Остросюжет

Часть первая. Находка в архиве Морозный декабрь в Москве редко дарует удачу случайным людям, но Артём Сильвин никогда не считал себя случайным. Тридцать два года, кандидат наук в области теории алгоритмов, работник одной из крупнейших IT-компаний столицы — человек, привыкший к тому, что реальность подчиняется логике. И всё же именно в этот промозглый вечер, когда он спускался в подвальное хранилище библиотеки МГУ в поиске совсем иного документа, судьба преподнесла ему загадку, которая навсегда изменила его жизнь...

В посёлке не называли детей по имени. Это не было запретом, не было законом, не висело на доске объявлений. Просто так было принято. Как не свистеть в доме или не смотреть в окна ночью. Привычка, ставшая безопасностью. Детей звали «эй», «ты», «он», «она». В школе — по фамилии. Дома — «сын», «дочь». Иногда — уменьшительными прозвищами, которые ничего не значили и легко забывались. Имена появлялись в восемнадцать. До этого возраста они хранились — у родителей, в документах, в запертых местах. Как острые предметы...

Про Белые комнаты обычно рассказывают буднично. Так рассказывают про плохую погоду или про старые травмы — без надрыва, будто это давно часть быта. — У меня двоюродный там был. — И что? — Да ничего. Вернулся. Стал спокойнее. Слово «вернулся» здесь не совсем точное. Его используют по привычке. Я попал в Белую комнату во вторник. Это важно: если бы это было ночью или в выходной, история выглядела бы иначе. Но был обычный вторник, я опаздывал на работу, пил слишком горячий кофе и думал о какой-то ерунде — кажется, о том, что давно не звонил отцу...

В городе было принято не смотреть на часы после трёх ночи. Это не было правилом, скорее — инстинктом. Как не смотреть в тёмное окно, если чувствуешь, что с той стороны тоже смотрят. Люди знали: с 03:00 до 03:01 город выбирает. Ровно один человек исчезал каждую ночь. Не умирал. Не пропадал. Исчезал — будто его никогда не существовало в этом промежутке времени. Камеры наблюдения в эту минуту показывали пустые кадры. Телефоны фиксировали скачок времени. Сердечные мониторы — ровную линию, но без сигнала смерти...

Первое, что замечают в Тихом месте, — это не тишина. Первое — отсутствие ожидания звука. Лес не молчит. Он не предполагает, что что-то должно прозвучать. Ни хруста веток под ногами, ни гула в ушах, ни собственного дыхания. Даже сердце бьётся как будто в другой комнате. Люди говорят, что это похоже на вакуум, но вакуум давит. А здесь — просто пусто. Как если бы мир на секунду отвернулся. Я узнал об этом месте от женщины, которая нашла своего мужа живым через две недели после пропажи. Он вышел из леса босиком, с чистыми ногами, без царапин, без грязи...

В подвалах заброшенной бойни на окраине Чикаго, где эхо от крюков на потолке звучит как приговор, доктор Исаак Фелл скальпелем вырезал грехи из чужих тел. Не пули или шрамы — нет, он копался глубже, в артериях мафиози, в почках сутенёров, в сердцах тех, кто платил золотом за то, чтобы жить дальше, чем заслуживали. "Я — мясник с дипломом", — усмехался он иногда в зеркало, где отражение показывало лицо, изборождённое нитями от бессонных ночей и швов от собственной молодости, когда он резал вьетнамские мины вместо пациентов...

Капитан Маркус "Марк" Хейз всегда думал, что небо — это свобода. Двадцать лет за штурвалом грузовых "Боингов", от Афганистана до Антарктиды, и ни разу не дрогнула рука на рычагах. В свои сорок восемь он был ветераном: шрамы от обгорелого фюзеляжа на Ираке, татуировка "Небо или Ад" на бицепсе, и бутылка виски в кабине, чтобы заглушить гул турбин. Но тот заказ пришел как удар под дых — по защищенному каналу, без имени отправителя, только код: "Срочный. Конфиденциальный. Оплата — вдвое от твоей пенсии"...

Доктор Эмма Ривера всегда верила, что джунгли — это не враг, а любовница: ревнивая, страстная, готовая укусить за малейшую оплошность. В свои тридцать семь она была одной из лучших в области энтомологии, с докторской по муравьиным колониям и парой статей в "Nature", где расписывала, как социальные насекомые — зеркало человеческого общества. "Мы — рой, — любила повторять она студентам, — только притворяемся волками". Но в бассейне Амазонки, под короной лиан и вечным дождем, ее теории начали трещать по швам...

В подвалах старого мясного цеха на окраине Детройта, где воздух пропитан ржавчиной и формалином, доктор Элиас Кейн вел свой подпольный бизнес. "Ферма памяти", как он ее называл в узких кругах, не была клиникой в привычном смысле — это был алтарь для тех, кто готов заплатить за чужие жизни. Богатые отбросы общества, корпоративные акулы и политики с пустыми глазами приходили сюда не за органами, а за воспоминаниями. Свежими, сочными, полными опыта, который они сами растратили на виски и кокаин. Пересадка...

Запах формалина и старой бумаги въелся в кожу так глубоко, что Денис перестал его замечать. Три года в архиве городского музея научили его многому: как разглаживать пожелтевшие снимки, не порвав эмульсию, как восстанавливать утраченные детали, как работать с программами реставрации. Но главное — как не обращать внимания на мёртвые лица. Фотографии двадцатых годов всегда казались ему особенно жуткими. Люди на них смотрели в объектив с каким-то обречённым спокойствием, словно знали, что большинству из них осталось жить несколько лет до расстрелов, лагерей, войны...

ЧАСТЬ I. ШЁПОТ ПОД СКАЛОЙ Северный берег Альдмарского залива славился скалами, которые даже моряки обходили стороной. Там, где старые карты ставили лишь кресты и неразборчивые пометки, геолог Анна Вернер искала ответы на куда более современный вопрос: почему под этой частью побережья фиксировались странные подземные вибрации, напоминающие… музыку. Официально её экспедиция должна была проверить сейсмологические риски. Неофициально — Анна приехала ради цифровой записи, которую случайно поймал научный датчик: низкий протяжный звук, будто кто-то проводил по огромному каменному ободу...

Часть I. Под городом, который не спит Я служил городским инспектором строительного надзора, и за годы работы научился не удивляться ничему. Однако глубоко под улицей Мэдисон, где должен был быть обычный фундамент для многоуровневой парковки, мы наткнулись на структуру, от которой у меня похолодели пальцы. Прораб сказал, что бур «упёрся в пустоту». Когда я спустился вниз, фонарь осветил каменную арку древнего вида — настолько древнего, что её поверхность выглядела сглаженной тысячами лет. Это было не подземелье старой sewage-системы, не пещера — лабиринт...