инструкторши, но мы их не знали. Они работали в других отрядах.
- Ну и что? Летает она ничуть не хуже нас. Приятная, вежливая, матом не ругается, как мы.
- Непривычно как-то!
- Привыкните. Ты меня поздравил бы что ли?
- Тьфу, командир, извините. От души поздравляю.
- Спасибо. Я ещё и не работал в новой должности. В мае только второкурсников примем. Ну, ладно. А то пичуга моя замёрзнет.
- Дочь или сын?
- Девушка!
На моё сообщение, что у нас будет инструктор женщина, ребята отреагировали бурно. И вообще нам не везло с инструкторами. Вот Помс со своими ребятами прошёл до выпуска, у нас же в разное время менялись три инструктора. Корытина будет четвёртой.
- Хи-хи-хи! – закатывался Серёга Каримов, - повезло вам.
- Хи-хи-хи! – вторил ему Шеф.
- Ничего, зато им на выпуске легче будет, - сказал Варламов, - чай проверяющим стыдно будет ставить плохие отметки женщине.
На вечер наш Папа организовал встречу выпускников с первокурсниками, со своими будущими подопечными, которые придут нам на смену. Пожалуй, Миллер был единственный командир звена, который знал своих будущих курсантов. Никто не приказывал ему этого делать, да и не мог приказать, ибо они и не были ещё в штате отряда. Но у него уже был полный список своего будущего звена. Ради этого нам заказали в столовой ужин раньше на два часа. Ужинали мы с первым курсом. Оттуда же двумя колоннами пришли к нам в отряд. Наши парни и гости расселись в красном уголке, притащив с собой стулья из спального помещения. Миллер попросил меня вести встречу и по праву ведущего я сел рядом с командиром. Перед ним был весь список гостей и перед каждым стояли отметки по всем предметам за последние три месяца.
- Ты посмотри, Саша, какая смена вам придёт, - Миллер подвинул список, – почти у каждого есть двойки.
- Видимо, им тяжелей, они ведь два года будут учиться. Программу-то ужали.
- Да, но и Як они изучать не будут и летать на нём. Их сразу на Ан-2 посадят. И не видать им ни бочек, ни петель, ни штопоров.
Это был первый экспериментальный набор, которому не будут присваиваться офицерские звания а, значит, и нет смысла учить их летать на пилотажных самолётах, хотя первый год обучения ими так же командовали офицеры. Видимо, военные училища снова заработали в полную силу и дефицит военных лётчиков, тысячами разогнанных Никитой Хрущёвым в начале шестидесятых, закончился.
Первым слово я представил старшине Володе Тарасову.
- Как и начать-то, не знаю – почесался он. - Сначала наверно объясню цель нашей встречи. Мы пригласили вас сюда, как своих младших друзей, которым предстоит пройти той же дорогой, которой прошли мы и немного рассказать о предстоящих вам событиях. Рассказать о наших ошибках, неудачах, упущениях, чтобы вы уже сейчас сделали для себя вывод и как можно меньше их допускали.
Тарасов сделал паузу, собираясь с мыслями, и паузой не замедлил воспользоваться Серёга Каримов.
- Да вы, ребята, не стесняйтесь, спите, старшина у нас говорит долго.
Наши парни загоготали, гости несмело заулыбались. После военной муштры всё им у нас было в диковинку: и мы, уже без пяти минут лётчики, и наш быт и взаимоотношения с командирами – свободное, но уважительное.
- Вы уже знаете, что придёте в лучший отряд училища. И одно это наложит на вас, как на наших последователей, повышенные моральные требования. Сейчас наши ребята расскажут вам о наших делах: лётных, днях отдыха, днях учёбы, о спорте. Кроме бокса, - улыбнулся Тарасов. – Его очень у нас не любит командир эскадрильи и называет не иначе, как мордобитием. А вот кроссы бегать готовьтесь, наш командир их очень любит.
Все снова засмеялись, вспомнив прошлогодние кроссы в Комсомольском.
