Она играла без правил, и теперь мы отвечали ей тем же.
— Я еду с тобой, — сказала я твердо.
— Нет. Слишком опасно. Она может быть непредсказуемой.
— Я должна быть там. Она шантажировала МЕНЯ. Унижала МЕНЯ. Я хочу видеть, как она получит по заслугам. И я не оставлю тебя одного с этой… этой женщиной. Мишу мы отвезем к твоей коллеге Наталье, она дома сегодня. Всего на пару часов.
Вадим колебался, но увидел решимость в моих глазах и кивнул.
Час спустя, оставив сына в безопасном месте, мы ехали к ее дому. В машине царила напряженная тишина. Я держала в руках расписку, Вадим молча сжимал и разжимал пальцы на руле.
— Прости, что не сказала тебе о фото раньше, — тихо произнесла я.
— И ты прости, что своим ханжеством заставил тебя бояться. Мы квиты, — он ненадолго взял мою руку в свою. — Но после сегодняшнего дня мы с ней не квиты. Это конец.
Мы вошли в ее подъезд без звонка. Вадим, у которого был ключ, открыл дверь. В квартире пахло лекарствами, чаем и… новыми вещами. В прихожей, на вешалке, висела не доносившаяся еще шуба, но не соболь, а более скромная, норковая. Видимо, первый взнос. Людмила Петровна сидела в гостиной, укутанная в плед, с градусником под мышкой. При виде нас вместе ее лицо исказилось сначала удивлением, а затем злобной усмешкой. Она явно не ожидала такого быстрого визита и тем более — того, что мы явимся вместе.
— Какая неожиданная честь. Вместе. Семейным визитом. Чем обязана? — ее голос был хриплым, но язвительным.
— Прекрати этот дурацкий спектакль, мама, — холодно сказал Вадим, закрывая за собой дверь. — Ты не настолько больна. А если и больна, то не той болезнью, о которой кричала Ане.
— Как ты можешь так говорить с матерью? Я еле на ногах стою!
— Отлично. Тогда сиди и слушай. У нас к тебе два требования. Первое: сейчас же вернуть оставшиеся двести тысяч. Наличными или переводом, но сию секунду. Второе: отдать все оригиналы и копии тех фотографий, которыми ты шантажировала мою жену.
Она замерла, градусник выпал из ее рук на ковер. Злость сменилась настороженностью.
— Я не знаю, о каких фотографиях ты говоришь. А деньги… я сказала, как только вернут мои вложения…
— Мама, — Вадим перебил ее, и в его голосе прозвучала такая ледяная угроза, что я сама вздрогнула. — Ты сейчас не с наивной Аней разговариваешь. Ты разговариваешь со мной. И я знаю все. Про клинику, которой не существует. Про твои примерки шуб. И про твою «подругу» Маргариту Семеновну, которая собирает деньги для «Солнечного трейдинга». Знакомое название?
Лицо Людмилы Петровны стало абсолютно белым. Все актерские навыки отключились в одно мгновение. В глазах отразился животный, панический страх. Она поняла, что Вадим в курсе не только поверхности, но и той трясины, в которую она начала погружаться.
— Ты… откуда…
— Неважно. Вот твой выбор. Либо ты прямо сейчас отдаешь Ане все файлы и флешки с фото, и мы вдвоем при тебе их уничтожаем. И переводишь двести тысяч на наш счет. Либо через час в эту дверь постучится не только участковый по факту мошенничества, но и оперативник из отдела по борьбе с экономическими преступлениями. И тогда мы с тобой поговорим о том, сколько людей ты втянула в эту пирамиду, и какой срок за это светит. Даже пенсионеркам.
Она задрожала. Теперь это была не игра. Она смотрела на сына, который смотрел на нее как на чужую, опасную женщину. И этот взгляд, видимо, ранил ее больше любой угрозы.
— Ты… ты так с матерью? Из-за денег? Из-за этой… — ее взгляд скользнул по мне, полный ненависти.
— Замолчи! — рявкнул Вадим так, что она отпрянула. — Не смей даже смотреть на нее. Ты перешла все границы. Решай. Сейчас.
Она молчала, тяжело дыша. Потом медленно поднялась, пошатываясь, и вышла в спальню. Мы слышали, как она копается в шкафу. Вернулась она с небольшой коробкой из-под обуви и своим ноутбуком.
