В народе говорят: «От тюрьмы и от сумм не зарекайся». Ну, а коли уж попал, не верь, не бойся, не проси. Одним словом, терпи. Очень немногим заключённым пришлось побывать в шкуре приговорённого к смертной казни и избежать высшей меры наказания. А в воровском мире такая судьба была лишь у некоторых. К этим единицам принадлежу я. Рассказать о том, как я оказался в 5-м корпусе смертников Бакинского централа, книги не хватит. Поэтому я решил в самой малой толике поведать читателю о том, как я провёл шесть месяцев в камере смертников, приговорённый к высшей мере наказания. Дай Бог, чтобы этот рассказ стал уроком для тех молодых людей, которые необдуманно порой пытаются надеть на себя ярмо преступников, отдавая дань моде.
Последний путь
Сразу после суда, который приговорил нас с подельником к высшей мере наказания, я был окончательно разбит и как только переступил порог своей, ставшие на долгие годы родной камер смертников, сразу же прилёг на нары. Хотел забыться, но, не услышав сзади знакомого клацанья дверных засовов, повернул голову в сторону двери. В узком дверном проёме маячили двое надзирателей. Один из них, тот, что стоял впереди, был здоровый детина, абсолютно лысый и без усов - редкость для кавказцев. Поэтому я сразу обратил на него внимание.
Глядя на меня безжизненными глазами, скрипнув вставными железными зубами, пригнув жирную шею и сжав кулаки, он воскликнул с сарказмом: «Ну вот и всё, это твоя последняя станция, следующая будет в аду, через несколько месяцев. Готовься и жди!» Пока этот питекантроп нёс всю эту чушь, с наслаждением смакуя каждое слово, второй надзиратель, что стоял сзади и был чуть ли не выше на голову первого, долго молча рассматривал меня своими прищуренными глазами, оценивая взглядом.
Я так и не ответил им ни на их реплику, ни на взгляд, а просто повернулся к стенке и дал понять, что не имею никаких дел с ними. Через мгновение дверь с шумом захлопнулась. Но не могу объяснить, как, но я тут же провалился куда-то в небытие, это был глубокий сон, последний сон подобного рода, который я больше не видел больше шести месяцев.
На следующий день, проснувшись, я уже по-настоящему почувствовал себя смертником. Первым делом я осмотрел камеру. Накануне я даже не взглянул на неё, настолько нравственные переживания заглушили во мне всё, касающееся внешней стороны жизни. Что же представляла собой камера смертников? Это было серое и мрачное, почти квадратное помещение (4х4). При входе справа на цепях висели узкие нары, при подъёме их пристёгивали к стене огромным замком, а при отбое опускали на маленький табурет, вмурованный в пол. В левом углу от входа - параша, крышка которой была прикреплена к ручке цепью толщиной с детский кулак. Между этими двумя непременными атрибутами любой тюремной камеры на высоте в два человеческих роста находилось окно. Раньше мне казалось, что окна существуют для того, чтобы через низ проникал свет. В этой же камере мои представления на этот счёт резко изменились, ибо сет из этого окна не поступал вовсе. Несметное количество решёток полностью преграждало ему доступ в камеру. Никогда нельзя было понять, глядя в окно, какое сейчас время суток: день или ночь? И только строгое расписание быта корпуса смертников давало возможность ориентироваться во времени.
Камеру освещала маленькая лампочка, которую я, так же, как и дневной свет, не видел ни разу. Она располагалась где-то высоко над дверью, утопленная в глубокой нише, и тоже была зарешёчена. Таким образом, в камере царил постоянный полумрак, намекавший её обитателю: ты ещё не в могиле, но уже и не среди живых. Камера была своего рода промежуточной станцией на пути в мир иной. Сейчас я могу позволить себе иронию по отношению к тамошнему быту, но в то время мне было не до смеха.
«Исполнитель» Саволан
С подъёма, как только поднимались нары, начиналось хождение - четыре шага к стене и столько же обратно к двери. Мне кажется, что за те полгода, что я находился в строгом уединении, вышагивая взад и вперёд, я прошёл расстояние от Земли до Луны. Лишь один раз в сутки камера открывалась - когда выводили на прогулку. Это мероприятие всегда проводилось после отбоя. Открывалась «кормушка», я просовывал в не обе руки, на них защёлкивались наручники и, только тогда открывалась дверь.
На прогулку меня всегда сопровождали трое: один офицер и двое солдат внутренней службы, которые давали подписку о неразглашении места службы. Со стороны могло показаться странным, что четыре человека, шагая по коридору, не издают ни малейшего шума. Объяснение же заключалось в том, что пол в коридоре был покрыт толстым, толщиной в две ладони слоем резины, а сверху ещё была постелена дорожка из плотного материала.