- Сколько мы их побегали по 40 градусной жаре! Тогда ругались и ворчали, а сейчас благодарны командиру. За что? За то, что не давал унывать, не давал войти в апатию, особенно в дни, когда не было полётов по нескольку дней из-за метеоусловий и - бывают такие моменты – начинает тосковать курсантская душа по дому, по цивильной жизни. И сейчас мы говорим нашему командиру спасибо.
А Миллер сидел с таким видом, словно и не про него говорили и не на него смотрели ребята с любовью, признательностью и уважением. Скольким ребятам он вернул надежду, когда у них что-то не получалось и инструктора расписывались в своём бессилии? В том, что наше звено передовое почти по всем показателям в училище – его заслуга. Сколько вечеров он просиживал с нами здесь, жертвуя своим личным временем?
А сколько было насмешек, дескать, ваш Папа трус, боится за себя, потому и не доверяет, пасёт вас день и ночь. Один Чмо Рамзанов сколько гадостей наговорил. Вон и сейчас слышно за дверьми, гундосит что-то о третьем звене.
Ребята ещё много говорили о прошедшей жизни. Как, благодаря Миллеру они работали в выходные и заработали деньги на поездки в Саратов в театр, на памятные фотоальбомы, на отдых на природе, на памятные часы для каждого с памятной гравировкой.
Закончил встречу Серёга Каримов. Вечный шутник и балагур, он говорил серьёзно.
- Я остаюсь здесь инструктором и почту за честь, если командир возьмёт меня в своё звено. И тогда мы поработаем вместе. И ещё хочу сказать: берите здесь знаний, как можно больше. Они пригодятся вам впоследствии на производстве. И не спите, как некоторые, - не удержался Серёга и посмотрел на Дядю, зло сверкнувшего глазами.
Дядя привык спать много и недавно уснул сидя прямо при чистке картошки в столовой с ножом в руках, когда звено по наряду заготавливало этот продукт на сутки на всё училище.
Эскадрилья построилась и ушла на ужин, а мы провожали своих сменщиков уже на улице. Некоторые обнаружили своих земляков и взяли над ними повышенное шефство. Перекурив и проводив ребят, вернулись в казарму. Следом ввалился отсутствовавший на собрании Коля Конов весь с ног до головы обвешанный оружием. На нём висели два автомата, винтовка, две дальномерные трубы, а из-за пояса торчало два пистолета системы Марголина. Из карманов топорщились два нагана. Всё это он бросил на кровать. Из карманов вытащил несколько пачек патронов и три взрывпакета. В училище при школе он вёл стрелковую секцию и сейчас готовился к пионерской зарнице. Всё оружие, конечно, было учебным, и только Марголины могли стрелять холостыми патронами.
Увидев такой ассортимент, Корифей, прилегший было на кровать, вскочил и очутился около Конова. Все знали его детскую привязанность к различному оружию. На занятиях по бомбометанию у капитана Милейко он больше всего интересовался оружием и за это капитан назначил его смотрителем за многочисленными бомбами, начиная от ФАБ-500 и более мелкими, стоящими в классе.
- Дай стрельнуть, - Корифей схватил автомат.
- Но, но, не трогать оружие, с ним надо уметь обращаться.
Колю окружили и всё-таки уговорили пострелять. Больше всего усердствовал Корифей.
- Да вы что? Где же стрелять-то тут?
- Да вон за казармой пустырь. С пистолета-то можно. – И толпа повалила на улицу.
Конов поднял кирпич, закрепил его на заборе, достал обойму, вставил и, улыбаясь, протянул пистолет Николаю Ивановичу.
- Стрелять-то умеешь?
- Да уж не хуже тебя, - огрызнулся тот.
- Ну-ну, посмотрим, - снова хитро улыбнулся Конов.
Корифей долго целился и нажал спуск. Хлопнул выстрел, спугнув тучу вороньего отродья, вечно сидевшего на ближних деревьях. Они уже вили там гнёзда. Недовольно каркая, вороны закружились в воздушном хороводе. Корифей сделал несколько выстрелов, но кирпич был цел и невредим.
