Читай & Мысли

Захар Прилепин регулярно повторяет: нет никакого противоречия между тем, чтобы быть писателем, и тем, чтобы служить Родине. Весь сборник биографий "Взвод. Офицеры и ополченцы русской литературы" (2017) говорит об этом. Они были военнослужащими - и они были выдающимися литераторами. Прилепин стремится сделать героев книги живыми и близкими нам, современным читателям. Это непросто, ведь герои - это подзабытые литераторы эпохи "до Пушкина": Гаврила Державин, Александр Шишков, Константин Батюшков, Пётр Вяземский...(всего 10). У каждого из названных было воинское звание. Каждый из них писал стихи или прозу в свободное от службы время. И каждый внёс свой вклад в строительство фундамента русской литературы, который вскоре скрепит Пушкин и на который затем взойдут Лермонтов (поручик-гусар) и Лев Толстой (поручик-артиллерист). Герои "Взвода" - яркие личности с яркими судьбами. Эти биографии уж точно нельзя назвать скучными! Больше всех увлекла биография Дениса Давыдова (дослужившегося до генерал-лейтенанта): он дерзкий, рисковый, остроумный. В книге приводятся его стихи. Вот, например: Вместо зеркала сияет Ясной сабли полоса: Он по ней лишь поправляет Два любезные уса. А наместо ваз прекрасных, Беломраморных, больших, На столе стоят ужасных Пять стаканов пуншевых! Они полны, уверяю, В них сокрыт небесный жар. Приезжай, я ожидаю, Докажи, что ты гусар! В таком роде) Прилепин подкидывает нам вопрос: "кто так может жить - с войны на войну, с дуэли на дуэль" и отмечает: "сейчас так никто не делает; по крайней мере - из числа пишущих. Тем не менее, они жили - настоящие, истекавшие кровью, болевшие, страдавшие, пугавшиеся раны, плена, гибели". Судьба сложилась так, что из современных писателей Прилепин во многом разделил участь своих героев. Его биографию тоже никак не назвать скучной, а его роль в русской литературе никак не меньше роли героев "Взвода". Книга прочитана в рамках марафона «Нескучные биографии» на канале «Библио Графия».

СИЛЬНЫЕ МОМЕНТЫ №7 «Жерминаль» Эмиля Золя – знаменитый роман про бедствия французских шахтёров. Для перевозки грузов внутри шахт использовали лошадей. Естественно, животные с трудом привыкали к работе под землёй. Один из сильных моментов в романе – спуск новой лошади… «Между тем у подъёмной машины продолжалась работа; сигнальный молот ударил четыре раза, – спускали лошадь. Это всегда вызывало волнение, так как порою случалось, что перепуганное животное опускалось уже мёртвым. Наверху опутанная сетями лошадь отчаянно билась, но как только она чувствовала, что почва уходит из-под ног, она как бы застывала и цепенела; ни малейший трепет не пробегал у неё по коже, глаза оставались широко раскрытыми и неподвижными. На этот раз лошадь была слишком велика и не помещалась в подъёмнике; пришлось поместить её над клетью, пригнув голову и прикрутив набок. Из предосторожности спуск замедлили; он продолжался минуты три. Волнение внизу всё возрастало. В чём дело? Неужели её так и оставят висеть в этом мраке? Наконец лошадь появилась, совершенно окаменелая; остановившиеся глаза её были расширены от ужаса. Это была гнедая кобыла, без малого трёх лет, по кличке Труба. – Осторожнее! – крикнул старый Мук, которому поручено было принять лошадь. – Снимайте её, только пока ещё не развязывайте. Вскоре Трубу, как тушу, уложили на чугунные плиты. Она не шевелилась и, казалось, всё ещё не могла оправиться от кошмарного видения этой тёмной, нескончаемой ямы, от гулкого шума и грохота, раздававшихся в обширном помещении приёмочной. Когда её начали развязывать, к ней подошла Боевая, которую только что распрягли; вытянув шею, она стала обнюхивать свою новую подругу, спущенную в шахту с поверхности земли. Рабочие расступились и шутили: «Ну, что! Хорошо от неё пахнет?» Но Боевая, казалось, не слышала насмешек. Ею овладело волнение. Она вдыхала дивный запах свежего воздуха, забытый запах солнца и травы и вдруг звучно, ликующе заржала, – но в этом послышалось умилённое рыдание. Казалось, вновь прибывшая несла ей привет; то было веяние радости из былого мира, скорбь темничного коня, которому суждено вновь подняться на землю только мёртвым.» Ещё из "Жерминаля" здесь.