За исключением раздачи пищи и ещё некоторых моментов в коридоре всегда стояла гробовая тишина. Связь с внешним миром происходила только через одного человека, но о нём чуть позже. Целый день часовой был обязан бесшумно ходить взад-вперёд по коридору, и он же нас кормил, когда привозили баланду.
Что нужно приговорённому к расстрелу человеку? На мой взгляд, исходя из собственного печального опыта, две вещи: курево и место для движения. Помимо положенной по закону для подобного рода осуждённых осьмушки махорки, которой аккурат хватало на четыре скрутки, из корпусов приносили общак, который я сам ещё недавно собирал для этих и других важных тюремных целей. Но доставлял всегда это один и тот же человек. И, как ни странно, этим человеком был исполнитель сметных приговоров.
Звали его Саволан. Я на всю жизнь запомнил это имя. Для смертников он был буквально всем. Человек этот был настолько независим, что не подчинялся даже начальнику тюрьмы. Как мне удалось узнать позже, люди подобного рода занятий всегда подчинялись только Москве, и никто, кроме московского начальства, не являлся для них авторитетом.
Это была особая категория людей - палачи. Меня очень интересовали критерии, по которым их отбирали, и эта заинтересованность, я думаю, понятна. Я и подобные мне находились в прямой зависимости от этой публики. Сам Саволан был ниже среднего роста, но хорошо сложен и мускулист. Глубоки морщины вокруг глаз и складки, которые пролегали около носа и рта, выдавали его возраст. На вид ему было далеко за пятьдесят. Хмурый взгляд, дрожащие руки и молчаливость вполне соответствовали его профессии.
Кошмары под свет прожекторов
Все обитатели смертного корпуса знали, что «кормушка» открывается четыре раза в сутки - трижды для принятия пищи и один раз для защёлкивания наручников перед прогулкой. Дверь же открывалась один раз и только ночью, днём она не открывалась никогда. Самыми тягостными были минуты ожидания прогулки после отбоя. И когда дольше обычного приходилось ждать конвой, мысли в голове проносились, как шальные, обгоняя друг друга, ибо время вывода на прогулку совпадало со временем ввода на расстрел.
Прогулочный дворик был окружён высокими стенами, по которым скользили косые лучи мощных прожекторов. При мне, пока я находился в этом корпусе, расстреляли четверых… Мне кажется, что смерть человек чувствует каким-то своим, спящим до времени шестым чувством. Какие только мысли не приходили в голову каждую ночь с отбоя и до начала прогулки! Бывало, что приходилось подолгу сидеть у дверей камеры и прислушиваться к малейшем шороху, а иногда часами мерять шагами камеру, призывая эту самую смерть, как манну небесную.
Я вспоминаю, как с самого моего появления в этой камере я целыми днями напролёт просиживал на корточках возле двери. Перед этим во врем суда, когда мой подельник Лимпус начал ругать всех подряд, а я, естественно, поддержал его, нам намяли бока и мне в этом кипише сломали ребро. Так вот, сидя у двери камеры смертников, я даже не чувствовал боли телесной. Ребро так и срослось - крест- накрест. Много позже, в Туркмении, в городе Чарджоу, когда мне делали операцию по удалению лёгкого, хирург спрашивал меня, в каком же Богом забытом месте я находился в тот момент, когда получил такую травму и мне некому было оказать медпомощь? Однако страх был сильнее боли.
Мне кажется, что казни страшнее ожидания трудно придумать, потому что человек наказывает себя сам, постоянно психологически настраиваясь на неминуемый скорый конец. В моём случае апогеем ожиданием этого самого конца были те доли секунды, когда я в наручниках выходил из камеры и внимательно смотрел на руки конвоя - нет ли у них наготове ещё одной пары браслетов для ног. Если кандалов не было, я облегчённо вздыхал и успокаивался ровно на сутки. Я всё ещё пребывал в состоянии депрессии, которая неизменно приходит вслед за сильным эмоциональным напряжением. Сначала человек, не находя себе покоя, ищет выход в действии, он не в силах сидеть сложа руки и ждать развития событий. Затем он доходит до такого состояния, когда страх окончательно парализует его волю, и он жаждет одного - конца. Пусть самое страшное, лишь бы скорее конец.
