НЕчужие истории

Ключи лежали у меня на ладони — два новеньких, с брелоком в виде домика. Я протянула их Максиму через стол. — Серьёзно? То есть я могу въехать прямо сейчас?— Можешь. У меня командировка на три дня, освоишься спокойно. Только цветы полей, ладно? Он засмеялся, наклонился, поцеловал меня. Потом посмотрел на связку, покрутил в пальцах: — А зачем тебе эта рамка с ключами на стене? Старьё какое-то. Я не ответила. Рамка висела в прихожей — под стеклом старые ключи от бабушкиного дома, от первой квартиры, от машины, которую давно продала...

Я стою у холодильника и смотрю на пустое место за банкой с огурцами. Там лежал мой йогурт — тот самый, который я спрятала подальше в среду, зная, что в пятницу они снова нагрянут. Его нет. Из гостиной доносится голос свекрови: — Димочка, в субботу у Тамары день рождения. Мы с Викой думали, может, вы с нами поедете? Димочка — это мой муж, ему тридцать пять, но мать называет его так, будто ему семь. Он бормочет что-то невнятное. Я знаю: он не откажет. У него, как он говорит, кроме них никого нет — только мать и сестра Вика...

Вера вернулась с работы в половине седьмого. Ключ в замок, сумку на тумбочку, туфли долой. Из гостиной — звук сериала про гонки. Максим дома. Он появился в дверях кухни — в новой футболке, стрижка свежая. Красивый. Она всё ещё это замечала. — Завтра скинешь на карту? Встреча по барбершопу намечается, серьёзный разговор. Мне надо при деньгах быть. Вера кивнула, глядя в окно. — Ага. Он ушёл к экрану. Она осталась стоять. «Встреча по барбершопу». До этого был коворкинг. Онлайн-школа. Курсы. Всё на её счёт...

Вика стояла у двери своей квартиры. Рядом — двое в форме и мастер с сумкой инструментов. Сосед напротив приоткрыл дверь, вытаращился. — Вы уверены? — спросил старший полицейский.— Уверена. Голос ровный. Руки дрожат. Изнутри донёсся крик: — Вика, ты что творишь?! Это моя хата! Полицейский постучал. — Откройте. Полиция. Тишина. Потом глухой удар — будто что-то швырнули в дверь. — Взламывайте, — сказала Вика тихо. Мастер кивнул. Три года назад Вика купила эту однушку. Ипотека, первый взнос — всё её...

Когда он вошёл на кухню, первое, что бросилось в глаза — пустота. На столе стояли две тарелки: одна — с пастой и креветками, от которой шёл густой запах чеснока и базилика, вторая — поменьше, детская, с теми же креветками. Его жена и её дочь ели молча, не поднимая глаз. Он замер в дверях. — А мне? Она подняла взгляд — спокойный, без вызова. — Тебе? Ты же сам хотел раздельно. — Ты о чём? — О том, о чём ты говорил неделю назад. С этого месяца каждый сам себя обслуживает. Я тебе не готовлю, ты мне не должен...

Она стояла у плиты и резала лук. Мелко, методично, как учила бабушка — чтобы в супе растворялся. За спиной щёлкнул замок. Вошёл Максим, бросил куртку на стул, даже не разувшись прошёл к холодильнику. — Слушай, давай ключ. Она обернулась, нож в руке. — Какой ключ?— От двери. Мама сказала — дверь не закрывай. Чтоб она могла зайти, если что. Лук поплыл перед глазами. «Если что» — это когда его мать Тамара Фёдоровна врывалась в семь утра с криком «че делаете», хотя ребёнок спал. Это когда она пыталась закрыться хоть раз, а свекровь открывала своими ключами и орала: «Чё закрылась, как в тюрьме?»...

— Ну что, покажешь внука наконец? Сыну было полгода. Она не появлялась с роддома. Звонила мужу, спрашивала "как там", но ни разу не приехала сама. Говорила: далеко, устаю, погода плохая. Я пустила её. Она прошла в комнату, даже не разулась. Посмотрела на сына в кроватке — он спал на боку, сжав кулачки. — Худой какой-то. — Нормальный. По возрасту. — А нос чей? Не наш точно. Я промолчала. Она достала из пакета плюшевого зайца — грязно-серого, с оторванным ухом, пахнущего пылью и чужим домом. — Это Серёжа в детстве любил...

«С тебя тысяча двести пятьдесят за уход. Переведи сегодня». Сообщение пришло в восемь вечера. Я сидела в такси, Соня лежала у меня на коленях — горячая, с закрытыми глазами. Перечитала три раза. От мамы. Без «здравствуй», без «как дочка». Просто счёт. Утром я стояла перед ней и просила. «Мам, только на несколько часов. Соня больная. Я оставлю лекарства, всё покажу. Просто побудь с ней». Мама вздохнула — так, будто я просила её пожертвовать последним. «У меня тоже дела. Ты всегда думала, что я должна бросать всё ради тебя»...

Я стояла у плиты и мешала кашу. Людмила Сергеевна вошла на кухню, остановилась за моей спиной. — Опять эту размазню? Максим с детства терпеть не может овсянку. Максим ел её каждое утро, когда мы жили одни. Я молчала. Выключила газ. — Я с тобой разговариваю. Или ты совсем оглохла? — Услышала. Сейчас сделаю яичницу. — Вот и умница, — она провела пальцем по краю подоконника, хотя пыли там не было. — А то думаешь, раз замуж вышла, теперь можно расслабиться? Тут каждый день надо стараться, дорогая. Она ушла...

Дверь распахнулась без звонка — я услышала голоса в коридоре. У матери ключ от моей квартиры, хотя я просила вернуть его три года назад. Они стояли втроём: мать, Оксана и Макар. Оксана шагнула вперёд, будто хотела обнять, но я отступила. Макар молчал, глядя в пол. Лицо серое, опухшее. От него несло табаком. Мать заговорила первой, снимая платок. — Верочка, давай по-человечески. Мы же семья. Я молчала. Мать прошла внутрь, села на край дивана, положила сумку — будто собралась надолго. Оксана замерла у двери, теребя ремешок кожаной сумки...

Я сидела у входа в магазин, когда он появился. Сначала ботинки — замшевые, те самые, что я выбирала ему в интернете до полуночи. Потом куртка. Потом лицо. Сергей вёл под руку женщину с круглым животом. В другой руке — пакеты. Она что-то говорила, он кивал, улыбался уголком рта. Я сидела на корточках у стены. Волосы слиплись. Куртка воняла. Лицо грязное. Он посмотрел на меня. Прямо в глаза. И прошёл дальше. Не узнал. Я не дышала. Смотрела им вслед — как он открывает ей дверь, придерживает за локоть...

Мать позвонила в десять вечера. — Приедешь на выходных? Надо про Славу поговорить. Я молчала. Слушала, как она дышит — неровно, сдерживаясь. — Мы больше не тянем. Отец ночами на балконе сидит. Боюсь, сердце не выдержит. Слава. Брат. Тридцать восемь. Пять лет на диване. Год назад устроился на работу— две недели продержался. Сказал, начальник самодур. Родители выдохнули: пусть дома, зато живой. Вспомнили сына соседки Светланы — ушёл, через неделю под мостом нашли. С тех пор мать у окна стоит, когда Слава за хлебом выходит...