— Флешка здесь. И распечатки. Больше копий нет, — она бросила коробку на стол передо мной. Я открыла ее. Наверху лежали те самые распечатанные фото. Ниже — флешка. Я посмотрела на Вадима. Он кивнул. Я взяла ноутбук, вставила флешку. Там была одна папка с файлами. Те самые снимки. Я, не глядя, удалила папку, затем очистила корзину. Потом взяла флешку, разломила ее пополам и бросила в коробку вместе с распечатками. Вадим достал зажигалку.
— Деньги, — напомнил он.
Она, не глядя, взяла телефон, что-то тыкала в нем дрожащими пальцами.
— Перевод. Двести. Сейчас придет смс.
Мы ждали. Через две минуты на мой телефон пришло уведомление о зачислении. Я показала экран Вадиму.
— Все? — спросил он у матери.
— Все, — прошептала она, опустив голову. Она выглядела сломленной, старой и жалкой. Но у меня не было ни капли жалости.
Вадим взял коробку, подошел к раковине на кухне, положил в нее бумаги и сломанную флешку, поджег. Мы молча смотрели, как огонь пожирает мое прошлое и ее оружие. Пламя отражалось в стеклянном, пустом взгляде Людмилы Петровны.
Когда все сгорело, Вадим обернулся к ней.
— Теперь слушай последний раз. Ключи от нашей квартиры. Сейчас. Ты больше нам не мать и не свекровь. Ты — никто. Если ты когда-нибудь попытаешься связаться с нами, с Анной, с нашим сыном, если хотя бы одна копия тех фото всплывет где-либо, я выполню свою угрозу до конца. Ты останешься без гроша и без крыши над головой. Поняла?
Она не ответила. Просто кивнула, не поднимая глаз. Она достала связку ключей, сняла с нее наш ключ и протянула. Вадим взял его.
Без лишних слов мы вышли, хлопнув дверью. На лестнице я прислонилась к стене, и меня вырвало. Не от пищи, а от накопившегося напряжения, от страха, от отвращения. Вадим обнял меня, и мы стояли так, пока судороги не прошли.
— Все кончено? — спросила я, вытирая губы.
— Для нас — да. Для нее… Думаю, она сейчас осознает, что потеряла все. И сына, и внука, и уважение. И осталась наедине со своими аферами и долгами. Это, наверное, хуже любой тюрьмы.
Мы вышли на улицу. Воздух был холодным и чистым. Казалось, мы вышли из душного, зараженного помещения на свежий ветер.
— Пора забирать нашего сына, — сказал Вадим, беря меня за руку. — И начинать жизнь с чистого листа. Без тайн. Без шантажа. И без тех, кто любит не людей, а только то, что можно с их помощью получить.
Я крепко сжала его руку в ответ. Битва была выиграна. Но раны, оставленные самым близким предательством, будут заживать долго. И, как я поняла, глядя на его суровый профиль, некоторые шрамы останутся с нами навсегда. Но теперь — вместе.
***
Тишина в машине по дороге назад была уже другой — не напряженной, а опустошенной. Битва окончилась, адреналин схлынул, оставив после себя дрожь в коленях и странную пустоту под ложечкой. Мы ехали за Мишей, и мысль о том, что сейчас он будет в моих руках, была единственным теплым лучом в этом ледяном дне.
— Спасибо, — тихо сказала я, глядя в боковое окно на мелькающие огни. — Что не… что не осудил. И что пошел на нее.
— Не за что, — Вадим не отрывал глаз от дороги. Его пальцы все еще судорожно сжимали руль. — Я должен был это сделать давно. Просто закрывал глаза, считая ее чудачества безобидными. Оказалось, чудачества стоят триста тысяч. И нашего спокойствия.
Слово «триста тысяч» прозвучало как приговор. Деньги были назад. Все до копейки. Но осадок, горечь потери чего-то большего — доверия, иллюзии семьи — были куда тяжелее любой суммы.
— На что они были? — спросил он вдруг, и в его голосе не было упрека, только усталое любопытство. — Эти накопления. Ты говорила — на машину. Но машина пока ездит. Было что-то конкретное?
Я закрыла глаза. Теперь, когда пыль осела, можно было говорить о практических, бытовых вещах. О боли, которая была острее.
— Машина — это было глобально. А конкретно сейчас… на них была выбрана и уже почти заказана новая кроватка для Миши. Ортопедическая, трансформирующаяся в подростковую. Та, что у нас, мы взяли по объявлению, она уже вся скрипит, и я все боялась, что боковина отвалится. И… коляска. У нас же нет нормальной зимней коляски. Я ходила с ним гулять в той, что нам отдали знакомые, но у нее колеса разболтаны, и она совсем не для снега. Я присмотрела отличную, на шинах, теплую. Хотела сделать сюрприз к его первому снегу.