Мой друг Боэций
Но вот проходит и этот этап ожидания смерти, и наступает новое, доселе неведомое тебе чувство: душою ты становишься похож на старого дервиша-стоика. Так, находясь в камере смертников уже достаточно долго, для того, чтобы нормальный человек сошёл с ума, я почему-то вдруг вспомнил Боэция - римского философа и политического деятеля, который жил в V-VI веке нашей эры. Так вот, когда его по ложному доносу посадили в тюрьму и он, в ожидании казни впадая в отчаяние, призывает смерть, в его темнице появляется величественная дама Философия, которая прогоняет уныние и приступает к утешению - «исцелению» своими средствами. А формой терапии избирается беседа. Вот так и я, прочитав в своё время достаточно много философских трудов и обладая неплохой памятью, решил последовать примеру Боэция.
Все эти чувства и преобразования во мне продолжались пять месяцев и двадцать шесть дней, пока на двадцать седьмой день, ближе к вечеру, я не услышал шум открываемой двери, такой непривычный в это время, зловещий и загадочный. Я замер на месте. Каждый день представлял себе этот момент и ожидая его, я, оказывается, не был готов к встрече с ним, когда он, наконец, пришёл. Так в жизни бывает часто. В тот момент, когда надзиратель неожиданно открыл мою камеру и, хмуро насупившись, выкрикнул: «Зугумов, на выход!», я как бы раздвоился. Один Заур сказал: «Всё, это конец…» Другой не говорил ничего - он, затаив дыхание, молчал. В ушах у меня звенело. Для приговорённого к смерти всякий приказ, смысла которого он не понимает, ведёт к месту казни. Говорят, что идущие на смерть видят перед собой события их прошлой жизни подобно разворачивающемуся свитку. Люди, говорящие так, не лукавят. Именно тогда, в тот момент, я понял и в полной мере ощутил, что последней умирает именно надежда. Когда я увидел, что после приказа «На выход!» надзиратель стоит в проёме двери и не закрывает её за собой, как обычно, ожидая меня в коридоре, уже зацоканного в наручники, внезапное чёрное предчувствие тучей охватило меня. Мозг, привыкший к несчастьям, оставлял лишь малую толику надежды на лучшее.
За мной пришли
Для узника тюремщик - не человек. Это живая дверь, своеобразное приложение к дубовой двери; это живой прут - добавление к толстым железным прутьям. Впрочем, подсознательно я моментально понял, что это не вывод на расстрел. Но всё же не мог в это ещё поверить, слишком высоко было напряжение, нервы были натянуты, как струны, до предела. Смерть не желала отпускать меня из своих цепких объятий. В доли секунды мой мозг просчитал все варианты за и против: жизнь или смерть? И, судя по тому, что я странным образом был относительно спокоен, хотя и холодный пот и покрыл почти всё моё тело так, что я оказался в одно мгновение мокрым насквозь, мне стало очевидно - жизнь! Чувства, овладевающие человеком при таких обстоятельствах, очень трудно передать. Не то, что выразить их на бумаге, но даже и объяснить их простыми словами бывает совсем непросто. Их нужно попытаться прочувствовать самому, закрыв глаза и представив себе картину происходящего.
В коридор я вышел на полусогнутых, опустив голову, как предписывали правила конвоирования смертников, и по привычке повернулся к надзирателю спиной. Я даже попытался просунуть руки в «кормушку», чтобы он защёлкнул на запястьях рук наручники, но во время сообразил, что стою-то я в коридоре, а не в камере. Но «мусор», к моему удивлению, всего лишь хлопнул меня по плечу и сказал более спокойным тоном, чем можно было от него ожидать: «Иди вот за ними».
Я поднял голову. Передо мной стоял незнакомый средних лет офицер. Его военная выправка и бравый вид свидетельствовали о том, что он служит в войсках какого-то элитного подразделения, ничего общего не имеющего с надзирателями, ни с любым из обслуживающего персонала тюрьмы. Рядом с ним стоял солдат охраны, которого я тоже не встречал прежде. Судя по его решительному виду, было ясно, что он, без всякого сомнения, готов к выполнению любого приказа. В сопровождении такого почётного эскорта я и вышел из пятого корпуса смертников во двор тюрьмы, где яркий свет мгновенно ослепил меня. Я тут же остановился и по инерции закрыл глаза руками, но через несколько секунд, подгоняемый солдатом, вновь тронулся в путь. Со временем зрение понемногу восстановилось, и всё вокруг начало приобретать свой привычный вид. Но не успел я прийти в себя, почти на ощупь пробираясь по тюремному двору, где в это время сновали рабочие хозобслуги, как мы вновь вошли в один из корпусов тюрьмы и, пройдя по длинному коридору и поднявшись на второй этаж, вошли в какой-то большой и светлый кабинет. Здесь оба моих провожатых оставили меня и сразу же вышли. Прямо передо мной, посередине узкой полосы стены между двумя огромными окнами, за большим и старым письменным столом сидел человек в форме с большими звёздами на погонах, но моё ещё не совсем восстановившееся зрение не позволило мне разглядеть их количество. Это и был начальник тюрьмы. Кстати, он был моим земляком - дагестанцем, и отзывались о нём люди неплохо. Справа от меня, на диване, сидел ещё один офицер с погонами майора. Он был ближе ко мне, чем «хозяин». Поэтому, немного прищурившись, я смог разглядеть его звание.