- Мазило! – сказал Конов.
- Дык, как же так? Я же целился хорошо, - удручённо произнёс под общий смех Корифей и, запустив в свою гриву, все пять пальцев стал отчаянно драть затылок.
- Плохому танцору известно, что мешает. Спорим, что опять не попадёшь из трёх выстрелов?
- Спорим! – протянул руку уязвлённый Корифей.
Он выстрелил ещё три раза, но кирпич даже не пошевелился.
- Снайпер, ничего не скажешь! – захихикал Шеф. – Дай мне. Смотри, учись!
Три выстрела – все мимо. Корифей повеселел, не он один опозорился.
- Дайте офицеру, он покажет, как стрелять надо.
- Пожалуйста! – Коля протянул оружие Дяде. – Покажи класс.
Дядя долго целился и тоже промазал.
- Дерьмо твой пистолет, - сказал он. – Ворона пугать только сгодится.
- А он и предназначен для этого, товарищи будущие и настоящие офицеры, потому что патроны-то холостые. Эх, вы, стрелки! Кто же детям даст боевые патроны! Это ведь для пионеров. Ха-ха-ха! Настрелялись? Снайперы! Ой, умора!
Вечером неожиданно объявили, что завтра будут полёты, хотя и не планировались. Что-то там не состыковалось с военными, и сборы перенесли на неделю позже. Прибежал Миллер.
- Клёнов, быстро всю группу собрать! Завтра с вами летать буду.
- А где же наша женщина?
- Уже знаете?
- Курсантское радио, - улыбнулся я.
- В отпуске женщина.
Утром подморозило и тающий и мягкий днём, ночью снег становился жёстким. Шаркая тяжёлыми унтами, дошли до аэродрома. Наш постоянный самолёт у нас отобрали почему-то вместе с инструктором, а нам дали старый дребезжащий, гремящий рыдван, к тому же ещё и трёхлопастной. Такого старья в училище было всего два, но летал ещё только один наш.
- Граф, Клёнов, по пять самостоятельных, - объявил Миллер, - остальным ждать в квадрате.
Мы с радостью полезли в самолёт.
- Кто слева? – спросил Иосик.
- Давай ты.
Запустились, вырулили на старт. Снежная полоса, укатанная, словно бетон, давала хорошее сцепление с лыжами и руление не вызывало затруднений, как это бывает при рыхлом снеге. Я вёл связь, Граф пилотировал. Запросили взлёт. Гремя всем, что может и что не должно греметь, но гремело наше старое корыто резво побежало вперёд. Уже перед отрывом мы выскочили на небольшой укатанный передув, и он сработал, как трамплин. Самолёт прыгнул с него сразу на полтора метра вверх, но скорость для полёта была ещё недостаточна и машина начала «сыпаться».
- Ч-чёрт! – выругался Иосик, инстинктивно отдавая штурвал от себя.
- Задержи, задержи штурвал, Иосик!
Он это знал, но рефлекс сработал первым. Однако я не дал ему резко дать штурвал от себя, Граф это оценил и понял. На несколько мгновений самолёт словно завис над полосой, будто раздумывая, брякнуться ему снова на землю или лететь дальше. Полетел. Такие удары о землю очень не любили техники и инженеры, ибо, случалось, после этого начинали течь бензобаки.
Визуальные полёты по кругу для нас труда не составляли, мы уже достаточно полетали, чтобы переносить их без особого напряжения. Через пять полётов мы поменялись местами. Теперь обязанности второго пилота выполнял Иосик, не вмешиваясь в управление самолётом. Его обязанности следить за приборами, вести связь и выполнять команды левого пилота. Два часа в кабине прошли быстро. Вот и крайний полёт. В авиации не говорят – последний. Зарулили на линию осмотра.
- Как матчасть? – спросил наш техник Докторович.
- Нормально, только гремит всюду.
