Почитание деревьев издревле было свойственно всем народам: на Руси таким культовым деревом, как известно, была береза (вспомним хотя бы Троицу). А вот ель воспринималась всегда как дерево смерти: еловыми ветками выстилался путь, по которому шла похоронная процессия, их бросали на гроб в могилу, а на зиму прикрывали ее еловыми лапами. Более того, пословица «Венчали вокруг ели, а черти пели» указывает на родство мифопоэтического образа с нечистой силой.
И наконец, звуковая перекличка спровоцировала сближение слова «елка» с рядом нецензурных слов, что также влияло на ее восприятие. Все это не давало, казалось бы, оснований для возникновения культа елки — превращения ее в объект почитания. Но тем не менее это произошло.
Обычно историю новогодней елки в России начинают с петровской эпохи. Основанием тому служит знаменитый указ Петра I от 20 декабря 1699 года, согласно которому, «по примеру всех христианских народов», день «новолетия», до того времени отмечавшийся на Руси 1 сентября, переносился на 1 января.
В этот день царь повелевал устраивать в столице праздник, украшая ее вечнозеленой растительностью:
«По большим улицам, у нарочитых домов, пред воротами поставить некоторые украшения от древ и ветвей сосновых, елевых и мозжевелевых...»
Однако к будущему обычаю рождественской елки этот указ имел лишь косвенное отношение: во-первых, город декорировался не только еловыми, но и другими хвойными деревьями; во-вторых, рекомендовал использовать как целые деревья, так и ветви, и, наконец в-третьих, украшения из хвои предназначались не для помещений, а для улиц, тем самым превращаясь в деталь новогоднего городского пейзажа, а не рождественского интерьера.
После смерти Петра этот указ, судя по всему, 6ыл основательно забыт, но в одном отношении он имел довольно забавные последствия. Его выполнение сохранилось лишь в новогоднем убранстве питейных заведений, крыши которых перед Новым годом стали украшать елками. По инерции они оставались там до следующего года, накануне которого старые деревья заменялись новыми.
Вспомним хотя бы «древнее общественное здание» (то есть кабак) в пушкинской «Истории села Горюхина», «украшенное елкою и изображением двуглавого орла».
В результате кабаки получили в народе ходовое название «елок» (или же «ивана-елкина»), а ввиду склонности к замене «алкогольной» лексики эвфемизмами практически весь комплекс «алкогольных» понятий приобрел постепенно «елочные» дубликаты: «елку поднять» — пьянствовать, «идти под елку» — идти в кабак, «елкин» — состояние опьянения и т. п.
Нигде, кроме кабаков, в новогоднем убранстве XVIII столетия ель больше не фигурирует: ее образ отсутствует в новогодних «иллуминациях», столь характерных для «века просвещения» и представлявших собою весьма сложные символические комбинации; не упоминается она при описании святочных маскарадов при дворе; и, конечно же, нет ее на народных святочных игрищах.
Впрочем, в XVIII веке и в большинстве западных стран елка еще не устраивалась. Лишь в Германии, которая справедливо считается родиной елки, уже в XVI веке в некоторых домах ставили на Новый год еловые деревца, украшенные яблоками, сахарными изделиями и облатками. У немцев ель отождествлялась с мировым деревом и была особо почитаемой. Из Германии обычай устраивать елку перекочевал в другие европейские страны, в том числе в Россию.
Большинство христианских народов заимствовало елку у немцев к середине следующего столетия. Так, Диккенс в очерке 1830 года «Рождественский обед», описывая английское Рождество, о елке не упоминает, а пишет о традиционной ветке омелы, под которой мальчики целуют своих кузин. Однако в «Рождественской елке», написанной в начале 1850-х годов, он уже приветствует новый обычай, называя его «милой немецкой затеей». То же самое происходит и в других странах.
Постепенно выработался более или менее устойчивый сценарий праздника елки: небольшое дерево ставили на стол, покрытый белой скатертью; к его ветвям прикрепляли свечи и развешивали сласти, главным образом яблоки, орехи, конфеты и пряники; под ней раскладывали подарки для детей. В рождественский сочельник зажигали свечи, а детей, до этого момента с нетерпением ожидавших встречи с елкой, пускали в помещение, где они любовались ею, разбирали свои подарки, а потом срывали с нее сласти. Этот праздник назывался также праздником «ощипывания елки» (потом в России говорили: «рушить елку»). Под конец поломанное и опустошенное дерево выбрасывалось или сжигалось.
На территории России первые рождественские елки появились в начале XIX века в домах петербургских немцев. А. Бестужев-Марлинский в повести «Испытание», изображая святочную картину Петербурга 1820-х годов, писал:
«У немцев, составляющих едва ли не треть петербургского населения, канун Рождества есть детский праздник. На столе, в углу залы, возвышается деревцо. Дети с любопытством заглядывают туда...»
Со временем елку стали устраивать в домах петербургской знати. Остальное население столицы до поры до времени относилось к ней равнодушно, и в журнальных отчетах о святочных маскарадах и новогодних праздниках 1830-х годов елки не упоминаются. Только к концу этого десятилетия рождественское дерево, получив название «елка», начинает мало-помалу завоевывать и другие слои столичного населения.
И вдруг в начале 1840-х годов произошел взрыв — Петербург буквально был охвачен «елочным ажиотажем»: о елке заговорили в печати, их начали продавать перед Рождеством, устраивать во многих домах. Обычай вошел в моду. В 1841 году газета «Северная пчела» писала:
«У нас входит в обыкновение праздновать канун Рождества Христова раздачею наград добрым детям, украшением заветной елки сластями и игрушками».