НЕОЖИДАННО: ХЕМИНГУЭЙ О СТРАСТНОЙ ПЯТНИЦЕ Начиная читать пьесу Эрнеста Хемингуэя "Сегодня пятница", не сразу понимаешь, что речь идёт о той самой Страстной пятнице. Пьеса совсем короткая, одноактная. Трое солдат сидят в кабаке и выпивают. Они обсуждают прошедший день – пятницу – и казнь, на которой они присутствовали. Для солдат это обычное дело, они уже неоднократно приводили в исполнение казнь через распятие. Так мы узнаём, что это римские солдаты, и обсуждают они распятие и крестные муки Иисуса Христа. Один из солдат повторяет, что проникся сочувствием к казнённому. Это, оказывается, сотник Лонгин. Сослуживцы обсуждают и женщин, которые не отходили от креста до конца, в отличие от учеников Иисуса. Мы знаем, что это Богоматерь и Мария Магдалина. Они обсуждают и свою усталость от службы, своё самочувствие, жаркую погоду… Через будничный разговор, простой по форме, малозначащий для его участников, нам показана трагедия Страстной пятницы с точки зрения её непосредственных свидетелей. Причём мы знаем, что это трагедия, а они – нет. Сильное впечатление производит контраст между значением события, его грандиозными последствиями для всей мировой истории – и обыденностью сцены, мастерски созданной Хемингуэем. Рекомендую к прочтению: это малое по объёму, но большое по воздействию произведение! hemingway-lib.ru/...tml Также читайте о 7 шедеврах малой прозы: dzen.ru/...5vc

СИЛЬНЫЕ МОМЕНТЫ №6 "Тихий Дон", М.Д. Шолохов. Грандиозный роман, полный ярких эпизодов. Вот, например, случайная встреча Григория Мелехова и Степана Астахова на фронтах Первой мировой. Они не только соперники, но и сослуживцы. Что победит — личная вражда или армейское братство? «И особенно выпукло вспомнил Григорий, лежа на чёрной плешине холма, случай, столкнувший его с лютым врагом — Степаном Астаховым. Это было, когда 12-й полк сняли с фронта и кинули в Восточную Пруссию. <…> В бою полки понесли поражение. Немцы окружили их, и когда двенадцать сотен, одна за другой, устремились в атаку с целью прорвать сомкнувшееся вражеское кольцо, Григорий увидел, как Степан спрыгнул с убитого под ним вороного коня и закружился волчком. <…> Из-под бугра перебегали звенья немецкой цепи, и Григорий понял: хочет Степан жить — для того рвёт с себя казачьи шаровары, чтобы сойти за солдата — казаков не брали тогда немцы в плен... Подчиняясь сердцу, Григорий крутнул коня и подскакал к кусту, на ходу спрыгнув: — Садись!.. Не забыть Григорию короткого взмаха Степановых глаз. Помог Степану сесть в седло, сам бежал, держась за стремя, рядом с облитым потом конём. <…> В лесу Степан слез с седла, кривясь от боли, кинул поводья, захромал в сторону. Через голенище левого сапога текла кровь, и при каждом шаге, когда наступал на раненую ногу, — из-под отставшей подошвы била вишнево-красная тонкая струя. Степан прислонился к стволу разлапистого дуба, поманил Григория пальцем. Тот подошёл. — Полон сапог натекло крови, — сказал Степан. Григорий молчал, глядел в сторону. — Гришка... как шли мы нынче в наступление... Слышишь, Григорий? — заговорил Степан, ища ввалившимися глазами глаза Григория. — Как шли, я сзади до трёх раз в тебя стрелял... Не привёл Бог убить. Они столкнулись глазами. Из запавших глазниц нестерпимо блестел остро отточенный взгляд Степана. Степан говорил, почти не разжимая стиснутых зубов: — Ты меня от смерти отвёл... Спасибо... А за Аксинью не могу простить. Душа не налегает... Ты меня не неволь, Григорий... — Я не неволю, — ответил тогда Григорий. Они разошлись по-прежнему непримирённые...»

Когда началась Великая Отечественная, фантаст Александр Беляев жил и работал в г. Пушкин Ленинградской области. Немцы оккупировали город в сентябре 1941 г. Из-за полученной ещё в детстве травмы спины писатель бывал месяцами прикован к постели, а в преклонном возрасте был инвалидом и не мог эвакуироваться. Он не пережил блокаду и умер от голода и холода зимой 1942 г. – он, создавший для нас пейзажи жаркой Аргентины, на фоне которых развернулась история «Человека-амфибии». В самом осаждённом Ленинграде терпела лишения, но не переставала писать пронзительные стихи Ольга Берггольц. Война и блокада принесли много горя нашему народу. В 2022 г. блокада Ленинграда была признана российскими судебными инстанциями геноцидом; в 2024 г. МИД ФРГ признал ответственность Германии за геноцид советского народа. К концу 2024 г. отечественные историки планируют подготовить хрестоматию о блокаде и Ленинградской битве для школ Санкт-Петербурга. Это будет дополнение к учебникам истории. Петербургский историк Никита Ломагин, автор по-настоящему страшной книги «В тисках голода. Блокада Ленинграда в документах германских спецслужб, НКВД и письмах ленинградцев», будет руководить подготовкой хрестоматии. Пока нет данных о том, какие произведения в неё войдут, будут они художественными и/или научно-публицистическими. Ведь о блокаде мы знаем больше из мемуаров различных авторов, чем из художественных произведений. Но мемуары – это зачастую литература 18+. Какие книги, по-вашему, могли бы войти в хрестоматию? Думаю, не обойдётся без «Блокадной книги» Даниила Гранина и Алеся Адамовича. Ещё у Каверина в «Двух капитанах» Часть 7 рассказывает о блокаде. Читали что-либо по теме? Что из книг о блокаде можно порекомендовать читателям школьного возраста?