Я сказала это, и голос мой задрожал. Не от жадности к вещам. А от осознания того, как просто и подло у нас украли не просто сумму, а кусок безопасности и комфорта нашего сына. Его крепкий сон в надежной кроватке. Его теплые, без сквозняков, прогулки. Наше спокойствие за него.
Вадим молчал. Потом резко свернул на обочину и заглушил двигатель. Он сидел, уставившись вперед, и я видела, как у него напряглись скулы.
— Боже. Коляска. И кроватка. А я думал, ты просто копишь на будущее. На черный день.
— Это и был черный день, — горько усмехнулась я. — Просто он пришел в лице твоей матери.
— Не моей, — резко поправил он. — Больше не моей. И коляску купим. И кроватку. Возьмем кредит. Маленький. Или в рассрочку. Это ерунда.
— Но это же дико! У нас были свои деньги! Собранные! А теперь мы будем платить проценты банку! Из-за нее!
— Знаю, — он снова завел машину и тронулся. — Знаю. И это бесит больше всего. Но, Аня, смотри, что мы получили взамен. Мы вытащили тебя из-под шантажа. Мы разорвали эту токсичную связь. Мы вернули себе право не врать друг другу. Это дороже. А коляску… мы купим. Пусть даже самую простую. Главное, что она будет НАША. И у Миши будет все, что нужно. Обещаю.
Его слова успокаивали, но ярость все еще клокотала где-то глубоко внутри. Она украла у моего ребенка. Это было самым страшным. Она, бабушка, могла любоваться шубой, пока ее внук спал в скрипучей, староватой кроватке. Это выводило из состояния какой-либо моральной амбивалентности. Нет, жалости к ней быть не могло.
Мы забрали Мишу у Натальи. Он сладко спал, завернутый в мягкий плед. Его безмятежное личико было лучшей антитезой всему сегодняшнему кошмару. Дома, уложив его в ту самую скрипучую кроватку, я долго стояла над ним, слушая этот противный звук при каждом его движении во сне. Каждый скрип был напоминанием.
Вадим, видя мой взгляд, подошел сзади, обнял.
— Завтра. Завтра с утра поедем выбирать. Всё.
— А деньги? Они же только что пришли. Ты уверен, что она не попытается как-то отозвать перевод?
— Перевод уже прошел. Они наши. И мы их потратим на то, на что и собирались. Немного в другом порядке, но потратим.
Ночь прошла беспокойно. Мне снились вспышки фотокамер, злобные глаза свекрови и бесконечный скрип. Утром мы, как и обещали, поехали в большой детский магазин. Было странно и болезненно тратить эти, с таким трудом возвращенные, деньги. Каждая купюра будто была помечена ее ложью. Но мы выбирали. Внимательно, скрупулезно. Я тестировала кроватки, тряся их, пытаясь найти скрип. Вадим изучал амортизацию у колясок. В конце концов мы выбрали не ту, самую дорогую коляску, что я присматривала изначально, а чуть более бюджетную, но надежную и теплую. И крепкую, бесшумную кроватку из бука. Когда мы расплачивались, кассир весело сказала: «О, первые крупные покупки для малыша? Как волнительно!» Мы переглянулись и молча кивнули. Да, волнительно. Не так, как она думала.
На следующий день, когда дома стояла уже новая кроватка, а в прихожей — коробка с коляской, раздался звонок в дверь. Я вздрогнула, подумав о самом худшем. Но в глазке увидела соседку, Лидию Ивановну. Я открыла.
— Аня, здравствуй. Это, прости, не к тебе ли? — она протянула мне изящный конверт из плотной бумаги. На нем было выведено моё имя. Почерк я узнала сразу — каллиграфический, с завитушками. Людмила Петровна.
— Где вы это взяли? — спросила я, не прикасаясь к нему, будто это была гремучая змея.
— В своем почтовом ящике нашла сегодня утром. Видимо, кто-то подбросил ночью. Я тебе сразу.
Я взяла конверт. Он был легким. Спасибо соседке и заперла дверь. Руки дрожали. Вадим был на работе. Я отнесла конверт на кухню, села за стол и долго просто смотрела на него. Потом осторожно вскрыла.