«В Петербурге все помешаны на елках, — иронизировал И. Панаев. — Без елки теперь существовать нельзя. Что и за праздник, коли не было елки?»
Этот внезапный взрыв интереса к елке и увлечения ею вызывает удивление. Что же произошло к началу 1840-х годов? К этому времени в большинстве европейских стран, в том числе в России, день Рождества начинает отмечаться не только как церковный, но и как светский праздник, в котором языческий обряд поклонения вечнозеленой растительности нашел себе место.
Думается, что в России мода на «немецкое нововведение» подкреплялась также модой на немецкую литературу, прежде всего на Гофмана, «елочные» тексты которого («Щелкунчик» и «Повелитель блох») выходили к праздникам отдельными изданиями в качестве подарков для детей. Тем самым книжки помогали распространению обычая рождественской елки.
Немалую роль в популяризации елки сыграла и коммерция: с конца 1830-х годов известные кондитерские Петербурга, воспользовавшись новым увлечением своих покупателей, организовали продажу елок. В подавляющем большинстве эти заведения принадлежали иностранцам (главным образом швейцарцам — известным по всей Европе мастерам кондитерского дела). Они быстро сориентировались и освоили «приготовление» елок с уже прикрепленными к ним свечами и сладостями.
Газета «Северная пчела», регулярно оповещая о продаже елок, с сожалением отмечала их отсутствие у «г. Беранже и Вольфа»:
«Их можно получить только в кондитерской Доминика и в кондитерской Пфейфера. У каждого из двух поименованных кондитеров елки отличаются новым изобретением».
Стоили они очень дорого — «от 20 рублей ассигнациями до 200 рублей», и покупать их для своих деток могли только очень богатые «добрые маменьки». Таким образом, на первых порах «немецкое нововведение» оказалось доступным лишь состоятельным семьям столицы.
Со временем у Гостиного двора началась торговля елками, привезенными мужиками из лесу, что, конечно же, значительно удешевило их, хотя городские бедняки все равно далеко не всегда могли позволить себе это удовольствие. В повести Д. Григоровича «Зимний вечер» (1855) бедный петербургский уличный артист переживает из-за того, что не может купить своим детям елку:
«На совести отца лежала елка, которую обещал к Рождеству и которой также не было».
Если бедняки не в состоянии были приобрести даже самую маленькую елочку, то среди столичной знати устраивались настоящие соревнования: у кого елка будет больше, гуще, наряднее, богаче.
«Дети одного моего приятеля... — писал И. Панаев, —
разревелись оттого, что их елка была беднее, нежели у их двоюродных сестриц и братьев...»
Более того, уже в конце 40-х годов стали заказывать искусственные елки, что считалось особым шиком.
«Один из петербургских богачей, — пишет А. Терещенко в 1848 году, — заказал искусственную елку вышиною в три с половиной аршина, которая была обвита дорогой материею и лентами; верхние ветки ее были увешаны дорогими игрушками и украшениями: серьгами, перстнями и кольцами, нижние ветви — цветами, конфетами и разнообразными плодами».
Это первое упоминание в российской печати об искусственных елках, которые предшествовали пластиковым елкам нашего времени.
С середины XIX века елка начинает завоевывать провинцию — сначала губернские и уездные города, а затем и помещичью усадьбу. К концу столетия она становится обычным явлением как в городе, так и в усадьбе.
В процессе усвоения этот западный обычай неизбежно претерпевал изменения. Высокие и густые ели уже нельзя было устанавливать на столе, и поэтому их начали крепить к крестовине и ставить на полу посередине залы. Тем самым елка превратилась в центр праздничного торжества: дети, рассматривая игрушки, ходили вокруг нее, водили хороводы, играли, отыскивая свои подарки. Все это в значительной мере изменило суть уютного семейного праздника, который постепенно превратился в раут с участием детей из других семейств. В богатых домах принято было приглашать и детей гувернанток, учителей, прислуги. Именно такую детскую елку изобразил Достоевский в своем раннем фельетоне «Елка и свадьба» (1848).
Кроме свечей и сластей, елку начали обвешивать специальными украшениями из стекла, картонажа, папье-маше. В магазинах продавались также и всевозможные заготовки, из которых дети под руководством и присмотром родителей делали игрушки, что всерьез рассматривалось педагогами как одна из форм трудового воспитания. Семейное изготовление елочных украшений доставляло детям не меньше удовольствия, чем сама елка.
Столь хорошо известные нам Дед Мороз и Снегурочка появились только к концу XIX века. Дед Мороз соединил в себе черты Санта Клауса и русского фольклорного Мороза, а Снегурочка — западных зимних женских персонажей (св. Екатерину, св. Люцию и др.) и Снегурки из русской народной сказки. Не бывало на елках и ряженых — детей просто одевали в лучшие нарядные платья. Ряжение составляло особенность старинных русских святок, в то время как елка неразрывно связывалась с идеей Рождества.
Со временем начали организовывать общественные елки как для детей, так и для взрослых — в дворянских и офицерских собраниях, институтах благородных девиц, школах. Первая публичная елка была устроена в 1852 году в Петербурге в Екатерингофском вокзале. Елочные «мероприятия» требовали определенной программы, поэтому педагоги занялись отбором, а детские писатели — сочинением подходящих литературных произведений, многие из которых перелагались на музыку.
Из уже «готовых» текстов обычно отбирали «Светлану» Жуковского, «Сон Татьяны», «Гадание» Фета и многочисленные стихотворения русских поэтов о зиме. Количество же вновь сочиненных «елочных» текстов буквально неисчислимо. Так постепенно создавалась «елочная мифология», утверждавшая обаятельный, щедрый и великодушный образ рождественского дерева.