- Старьё, чего вы хотите, ему летать до списания 30 часов осталось.
- Может его приложить покрепче, быстрей спишут и новый дадут?
- Но, но! – погрозился Докторович, - не создавайте мне проблем. После военных сборов будете на новой машине летать. Скоро во Львов за ним экипаж пошлют.
В кабину сели Казар и Чернов Серёга. Самолёт улетел, а нас начал экзаменовать Миллер.
- Какие ошибки у вас были?
- Да вроде бы особых не было, - пожевав губами и почесав кончик носа, ответил Граф.
- А ранний отрыв?
- А, это мы на трамплин попали.
- В каком положении был штурвал на разбеге?
- В нейтральном.
- Вот в этом и ошибка. Потому и отпрыгнул самолёт. А куда второй смотрел? – Миллер перевёл взгляд на меня.
- Да мы его и не заметили, пока самолёт не отпрыгнул.
- На лыжах на разбеге штурвал нужно держать в положении от себя. Тогда и не отпрыгнули бы так высоко. Какие действия были?
- Задержали штурвал, как и учили. Нельзя же им резко работать в таких ситуациях.
Про то, что Иосик пытался резко отдать штурвал вперёд, не сказали ни он, ни я. Зачем? Ошибку свою он прекрасно понял. Не задержи я его, могли бы быть лишние хлопоты Докторовичу.
- И все посадки у вас были с перелётами. Расчёт хромает.
- Так к трёхлопастному винту не привыкли мы, - оправдывался я. – Несётся, а садиться не хочет.
- Учитывать нужно этот фактор. Вы уже практически лётчики.
Ещё минут пять Папа разбирал наши ошибки. Он их с земли увидел больше, чем мы из кабины.
Лётный день выдался на славу. Налетались все. К четырём часам полёты закончились. Инструкторы упросили старика в честь предвыходного дня не проводить разбор.
- На нарушение толкаете? – кряхтел тот, но согласился.
После позднего обеда в казарму пришёл фотограф.
- Эй, народы! – заорал дневальный. – Приготовьтесь фотографироваться на военные билеты и пилотские свидетельства. Форма не курсантская. Рубашка, галстук, пиджак. Без фуражки. Становись в очередь!
--------------------------------------
За деревней Лавровка на полигоне ежедневно гремели автоматные и пистолетные выстрелы – верный признак того, что у курсантов начались военные лагерные сборы. К грохоту этому местные жители привыкли и не обращали никакого внимания. Разве что деревенская детвора постоянно крутилась у полигона и часовые оцепления постоянно отгоняли их.
С УЛО мы покончили окончательно, были сданы последние зачёты и экзамены. А вот военные занятия продолжались. Теперь мы носили военную форму. Конечно, не новую – кто ж её на месяц даст, а, вероятно, сотни раз уже стиранную и оттого вылинявшую. Как всегда кому-то не нашлось подходящего размера, и дали то, что имелось. И как всегда комичнее всех выглядел в ней Корифей, ходивший в строю замыкающим, как самый маленький. Лётные командиры в отряд приходить перестали, ибо всю власть над нами передали военным. И один только Дядя слонялся без дела. Как-то его увидал кусок или макарон, как почему-то называют в армии старшин сверхсрочников. Он считался у нас заместителем командира роты. А командира мы видели очень редко. Где он был и что делал, мы не знали, но ходили слухи, что, вырвавшись из воинской части, он почувствовал воздух свободы и запил.
- А вы, почему не в военной форме, товарищ курсант? – грозно спросил макарон Дядю. – Подойдите ко мне!
Дядя, подумав, вразвалку подошёл. От такого невиданного нахальства макарон потерял дар речи.
- Товарищ курсант! – рявкнул он. – Немедленно отойдите и подойдите ко мне, как требует устав.
- Это что, строевым шагом, что ли? – спросил Дядя. – Я уже находился.
- Что-о? Три наряда вне очереди! Повторяю: немедленно выполните приказание, как положено и доложите.