Внутри не было денег. Не было угроз. Там лежала старая, чуть пожелтевшая фотография. Не та, эротическая. А обычная, домашняя. На ней был молодой Вадим, лет десяти, и его мать. Они стояли на фоне какой-то елки, он улыбался в объектив, а она смотрела на него с такой обожающей, безграничной любовью, что у меня сжалось сердце. На обороте, тем же каллиграфическим почерком, было написано: «Это все, что у меня осталось. Простите, если сможете. Я больше не побеспокою. Л.П.»
Я сидела, держа в руках этот кусочек чужого, настоящего прошлого. Той любви, которая была до того, как она превратилась в эту зависть, жажду обладания и манипуляции. Это была не просьба о прощении. Это было прощание. И признание поражения. И, возможно, первое за долгое время проявление чего-то настоящего.
Когда вернулся Вадим, я молча протянула ему фотографию. Он посмотрел на нее, и его лицо дрогнуло. Он долго молчал, глядя на свое детское лицо, на лицо той женщины, которой больше не было.
— Она прислала?
— Да. Через соседку.
— Хочет растрогать. Последняя попытка манипуляции.
— Не знаю, — честно сказала я. — Похоже на белый флаг.
Он вздохнул, положил фотографию на стол.
— Пусть лежит. Но это ничего не меняет. Она сделала свой выбор. Мы сделали свой. Пути назад нет.
Я кивнула. Он был прав. Рана была слишком глубока, предательство — слишком личным. Простить такое — значило дать шанс повториться. А у нас теперь был Миша. Его благополучие и покой были превыше любых сантиментов к женщине, которая могла ради шубы рискнуть его здоровьем и благополучием родителей.
Прошла неделя. Новая кроватка не скрипела. Миша спал в ней крепче. Мы опробовали новую коляску в первом настоящем снегопаде — она шла мягко и уверенно. Жизнь входила в нормальную колею. Иногда по ночам я просыпалась от кошмаров, но Вадим был рядом. Мы больше не говорили о ней. Как будто ее стерли из нашей реальности.
Однажды, когда я возвращалась с прогулки с Мишей, наш участковый, молодой лейтенант, которого я знала в лицо, вышел из подъезда. Он узнал меня и кивнул.
— Петрова? Как раз вас. Вы тут с одной гражданкой Петровой, Людмилой, не родственники случайно?
Ледяная рука сжала мое сердце.
— Родственники. Но мы не общаемся. Что случилось?
— Ничего страшшего, не волнуйтесь. Она сама обратилась. Пишет заявление о мошенничестве. На какую-то финансовую пирамиду, куда вложила крупную сумму. Говорит, доказательства есть. Просто уточняю круг лиц. Вы к этому делу отношения не имеете?
Я чуть не рассмеялась от горького облегчения. Значит, ее «вложения» действительно оказались мыльным пузырем. И она, оставшись без наших денег и без нашей поддержки, пыталась как-то бороться сама.
— Нет, не имеем. Совсем.
— Понял. Всего доброго.
Он ушел. Я поднялась домой и рассказала Вадиму. Он хмыкнул.
— Круговорот дерьма в природе. Она кинула нас, ее кинули. Справедливость?
— Не знаю. Мне ее не жалко.
— И мне.
Мы больше не обсуждали этот вопрос. Но я иногда думала о той фотографии. Она лежала в самом дальнем ящике комода, накрытая другими бумагами. Я не выбросила ее. Но и не доставала. Это был не память о ней. Это была памятка о том, во что может превратиться любовь, если ее замешать на эгоизме и жадности. И о том, что наша семья, наш сын — это хрупкое, что нужно беречь от любых бурь. Даже если буря носит имя бабушки. Мы отстроили свой щит. И теперь должны были жить, не оглядываясь на пепелище, которое осталось за нашими спинами.
Продолжение следует!
Нравится рассказ? Тогда можете поблагодарить автора ДОНАТОМ! Для этого нажмите на черный баннер ниже:
Первая часть, для тех, кто пропустил, есть по ссылке:
Читайте и другие наши рассказы:
Пожалуйста, оставьте хотя бы пару слов нашему автору в комментариях и нажмите обязательно ЛАЙК, ПОДПИСКА, чтобы ничего не пропустить и дальше. Виктория будет вне себя от счастья и внимания!
Можете скинуть ДОНАТ, нажав на кнопку ПОДДЕРЖАТЬ - это ей для вдохновения. Благодарим, желаем приятного дня или вечера, крепкого здоровья и счастья, наши друзья!)