Грани близости

В роддоме было холодно. Не физически — хотя стены казались промозглыми, а окна покрытыми тонкой плёнкой инея, несмотря на весну. А холодно как будто внутри. Не от температуры, а от отношения. От света, который бил в глаза, от стерильности, от пустоты. Простыни шуршали, как бумага, лампы жужжали, как мухи, всё вокруг напоминало не место рождения, а место дежурства. Место, где жизнь — поток, а ты — временное тело в этом потоке. И ни одна деталь здесь не принадлежала ей. Даже воздух казался чужим — пахнущим не домом, не весной, не чем-то живым, а хлоркой, уколами, чем-то кислым и металлическим...

Всё началось не резко. Не громом среди ясного неба, не неожиданным криком, не спешкой. А тихо. Почти исподтишка. Лена почувствовала, как низ живота туго свёлся, словно изнутри что-то медленно, но настойчиво тянулось наружу. Она замерла. Это было не больно, но точно — иначе. Не как прежде. И не как вчера. Она поняла: началось. И всё вокруг сразу потускнело, словно в кино, когда фокус смещается с заднего плана на героя. Казалось, даже стены комнаты стали серее, а воздух — плотнее. Всё было наполнено предвкушением...

Утро было каким-то подозрительно тихим. Ни грохота сковородки на кухне, ни бубнения телевизора, ни даже шарканья тапок по линолеуму. Лена лежала, вслушиваясь в эту тишину, как в предвестие чего-то странного. Дом как будто замер. Впервые за долгое время он не звучал — не скрипел, не звенел, не командовал. Тишина была не успокаивающей, а настораживающей, словно пауза между вдохом и выдохом. В ней было что-то незнакомое, почти тревожное. Казалось, что сама квартира ждёт чего-то, затаившись в тени. Даже старый холодильник, обычно гудящий, как трактор, почему-то молчал...

Дни стали короче. Сначала почти незаметно — как будто кто-то каждый день крал по минуте из её вечеров. Сумерки начинали подкрадываться раньше, и Лена чувствовала, как день исчезает, не успев начаться. Время как будто схлопнулось — между сном, едой, уколами магнезии, очередями за молоком, визитами в консультацию, дурацкими рекламами по радио и вечными разговорами о предстоящем. Всё повторялось, как в затёртой аудиокассете: один и тот же голос, один и тот же шум, одни и те же фразы. Вся её жизнь за...

Утром телевизор гремел из кухни. Мария Ивановна с чашкой цикория сидела у экрана и комментировала происходящее, как будто это был спектакль, который ей давно наскучил. Её голос вплетался в поток новостей, будто дополнял их собой. — Опять про реформы. Всё реформируют. А толку? Пенсии урезают, продукты — по карточкам, в магазинах одни консервы. Всё новое — для них, а мы, значит, должны терпеть… Мы, значит, должны в очередях стоять, зубы стискивать, молчать, как будто это и есть наша роль — выживать в любой погоде...

Лена начала записывать. Не сразу. Не с какой-то определённой целью. Просто однажды, когда осталась дома одна — впервые за долгое время — открыла старую школьную тетрадь с облупленной обложкой, на которой ещё в девятом классе рисовала цветы и слова песен. Она лежала на дне ящика, под старыми открытками, квитанциями, оставшимся почему-то в памяти вещей. Бумага пожелтела, края загнулись, страницы пахли пылью и чернильной ностальгией, как будто в ней хранилось не только прошлое, но и молчаливое понимание того, какой Лена когда-то мечтала...

Весна наступала тяжело. Сугробы таяли грязно, неохотно, будто с сожалением уступая асфальту, который подтаивал, покрываясь ямами и ржавой слякотью. Под окнами было сыро, капало с подоконников, капало с крыш, и всё это стекало в серые лужи, пахнущие гнилью. Из подъездов — привычный дух варёной капусты, старого линолеума, влажных сапог. Люди проходили мимо, втянув головы в плечи, закутавшись в шарфы, отрешённые и серые, как само небо над ними. В доме отопление ещё не отключили, но от батарей шёл не жар, а вялое, уставшее тепло, словно и они выдохлись за зиму...

Это началось с коробки. Большой, квадратной, перевязанной жёлтой лентой. Мария Ивановна притащила её с рынка — с трудом, с руганью, с комментариями о хамстве продавцов и ценах, которые «как будто за границей живём». Она шла с этой коробкой, как с боевым трофеем — медленно, тяжело, но с видом победителя. И когда вошла, не раздеваясь, сразу поставила её на табурет в кухне — так, чтобы видна была каждому, кто войдёт. Её дыхание сбивалось, щеки были красные от мороза, пальцы сжаты. Но взгляд горел удовлетворением...

Мария Ивановна начала с утра. Не успела Лена выйти с кухни, как та уже стояла в дверях, с прищуром и тряпкой в руке. Словно дежурная по порядку. Или надзирательница по правильности. Эта поза — руки в боки, лицо напряжённое, голос — обволакивающий, но жёсткий — стала ежедневной. Как будильник, как зубная боль, как зимняя слякоть на подъездной лестнице. — Ты что это, снова чай с утра пьёшь? А молоко где? Беременным — молочное надо. Витамины. Кальций. Или ты думаешь, ребёнок из воздуха вырастет? —...

Здание консультации было серым, как всё в тот год. Панельные стены, облупившаяся краска, железная дверь, обмотанная куском проволоки вместо ручки. Табличка над входом покосилась, и буквы «ЖЕНСКАЯ КОНСУЛЬТАЦИЯ» напоминали осколки чего-то большого, но рухнувшего. Как сама страна. Всё вокруг выглядело так, будто и не строилось, а собиралось наспех, в торопливом отчаянии, как лоскутное одеяло из уставшей эпохи. Лена пришла рано — почти на рассвете. Возле дверей уже стояли две женщины. Одна курила, вторая ела бутерброд с салом...

Когда Лена узнала, что беременна, первая её мысль была — «теперь у меня будет кто-то свой». Не ребёнок даже, а — свой. Тот, кто будет на её стороне. Кто когда-нибудь обнимет её без страха. Кто скажет «мама» — и в этом слове не будет ни раздражения, ни усталости. Тест она купила на последние деньги. Тогда, в 1992-м, такие вещи ещё только начали появляться в аптеках, и продавались из-под прилавка. Продавщица посмотрела на неё с подозрением, а потом кивнула и вытащила коробочку, завёрнутую в газету...

Квартира спала. Но стены — не спали. Они слышали всё: и вздохи, и недосказанные фразы, и даже взгляды, которые обжигали сильнее слов. Панелька, построенная в 1971 году, давно уже пропиталась жизнями, слезами, запахами жареного лука и валидола. Казалось, бетон сам по себе уже знал: тут живут три человека, и никто из них — не счастлив. Лена проснулась рано, но не вставала. Лежала, уставившись в потолок, на котором отслоившаяся краска напоминала карту — там можно было найти материк, похожий на Крым, полуостров в форме сердца и остров, откуда не выбраться...