Жизнь в подарок
При моём появлении майор как бы по инерции встал и одёрнул китель. По всему было видно, что и этот офицер ничего общего с персоналом тюрьмы не имел. Он был из другого ведомства - зоркому, хоть и почти слепому глазу арестанта трудно было в этом ошибиться. Начальник тюрьмы пригласил меня сесть на один из стульев, которые стояли справа от двери. Тон, каким были сказаны его слова, не оставил у меня уже почти никаких сомнений в том, что в глубине души, не признаваясь в этом даже самому себе, я надеялся все эти томительнее полгода.
Майор тем временем подошёл к окну и молча стоял, глядя куда-то во двор тюрьмы, закинув руки назад, так ни разу и не повернувшись и не проговорив ни слова, пока дверь вдруг не открылась и на пороге появился всё тот же эскорт, только теперь он конвоировал Лимпуса. При появлении своего подельника я встал, чуть не подпрыгнув, будто невидимые пружины подтолкнули меня. В этот момент возникла некоторая пауза, которую прервал начальник тюрьмы, обращаясь с улыбкой к двоим находившимся в кабинете офицерам спецконвоя ГУЛАГа, а эти офицеры были именно из этого подразделения: «Я так думаю, товарищ майор, что уставу не будет перечить, если эти молодые люди просто поздороваются?»
Офицер, к которому , собственно, были обращены слова «хозяина», уже давно повернулся лицом ко всем стоящим в кабинете и молча разглядывал нас с Лимпусом, прищурив глаза и нахмурив густые брови. Эта манера следить за людьми, их мимикой, выражением глаз, за проявлением их чувств в момент, когда приговорённые к смертной казни узники ожидают вердикта Верховного Совета СССР, стоя в кабинете «хозяина», был, вероятно, приобретена этим офицером за долгие годы службы. Это была оценка профессионала, и если бы можно было разговорить такого человека, уверен, что любой из его рассказов стал бы захватывающим бестселлером. Но, увы, таким людям предписано вечное молчание. Услышав, что «хозяин» обращается именно к нему, и как бы выйдя из оцепенения, он тут же резко ответил: «Да, конечно, только недолго».
Я стоял у стульев и хотел было пойти навстречу Лимпусу, но ноги не слушались меня, и не успел я ещё об этом подумать, как был в крепких объятиях своего друга. Мы не виделись всего полгода, но каких полгода? Как он изменился за это время, поседел, осунулся! Но главное - он оставался всё таким же неунывающим бродягой, каким я знал его всегда. Это было очевидно и не могло не радовать меня. В этот момент мы не сказали друг другу ни слова, просто молча стояли и смотрели на то, как злодейка судьба поработала над нашими лицами, пока наше внимание не привлекли слова майора. Он стоял в центре кабинета и держал в руке какаой-то большой пакет.
Начальник тюрьмы, выйдя из-за стола, так же застыл, одёрнув по воинской привычке китель, другой офицер с солдатом вытянулись в струнку Майор начал читать: «Именем…Верховный Совет СССР… отменил высшую меру наказания, вынесенную судом города Баку, Зугумову…и Даудову… Председатель…подпись, секретарь... подпись. Число. Месяц. Год».
Не помню, что я чувствовал в тот момент, когда майор читал постановление, но хорошо помню, что после его окончания мы с Лимпусом, как по команде, оба присели на диван, который стоял рядом с нами. Видимо, силы, которые мы берегли для последнего броска, иссякли. Мы молча сидели на диване и смотрели на ту суету, которая происходила у стола.
На нас уже никто не обращал никакого внимания, все присутствующие в кабинете были заняты исключительно бумажной волокитой. Офицеры подписывали какие-то документы, что-то говорили друг другу, солдат же запихивал в огромный старый кожаный портфель старые папки, похожие на личные дела арестантов. Впрочем, эта процедура продолжалась совсем недолго. Было очевидно, что здесь никто никого не хотел обременять своим присутствием. Наконец, закончив все необходимые формальности и сухо, по-военному, попрощавшись с «хозяином», конвойные особого отдели ГУЛАГа вышли из кабинета, даже не взглянув в нашу с Лимпусом сторону.