- Да пошёл ты! – не выдержал Дядя. – Говорю же, что я своё отходил. – Он полез в карман кителя, вытащил военный билет и протянул старшине. – Читай!
Тот открыл, прочитал, сличил фото с оригиналом.
- Похож? – спросил Дядя.
- Извините, товарищ лейтенант! – выдавил, наконец, красный как рак макарон и протянул военный билет. – Разрешите заниматься своими обязанностями?
- Занимайся! – пробормотал Гарягды.
Старшина козырнул, чётко развернулся и отошёл. А после ужина едва не всё училище знало, как курсант проучил солдафона старшину. И это вероятно его здорово уело, ибо он ещё больше стал гонять нас строевой подготовкой, от которой мы давно отвыкли во время полётов. А утром после команды «Подъём» он стоял с секундомером и засекал тех, кто не укладывался в норматив и не успевал встать в строй. Помогали ему в этом два наших старшины: Тарасов и Горчуков. Эти, почувствовав забытую военную стихию, свирепствовали ещё больше.
Вот и сегодня в выходной день вскочили по истошной команде «Подъём!», словно всем сразу в мягкое место всадили по порции иголок. Тарасов и Горчуков, вставшие за 15 минут до подъёма успевшие привести себя в порядок, стояли в проходе казармы и ныли:
- Шевелитесь! Строевой захотели? Быстрей становитесь! Не у тёщи, чай, на блинах!
Через 40 минут мы в лёгких летних солдатских гимнастёрках, насквозь продуваемых злым степным ветром, дружно бряцая кирзовыми сапогами, шли в столовую.
- И какой дурак запрещает шинели носить? – ёжась от холода, ворчал курсант Тамаров Витя. – Сами-то начальники шинели напялили. Ноль градусов всего.
- Закаляйся, Витя, пока здесь.
- Дозакаляемся до воспаления лёгких. А лётчику, говорят, здоровье нужно.
- Разговоры в строю! – рявкнул Горчуков и тут же скомандовал: - На месте, рота!
Строй загарцевал на месте.
- Шагом марш!
Едва делали несколько шагов снова:
- Рота, на месте!
Такими вот скачками мы продвигались к столовой.
- Дорвались, теперь досыта накомандуются, уроды!
- Ребята, ну, кому это нужно?
- Дал бог рога бодливым коровам на целый месяц.
- На месте! Шагом марш! На месте!
- Завязывай, ты, лётчик! – не вытерпел кто-то.
- Затыкай, нанюхались.
- Давай по человечески, старшина, хоть на завтрак сходим! – неслось из строя.
- Рота! На месте!
Из-за угла показался макарон и Тарасов, увидев его, скомандовал:
- Рота! Шагом марш! Смирно! Равнение налево!
Парни приударили строевым шагом, разбрызгивая друг на друга сапогами весеннюю грязь и орошая ей себя едва не по пояс. Так мы и дошли до столовой. По команде вход в столовую. По команде расселись за столы. Наш макарон три дня кушал вместе с нами, но потом, оценив качество пищи, в основном состоявшей из трёх каш: гречневой, перловой и пшённой стал питаться в столовой постоянного состава. А там бесплатно не давали.
Новое наше начальство, горя благородным желанием чем-то занять нас в выходной день, придумало бегать по выходным кроссы. Едва очистились от грязи – бегали-то по полю, а не по асфальту, поступила новая команда: третьему взводу строиться в шинелях. Чертыхаясь, построились.
- А мамочка моя думает, что я тут летаю! – не унимался Тамаров.
- Ага, сейчас пойдём на… вагонах летать, - скривился Корифей. Как в воду глядел.
- Ваш взвод сегодня – дежурное подразделение на случай непредвиденных ситуаций, - объявил кусок. – Через пять минут стоять одетыми на улице. Пойдёте разгружать вагоны с лесом для училища.
