Художественные рассказы Ники Вербинской

Звонок в дверь прозвучал так, будто кто-то долго и методично сверлил стену дрелью, а потом вдруг провалился в пустоту. Он ввинтился в ватную тишину квартиры, в серый, как больничная простыня, полумрак, в котором Лёва существовал последние месяцы. Существовал – именно то слово. Жизнь кончилась где-то там, за окном, вместе с последним проданным томиком Бродского из его книжной лавки, вместе с последним чемоданом Кати, щелкнувшим замком, как гильотина. Он побрел к двери, шаркая стоптанными тапками по заваленному книгами полу...

Эта затея с чердаком родилась не от хорошей жизни, а от тихого, липкого страха. Тамара Петровна, моя свекровь, в последнее время словно выцветала, как старая фотография на солнце. Будто из нее по капле выпускали воздух, и она становилась все тоньше, прозрачнее, и я боялась, что однажды она просто исчезнет. Она передвигалась по своему уютному домику в Переделкино призраком самой себя, бесшумной тенью. Ее движения стали медленными, экономными, словно каждый шаг отнимал последние силы. Но пугало меня не это, а ее взгляд...

Нотариальная контора на Малой Бронной пахла так, как, должно быть, пахнет вечность – пылью с дорогих папок, слабым кофейным выдохом секретарши и стерильной тревогой. Глеб сидел на краешке жесткого диванчика из кожзаменителя, который прилипал к спине даже сквозь пиджак. Он чувствовал себя неуместным экспонатом в этом тихом музее чужих судеб. Его собственная судьба, свернутая вчетверо и уже влажная от потной ладони, лежала во внутреннем кармане этого самого пиджака. Она неприятно холодила грудь. Он...

Воздух в их крошечной съемной однушке на окраине Москвы был густым и слоистым, как плохо пропеченный пирог. Снизу, у самого пола, навязчиво пахло влажными детскими ползунками и ромашковым кремом, запах чистоты и бесконечной стирки. Чуть выше витал духмяный, сладковатый аромат шарлотки, которую Ольга пекла с самого утра. Теперь остывающий яблочный дух смешивался с запахом ванили и чего-то неуловимо горелого по краям, выдавая ее волнение. А под самым потолком, где тусклая люстра лениво ловила блики...

Тетя Ира пахла валерьянкой, пыльными книгами и тем особенным, сладковатым запахом увядания. Этот запах часто поселяется в квартирах одиноких женщин, чья главная жизнь, кажется, уже отшумела где-то за кадром, в прошлой серии. Ее руки, тонкие, с проступившими синими венами, мелко-мелко дрожали. Особенно заметной эта дрожь становилась, когда она брала из моих ладоней тугую, плотную пачку денег. Они лежали на ее клеенчатом кухонном столе, эти мои накопления. Вся моя дорога к первому взносу за однушку...

Дед пах валокордином, пылью и какой-то вечной, невыветриваемой печалью. Этот запах въедался в обивку моего автомобиля, в рукава куртки, и я, возвращаясь от него, всегда опускал все стекла, даже в злой февральский мороз, чтобы выстудить, выморозить из салона этот фантом угасающей жизни. Семён Петрович, мой дед, единственный оставшийся у меня родственник по материнской линии, сидел на своей продавленной тахте, как памятник самому себе. Шестьдесят лет – возраст не такой уж и древний по нынешним меркам, но дед словно состарился разом, в один день, лет десять назад, когда не стало бабушки...

Лидия Аркадьевна обрушила свой гнев на зятя Павла не сразу, нет. Сначала она действовала тактически, как опытный полководец, берущий крепость измором. Она кружила по их крошечной кухне, пропахшей яблочным пирогом и едва уловимой, но всепроникающей тревогой. Ее энергия, густая и вязкая, как перегретый мед, заполняла собой все пространство, вытесняя кислород и тишину. Ее коротко стриженные, крашеные в цвет отчаянной хны волосы, казалось, потрескивали от статического напряжения. Ее пятьдесят девять...

В тот вечер ноябрь вползал в город по-змеиному, холодным и мокрым брюхом. Ольга, втащив себя и два тяжеленных пакета с продуктами на пятый этаж, чувствовала, как усталость обволакивает ее изнутри. Лифт снова испустил дух с предсмертным скрежетом еще утром, и теперь каждый пролет казался ей личным восхождением на Голгофу. Она бросила пакеты на пол в прихожей, и звук, с которым бутылка кефира глухо стукнулась о ламинат, показался ей выстрелом в оглушительной тишине собственной квартиры. Антон, ее муж, был в командировке где-то под Новосибирском и должен был вернуться только к выходным...

Поминки по бабе Ане были тихими, интеллигентными, как и вся жизнь ее старшей дочери, моей тети Иры. Никаких деревенских причитаний, никакого надрывного воя в три горла – все чинно, благородно, с крахмальными салфетками и дорогим коньяком, от которого во рту становилось терпко и горько, будто разжевал горсть незрелой рябины. Гости, в основном седовласые коллеги бабы Ани по НИИ и такие же высушенные временем и бытом подруги, сидели за длинным, наспех сдвинутым столом в ее крохотной двушке. Они деликатно...

В тот вечер воздух в нашей квартире сделался плотным, почти осязаемым. Он пах озоном после близкой грозы, мокрым асфальтом и горьковатой солью слёз моей Лены – терпкий запах беды, который я за семь лет брака научился распознавать мгновенно. Алёна, моя Леночка, сидела на самом краешке нашего старого дивана, который мы давно собирались отправить на свалку, но всё никак не решались. Она сжалась так, будто хотела провалиться внутрь него, врасти в его потёртую плюшевую обивку. Плечи её подрагивали, словно от сильного озноба, хотя в квартире было невыносимо душно...

Тетя Ира вплыла в Катину прихожую, как видавшая виды баржа в тихую заводь – грузно, шумно и неся на себе весь груз прожитых лет. Этот груз был собран в одну огромную клетчатую сумку, источавшую стойкий, ни с чем не сравнимый аромат нафталина и аптечного сбора номер три. Она тут же засуетилась, закрутилась на пятачке у вешалки. Вокруг нее немедленно образовался вихрь из вздохов, охов и шелеста полиэтиленовых пакетов, которые она с упорством маньяка засовывала во все карманы своего драпового пальто цвета мокрого асфальта...

Квартира Тамары Игоревны пахла вечностью. Не той глянцевой вечностью из рекламных проспектов, где обещают лазурное море и вечнозеленые кипарисы, а своей, особенной, подмосковной. Это был густой, застоявшийся запах накрахмаленных салфеток, старого паркетного лака и едва уловимого аптечного духа валокордина, который, казалось, въелся в сами стены и желтоватые обои. Сергей снял в прихожей свое тяжелое, промокшее насквозь пальто. Он с трудом повесил его на кованый рог вешалки, похожей на скелет доисторического оленя, и прошел в гостиную...