НЕчужие истории

— Зачем ты это сама делаешь? Роди сначала, потом соберёшь. Вадим лежал на диване с телефоном. Я затягивала последний болт на детской кроватке — живот мешал, пальцы скользили. Но хотелось закончить самой. Хоть что-то. Кроватка встала у окна. Белая, с медвежонком на бортике. Я провела рукой по прутьям, представила, как буду брать дочку на руки ночью. Вадим хмыкнул и снова уткнулся в экран. Квартира была моя — однушка от бабушки. Вадим въехал после свадьбы с сумками и фотографией матери в рамке. Тамара Ивановна появилась на второй день — с пакетами и ключами: — Вадик дал, чтоб не беспокоить...

Он стоял у шкафа и складывал футболки в рюкзак — медленно, будто ждал, что я остановлю его. Я сидела на кровати и смотрела, как он достаёт с полки свои три книги, зарядку от телефона, носки. Вещей оказалось так мало, что стало смешно. Четыре года он здесь прожил, а уместилось всё в один рюкзак. — Ты серьёзно? — спросил он, не поворачиваясь. Я промолчала. Серьёзнее не бывает. Он достал телефон, набрал номер. Я сразу поняла — маме звонит. Как всегда. Громкая связь включилась сама собой. — Мам, она меня выгоняет...

Я резала лук, когда услышала его голос из комнаты. Дверь приоткрыта, говорит громко: — Мам, ну я же говорю, всё нормально. Они сами предложили, чего теперь. Да успокойся, Алёнка не против. Я замерла. Не против чего? — Ну а что Ольга, пусть потерпит. Мы же не навсегда тут застряли. Ольга. Его сестра. Третий год "временно" не работает, троих детей растит, каждую неделю выпрашивает деньги. Я знала, что он помогает. Не знала — сколько. Узнала случайно: он оставил открытым банковское приложение на планшете...

— Ты понимаешь, что говоришь? Мать отводит взгляд. Отец молчит, стоит сбоку — как всегда, когда нужно что-то решать. — Понимаю, — она вытирает руки о фартук, хотя руки сухие. — Вере нужнее. Я стою посреди их кухни, где двадцать лет пила чай после школы, после института, после того, как хоронила бабушку. Той самой, чья квартира теперь — не моя. — Ей нужнее, — медленно повторяю я. — Той, которой двадцать лет не было. Которая даже не позвонила, когда бабушка уходила. — Она не знала про бабушку, — мать снова трёт руки...

Я проснулся от тишины. Потянулся рукой влево — пусто. Простыня холодная. Встал, вышел в коридор. Свет в гостиной горел. Толкнул дверь — и замер. Ирина сидела на диване, прижавшись к Вадиму. Голова на его плече, его рука на её талии. На столе — бутылка красного сухого, два бокала. Я эту бутылку не доставал. — Какого хрена? Ирина вскочила, чуть не опрокинув бокал. Вадим поднялся, руки в стороны: — Братан, мы просто разговаривали! — В три ночи. В обнимку. — Она расстроилась, я просто обнял, ты же понимаешь...

Валера вошёл на кухню, когда я резала огурцы для салата. Не поздоровался. Бухнул пакет на стол — оттуда вывалились буклеты санаториев, глянцевые, с бассейнами и видами на горы. — Мать хочет подлечиться. Под Кисловодск. Три недели. Ты оплатишь. Я не подняла головы. Огурец хрустел под ножом. — Ты меня слышишь? Я говорю, мать едет в санаторий. Тамара Ивановна заслужила, всю жизнь вкалывала. Здоровье у Тамары Ивановны было отличное. Она носилась по огороду, таскала вёдра и орала на соседей. Но когда ей что-то требовалось, превращалась в немощную старушку...

Телефон завибрировал, когда она стояла у плиты. Мама. — Доченька, слушай, мы тут подумали… Кристина же замуж выходит, жить негде. Давай отдадим ей твою трёшку на Советской? Она всё равно пустует. Она выключила конфорку. — Мам, это моя квартира.— Ну так ты же в доме живёшь! Тебе не нужна уже. А девочке куда идти?— У меня своя дочь растёт.— Так твоей ещё сто лет до свадьбы! А Кристине сейчас надо, понимаешь? Они молодые, денег нет.— При чём тут я?— При том, что ты уже богатая. Тебе жалко что ли? Помоги племяннице, она родная ведь...

— Опять яйца? Ты хоть раз могла бы нормально постараться. Марина стояла у плиты. Сковорода шипела — старая, с облезлым покрытием и расшатанной ручкой. Двадцать лет этой сковороде. Она покупала её, когда они только съехались. Тогда Сергей сам готовил и приглашал ее на завтрак. Теперь он лежал на диване и орал из комнаты. — Я серьёзно говорю! Сидишь в своей конторе за копейки, а дома ничего не успеваешь! Может, уже пора найти нормальное место? Марина выложила яичницу на тарелку. Понесла в комнату...

Вера проснулась от визга болгарки. Сначала подумала — сон. Потом поняла: звук идёт из-за двери. Металл скрежетал, кто-то ругался на лестничной клетке. Голос Валентины Ильиничны — пронзительный, командный. Вера вскочила, накинула халат. Часы показывали без десяти шесть. Выходной — первый за две недели ночных смен в реанимации. Она мечтала выспаться. Но нет. — Вскрывайте, говорю! Это квартира моего сына! Он здесь прописан! Вера подошла к двери. Болгарка заработала снова — противный визг, от которого хотелось зажать уши...

— Галь, поживи у подруги пару дней, мама приезжает. Я стояла у шкафа и смотрела на полки с вещами. Константин сидел на диване, уткнувшись в телефон. Даже не поднял головы. — Слышала? — Слышала. Я достала с верхней полки старую синюю сумку с оторванной ручкой. Каждый раз, когда Людмила Фёдоровна приезжала из Тамбова, я собирала эту сумку и уходила к Тамарке на три дня. Двадцать лет одно и то же. Открыла сумку — на дне лежал сложенный листок бумаги. Помятый, с оторванным краем. Я развернула его. Мой почерк, синяя ручка...

Ключи лежали у меня на ладони — два новеньких, с брелоком в виде домика. Я протянула их Максиму через стол. — Серьёзно? То есть я могу въехать прямо сейчас?— Можешь. У меня командировка на три дня, освоишься спокойно. Только цветы полей, ладно? Он засмеялся, наклонился, поцеловал меня. Потом посмотрел на связку, покрутил в пальцах: — А зачем тебе эта рамка с ключами на стене? Старьё какое-то. Я не ответила. Рамка висела в прихожей — под стеклом старые ключи от бабушкиного дома, от первой квартиры, от машины, которую давно продала...

Я стою у холодильника и смотрю на пустое место за банкой с огурцами. Там лежал мой йогурт — тот самый, который я спрятала подальше в среду, зная, что в пятницу они снова нагрянут. Его нет. Из гостиной доносится голос свекрови: — Димочка, в субботу у Тамары день рождения. Мы с Викой думали, может, вы с нами поедете? Димочка — это мой муж, ему тридцать пять, но мать называет его так, будто ему семь. Он бормочет что-то невнятное. Я знаю: он не откажет. У него, как он говорит, кроме них никого нет — только мать и сестра Вика...