Джесси Джеймс | Фантастика

— Катя, это нужно убрать. Немедленно. Голос Олега, моего мужа, был идеально ровным, как поверхность нашего нового журнального столика из полированного бетона. Он стоял посреди обновленной гостиной, залитой холодным светом дизайнерских светильников, и указывал на дедушкину картину. — Вся наша выверенная концепция чистого пространства рушится из-за этой… кляксы. Я проследила за его взглядом. Картина — яркое, хаотичное, почти яростное переплетение мазков, которое дед с усмешкой называл «Августовский полдень», — действительно выглядела бельмом на глазу...

— Как же вы ненавидите друг друга, мои любимые женщины! — хохотнул Вадим, наливая себе виски. Он бросил насмешливый взгляд на меня, потом на свою мать, Ирину Львовну. Мы обе молчали, сидя за огромным обеденным столом из темного дуба, который он купил на прошлой неделе. Стол пах лаком и деньгами. Как и все в этом доме. Как и сам Вадим Агафонов. Его дорогой парфюм с нотами табака и сандала, казалось, въелся в стены, вытеснив сам воздух. — Ну что вы как немые? Мама, скажи хоть ты что-нибудь. Опять Катя тебе настроение испортила? Ирина Львовна медленно подняла на него глаза...

Двадцать лет назад Вадим подарил мне серебряные сережки в виде стрекоз. Крошечные, с филигранными крыльями. — Ты такая же, — шептал он, вдевая их мне в уши. — Легкая, быстрая, устремленная ввысь. Моя. Тогда я верила каждому его слову. Наш брак казался монолитом, крепостью, построенной на века. Мы были молоды, влюблены и уверены, что наше «вместе» — это константа. Дети, большой светлый дом, который мы строили сами, смех по вечерам на кухне за огромным дубовым столом. Идеальная картина, которую я сама, мазок за мазком, рисовала каждый день, и каждый мазок приносил мне счастье...

— Всё, Катя. С завтрашнего дня ты увольняешься. Андрей бросил портфель на стул с таким видом, будто это не кожаный аксессуар, а молот судьи. Он не смотрел на меня. Его взгляд был прикован к окну, за которым суетливый город зажигал первые неоновые огни. Я медленно поставила тарелку на стол. Всего одну. Для него. — Я так решил, — добавил он, наконец повернувшись. В его голосе не было злости, только холодная, абсолютная уверенность человека, который никогда не сомневается в своем праве решать за других...

Вероника красила ресницы, изогнув кисточку туши под немыслимым углом. Ее отражение в зеркале было безупречным. — Опять ты со своей мазней, — бросила она, не поворачиваясь. — Все равно таланта нет. Я быстро захлопнула альбом, словно меня поймали на чем-то постыдном. — Я для себя. — Для себя такое не рисуют. Такое прячут. Она наконец повернулась. Идеальное лицо, идеальная укладка. На мне — старая футболка и растрепанные волосы. — И футболку эту сними, она меня раздражает. В дверь позвонили. Вероника тут же улыбнулась, ее лицо преобразилось, стало ангельским...

Сорок лет калитка моего дома не знала чужих рук. Только мои — шершавые, въевшиеся занозы старого дерева стали частью моих ладоней. Сегодня на ней лежала чужая рука. Молодая, растерянная. Вадим Олегович, сын Клавдии, мялся у ворот, не решаясь поднять взгляд. Его мать умерла вчера. Он был точной копией своего отца, Олега Петровича, в молодости — та же неловкая сутулость, то же виноватое выражение лица. — Лидия Петровна… — начал он и запнулся. Воздух между нами застыл, стал плотным и тяжелым, как туча перед грозой...

Воздух в комнате был тяжелым, пропитанным запахами старости, лекарств и чего-то еще, приторно-сладкого, как увядающие в вазе цветы. Двадцать лет я ненавидела эту женщину. Двадцать лет она отвечала мне тем же. Наша ненависть была тихой, бытовой, но оттого не менее ядовитой. Она жила в том, как Клавдия Петровна поджимала губы, пробуя мой суп, в ее снисходительных советах, в том, как она демонстративно протирала чистую, на ее взгляд, поверхность. Теперь я стояла у ее кровати и смотрела, как жизнь едва теплится в иссохшем теле...

Воздух в квартире свекрови был густым и тяжелым. Он пах застарелой жареной капустой, пыльными коврами и едкими духами «Красная Москва», которые Зоя Анатольевна, кажется, не меняла с самой юности. Каждый раз, входя сюда, я чувствовала, как эта атмосфера давит, пытается заставить съежиться и стать незаметной. Никита крепко сжал мою руку, когда мы вошли в гостиную. Его ладонь была теплой и сильной — мой якорь в этом море лицемерия. Я благодарно улыбнулась ему, мысленно готовясь к очередному акту нашего маленького спектакля, который длился уже почти год, с самой нашей свадьбы...

«Это тебе за молчание», — сказала Вероника Петровна, протягивая мне гладкий белый конверт. Ее ногти, покрытые глянцевым вишневым лаком, хищно блеснули в тусклом свете коридора. Идеальный маникюр, идеальная укладка, идеальное презрение в глазах. Мы только что вышли из-за стола. За прикрытой дверью в гостиную еще слышались приглушенные голоса ее родителей, раскатистый смех ее мужа Егора и спокойный бас моего — Олега, ее родного брата. Семейный ужин в честь какой-то незначительной годовщины, очередной повод собраться и продемонстрировать фасад благополучия...

— Да на тебя в твои годы уже никто и не посмотрит! — голос невестки Вероники, звонкий и острый, как льдинка, резанул по уютной атмосфере воскресного обеда. Сын, Андрей, неловко кашлянул в кулак, делая вид, что увлеченно изучает узор на обоях. Он никогда не вмешивался. Сын мой, Андрей Петрович, всегда был таким — мягким, неконфликтным, с детства предпочитавшим уступить, лишь бы избежать ссоры. Качество, которое его покойный отец, человек властный, невольно в нем воспитал. А я… я просто молча улыбнулась...

Вадим вошел в квартиру не один. За его широкой спиной, словно прячась и одновременно выглядывая, стояла молодая девушка. В ее руке была зажата лямка неестественно-яркой сумки, а глаза с жадным любопытством впитывали детали нашей прихожей — массивное зеркало в дубовой раме, ключницу из оникса, мою акварель на стене. — Катя, знакомься, — голос мужа звучал ровно, почти по-деловому, будто он представлял мне нового сотрудника или дальнюю родственницу, приехавшую поступать в институт. — Это Вероника. Я медленно оторвала взгляд от его лица, на котором не было и тени смущения, и посмотрела на нее...

— Я это нашла у вас на комоде, Ирина Петровна, — Катя, жена моего единственного сына Олега, положила на кухонный стол два билета. Она смотрела на меня так, будто я не в театр собралась, а как минимум ограбить банк. Ее взгляд, цепкий и оценивающий, пробежался по моей домашней блузке, задержался на седой пряди у виска. — Да, это билеты. В «Современник». Премьера. Катя поджала свои тонкие, всегда чем-то недовольные губы. Она работала финансовым аналитиком, и даже дома говорила так, будто сводила дебет с кредитом, а в любой погрешности видела угрозу стабильности системы...