Мы знали, что это за работа. В далёкой от нас Сибири заключённые пилили вековые деревья, обрезали от сучьев и кранами грузили в вагоны. Потом вагоны десятки дней ехали на Запад. По разнарядке что-то попадало и в Красный Кут. Здесь заключённых не было, чтобы разгружать лес, но были курсанты и краны, которые на разгрузке мы почему-то видели очень редко. А уж в воскресенье – никогда не видели. Люди отдыхали, а если их заставить работать в выходной – нужно платить в двойном размере. Какая бухгалтерия на это пойдёт? Но простаивали вагоны, а за их простой железная дорога требовала деньги. И тогда поднимали дежурное подразделение – бесплатную рабочую силу. Вперёд, курсанты!
И вот мы уныло идём строем на вокзал, понурые и недовольные. Даже последние выходные перед выпуском не дадут отдохнуть. Эти проклятые дрова никто вручную, кроме курсантов не берётся разгружать: слишком тяжело и опасно. Деньги за это, конечно, никому не платили. Возможно, кому-то и платили, оформляя фиктивные документы, но могли ли мы, бесправные курсанты, об этом знать?
Навстречу нам шла какая-то женщина. Остановилась, когда мы проходили мимо.
- Здравствуйте, мамаша! – выкрикнул кто-то.
- Здравствуйте, родные, здравствуйте! – отозвалась она. Глаза её вдруг наполнились слезами. – Вот и мой где-то также ходит. Третий уже. Уж вы там осторожно работайте!
Население привокзального района знало, куда обычно ходят строем курсанты. При разгрузке брёвен уже было несколько увечий. Женщина ещё долго смотрела нам вслед. На вокзале нас ожидали три вагона до верху набитых тяжёлыми, мокрыми и скользкими брёвнами длиной в размер вагона и толщиной в корневой части около метра. Мы их называли карандашами. С верха их сбрасывать было не так уж и трудно, но вот когда стали брать их с пола вагона и поднимать на высоту, чтобы перебросить через борт вагона – началась эквилибристика. Каждый карандаш давался с большим трудом, напрягались так, что темнело в глазах и перехватывало горло. В соседнем вагоне затянули:
Напрасно старушка ждёт сына домой,
Ей скажут – она зарыдает!..
Одно бревно не удержали. Оно с грохотом брякнулось на железный пол вагона, прогнув его. Хорошо, что все были наготове и успели отскочить.
- Перекур! – объявил Варламов.
- Эх, взять бы сюда наших начальников поработать! – вздохнул Каримов. - А ведь краны стоят без дела. Да хоть бы рукавицы дали!
- Давно доказано, что пять курсантов заменяют один трактор, - ответили ему.
- Корчагинцы мы двадцатого века, - сказал Корифей.
- Корчагинцы двадцатого века космос покоряют, а мы – рабы двадцатого века, - возразили ему.
- Ты, корчагинец, отдыхай, - сказал, обращаясь к Николаю Ивановичу, Варламов. – Ростом не вышел, чтобы карандаши поднимать. Придавит тебя, что тогда капитан Милейко делать будет со своими бомбами?
Раздался смех. Все знали любовь Корифея к разного вида вооружению. В классе бомбометания он был Главным Хранителем Бомб. За то, что он вечно крутился около них, капитан и назначил его ухаживать за ними. И каждое занятие Корифей начинал с того, что протирал их чёрные тела от пыли.
- Если придавит Корифея – Милейко на могилу ему ФАБ-500 поставит.
К вечеру три вагона были разгружены. Грязные, уставшие и уже ко всему равнодушные, поздним вечером, не соблюдая строя, толпой вернулись в казарму. Вымыться, и почистить одежду толком было негде. На ужин не пошли. На команду строиться на вечернюю поверку почти никто не встал. Глядя на хмурые лица ребят, даже старшины не стали настаивать на построении. Доложили куску. И тот единственный раз оказался человеком.
- Пусть отдыхают, - разрешил он. – Не пойму, почему эту работу автокраны у вас не делают? Отметьте, что поверка проведена, как положено. Чёрт знает, что у вас творится!
