Трудные родственники

Григорий Павлович, мой тесть, обладал голосом, который, казалось, был спроектирован не для уютной подмосковной гостиной, а для оглашения царских указов на соборной площади. Этим голосом, густым, как прошлогодний мед, и зычным, как пароходный гудок в тумане, он клеймил меня. Клеймил методично, с садистским удовольствием, на каждом семейном сборище. За то, что я недостаточно люблю его единственную Катюшу. За то, что не вожу ее на Мальдивы, а таскаю в какую-то паршивую Карелию с палатками и комарами...

Тамара Игоревна – свекровь моя, Тамара – была женщиной-праздником. Но не тем громким, карнавальным праздником с фейерверками и медными трубами. Ее праздник был тихим, камерным, он пах свежеиспеченной яблочной шарлоткой и чаем с чабрецом, который она собственноручно собирала где-то в полях под Звенигородом. В свои шестьдесят три она двигалась по жизни с грацией и легкостью, какие бывают у студенток, только что сдавших последний экзамен ненавистной сессии. Тоненькая, всегда подтянутая, с аккуратной...

Поминки пахли одинаково во все времена – восковой горечью свечей, тяжелым, душным ароматом лилий и тем особым, сладковатым запахом увядания. Этот запах въедался в обивку казенной мебели, в тяжелые портьеры цвета свернувшейся крови, в самую душу. В этом зале прощаний скорбь была поставлена на поток, как производство консервов. Все казалось фальшивым: и бархат на стенах, и позолота на ножках стульев, и даже слезы на лицах дальних родственников, которые уже начали перешептываться о наследстве. Только две фигуры у самого края, у изголовья, были до ужаса, до неприличия настоящими...

Тетя Люба позвонила в среду. Среда – день в принципе дурацкий, горб недели, когда до выходных еще ползти и ползти, а силы уже на исходе, как прошлогодний запас варенья. Ее голос в трубке был точь-в-точь как то варенье – засахаренный, с приторной ноткой просроченного радушия. – Леночка, солнышко мое, как ты там? Как Кирюша? Работаете, пчелки мои неугомонные? Я стояла у окна, глядя, как внизу, во дворе, ветер гоняет по асфальту одинокий желтый лист, словно ошалевшую курицу. Этот лист был точным отражением моего текущего душевного состояния...

Воздух в квартире Тамары Петровны был густым и слоистым, как тот самый праздничный салат «Мимоза», который она сооружала с упорством и размахом египетского архитектора. Каждый слой имел свой неповторимый оттенок и запах. Нижний слой – едкий, въедливый дух горелого лука, который она героически спасала для горячего, считая, что легкий угольный привкус придаст блюду пикантности. Средний – приторная, удушающая волна ее духов «Красная Москва», купленных по старой памяти и используемых с щедростью пожарной команды, заливающей тлеющий торфяник...

Ира позвонила во вторник. Это был один из тех занудных, вязких дней, когда московское небо напоминало грязную воду после мытья кистей, и дождь беззлобно, но методично полоскал город, загоняя остатки хорошего настроения под плинтус. На душе было муторно и серо, будто хлебнул вчерашнего чая из немытой кружки. Сестра всегда безошибочно угадывала такие моменты, словно по-звериному чуяла, когда моя внутренняя оборона истончалась до состояния промокашки. Ее голос в трубке звучал надтреснуто, как старый...