СИЛЬНЫЕ МОМЕНТЫ №5 «На западном фронте без перемен», Э.М. Ремарк Во время боя главный герой и вражеский солдат угодили в воронку от взрыва. В быстрой схватке ГГ убил противника, и это было его первое убийство на войне. Из-за невозможности покинуть яму он сидит много часов около трупа, мучается от сожаления, потихоньку сходит с ума… «Канонада стихла, фронт спокоен, только потрескивают винтовки. Пули ложатся густо, это не беспорядочная стрельба, — обе стороны ведут прицельный огонь. Мне нельзя выходить отсюда. — Я напишу твоей жене, — торопливо говорю я умершему. — Я напишу ей, пусть она узнает об этом от меня. Я скажу ей всё, что говорю тебе. Она не должна терпеть нужду, я буду ей помогать, и твоим родителям, и твоему ребёнку тоже... Его куртка полурасстегнута. Я быстро нахожу бумажник. Но я медлю развернуть его. В нём лежит солдатская книжка с его фамилией. Пока я не знаю его фамилии, я, быть может, ещё забуду его, время сотрёт его образ. А его фамилия — это гвоздь, который будет забит где-то у меня внутри, так что его уж никогда не вытащишь. Она будет обладать властью вновь и вновь вызывать в моей памяти всё случившееся, и оно сможет тогда постоянно возвращаться — и опять вставать передо мной. Не в силах решиться, я держу бумажник в руке. Он падает и раскрывается. Из него выпадает несколько писем и фотографий. Я подбираю их и хочу вложить обратно, но голод, опасность, неопределённость моего положения, часы, проведённые с мертвецом, — все эти гнетущие переживания довели меня до отчаяния. Я хочу ускорить развязку, усугубить мучения и разом покончить с ними. Так человек, у которого нестерпимо болит рука, со всего маху бьёт ею о дерево, — всё равно, будь что будет! С фотографий на меня смотрят женщина и маленькая девочка. Это любительские снимки узкого формата, сделанные на фоне увитой плющом стены. Рядом с ними лежат письма. Вынимаю их и пытаюсь читать. Я почти ничего не понимаю, — почерк неразборчивый, к тому же французский язык я знаю неважно. Но каждое слово, которое мне удаётся перевести, вонзается мне в грудь как пуля, как нож. Мой мозг перенапряжён. Но одно мне всё-таки ясно: я не посмею написать этим людям, хоть и собирался это сделать. Это невозможно. Я ещё раз смотрю на фотографии. Это небогатые люди. Я мог бы посылать им денежные переводы без подписи, — когда-нибудь потом, когда я буду зарабатывать. Я цепляюсь за эту мысль, в ней есть что-то такое, на чём можно хоть ненадолго остановиться. Этот убитый солдат связан и с моей собственной жизнью, поэтому, если я хочу спастись, мне надо сделать и пообещать всё; не задумываясь, клянусь я ему, что посвящу всю свою жизнь только ему и его семье; торопливо, брызжа слюной, я заверяю его в этом, а где-то в глубине души у меня таится надежда, что этим я откуплюсь и что, может быть, мне ещё удастся выбраться отсюда, — мелкая хитрость в расчёте на то, что там, мол, будет видно. И поэтому я раскрываю его солдатскую книжку и медленно читаю: "Жерар Дюваль, печатник". Взяв у покойного карандаш, я записываю на конверте его адрес и потом вдруг поспешно засовываю всё это обратно в его карман. "Я убил печатника Жерара Дюваля. Теперь мне надо стать печатником, — думаю я, уже окончательно запутавшись, — стать печатником, печатником..." На исходе дня сослуживцы находят солдата. «Это наверняка солдаты из наших окопов. Но я не выдаю себя до тех пор, пока не узнаю наших касок. Тогда я окликаю их. Тотчас же я слышу в ответ своё имя: "Пауль! Пауль!" Я окликаю их ещё раз. Это Кат и Альберт. Прихватив с собой плащ-палатку, они отправились искать меня. — Ты ранен? — Нет, нет. Мы сползаем в траншею. Я прошу чего-нибудь поесть и с жадностью набрасываюсь на еду. Мюллер даёт мне сигарету. Я рассказываю в нескольких словах, что со мной произошло. Ведь ничего необычного тут нет; такие случаи нередки. Вся разница в том, что на этот раз атака началась ночью. А вот когда Кат был в России, так там он пролежал однажды двое суток по ту сторону русских позиций, прежде чем ему удалось пробиться к своим. Об убитом печатнике я ничего не говорю.»