А утром было первое апреля. После долгой ветреной и сырой погоды выглянуло солнце. Народ повеселел. И начал обманывать друг друга, кто как мог. Худого заставили бежать в санчасть, сказав, что вызывают на повторную медкомиссию. У Акопяна стащили и спрятали брюки, и он долго ходил в трусах и в сапогах по казарме, их отыскивая. Позвонили начальнику штаба Пикалову от имени дежурного по училищу и сказали, чтобы срочно явился в штаб. Шефу с серьёзным видом объявили, что у проходной ждёт его девушка, и он рысью сбегал туда и обратно. Толканёв Саня обманул нашего куска. Тот спросил, почему он не был на физзарядке. Саня ответил, что в наряде. Кусок конечно проверил и не нашёл в списке такой фамилии. Первоапрельскую шутку не оценил и влепил парню аж пять нарядов вне очереди.
До обеда наше звено-взвод занималось в поле общей тактикой. Несколько человек, правда, не ходили. В одних лёгких гимнастёрках их продуло, и у всех поднялась температура. Обследовав их организмы, дежурный врач одним росчерком пера освободила ребят от всех училищных сует, прописав им постельный режим. И кому, спрашивается, нужно такое хождение в одних гимнастёрках на леденящем мартовском ветру?
И только Гарягды Гарягдыев сверкал радостной белозубой улыбкой. Строем он не ходил, на военных плевал, спал, сколько и когда хотел. В столовую тоже ходил, когда хотел. Ни старшинам, ни командиру роты он не подчинялся. И такое вопиющее нарушение распорядка действовало на личный состав разлагающе. По крайней мере, так решил заместитель начальника училища по военной подготовке полковник Крангач. Он вызвал этих бездельников – их было таких четверо на всём курсе, и вручил им отпускные удостоверения. А чего кормить дармоедов? Пусть дома кушают. И Дядя на три недели улетал в свою родную Туркмению.
Вечером после ужина нашему куску, как говорится, шлея под хвост попала. И всё из-за Рамзанова, которому он сделал замечание за расстегнутый воротник.
- Да хватит выпендриваться, старшина, - ответил Чмо, - скоро кончится ваша власть.
Кусок ничего не сказал, а Горчукову приказал построить во дворе всю роту.
- На стадион, шагом марш! – скомандовал он. Причины этой дрессировки никому не объяснил и все посчитали это за его прихоть.
Два часа мы нарезали круги по беговым дорожкам стадиона. Давно стемнело, подходило время отбоя. В строю начались роптания.
- Может, прибить его? – топая на месте, спросил Серёга. – Достал уже по самое не могу.
- Разговоры в строю прекратить! На месте! Запевай!
- Спать пора! – вместо песни выкрикнули из строя.
- Рота! Налево!
Повернулись направо, продолжая топать на месте.
- Я сказал – налево! Запевай!
В ответ ни звука. Не сговариваясь, решились на психологический трюк. Топая на месте, постепенно сантиметр за сантиметром приближались к куску, всё сильнее ритмично бухая сапогами. Наконец плотная стена угрюмых шеренг подошла на расстояние метра к куску. Только тогда до него что-то дошло.
- Направо! – скомандовал он. – В казарму, шагом марш!
- Вот так-то лучше, - громко крикнул кто-то, - а то нашёл строевую часть.
Мы сразу узнали, кто крикнул, но кусок, не знающий не только наших голосов, но и просто многих курсантов, не мог в темноте узнать кричавшего курсанта. И он сделал вид, что ничего не услышал.
А на следующий день рота бурно кричала «Ура!». Неожиданно куска отозвали к основному месту службы. А вместо него прислали сержанта сверхсрочника. Это оказался довольно спокойный, как и командир роты человек. Кстати, ни он, ни лейтенант Платонов никогда не командовали ротами. Платонов был военным метеорологом, а сержант – заместителем командира взвода. С ними и дожили мы благополучно до конца сборов.
------------------------
(продолжение следует)
