Дома я первым делом переслала Вадиму фото и видео. Затем выложила расписку на стол и снова ее перечитала. «…для оплаты срочного оперативного лечения…» Каждая буква теперь казалась издевкой. Я полезла в интернет, но уже не искала «Кардио-Центр». Я искала советы юристов по поводу возврата денег, выданных под ложным предлогом. Расписка, особенно с такой формулировкой, была отличным доказательством. Но уголовное дело… Это означало бы суд, публичность, клеймо для всей семьи. Сможем ли мы? Захочет ли Вадим отправить собственную мать под суд? Вопрос повис в воздухе.
Вечером, когда уже стемнело, раздался звонок в дверь. Я вздрогнула. В глазке увидела ее. Людмилу Петровну. Она стояла с каким-то пластиковым контейнером в руках и виновато-ласковой улыбкой. Как будто ничего не произошло. Как будто она не крала у нас деньги, а просто зашла в гости с пирогом. Кипение ненависти подступило к горлу. Я глубоко вдохнула и открыла дверь, не снимая цепочки.
— Анютка, это я. Открывай, я тебе гостинчик принесла, пирог с вишней, ты же любишь.
— Мама. Зачем ты пришла?
— Как зачем? Проведать невестку. Вадим в отъезде, ты одна. Да и… хотела завтрашний наш поход обсудить. Ты заедете за мной в восемь, как договаривались?
Ее наглость не имела границ. Она продолжала играть! Продолжала тянуть эту жалкую, грязную комедию!
— Войди, — сказала я, снимая цепочку. Голос звучал ровно и странно для моего собственного слуха.
Она прошла на кухню, поставила контейнер на стол, огляделась.
— Что-то у тебя тут пусто. Ужинала?
— Нет. Не до ужина. День был… насыщенный.
— Понимаю, родная. Деньги большие, нервничаешь. Не переживай, я все верну. Честное слово. Как только здоровье поправится.
Я села напротив нее, сложив руки на столе.
— Людмила Петровна. Хватит.
Она замерла, ложная улыбка медленно сползла с ее лица.
— В чем дело, Аня? Что хватит?
— Хватит лгать. Хватит играть эту пошлую игру. Я видела тебя сегодня. В «Сиберии». Ты выбирала соболиную шубу. После того как умоляла о деньгах на операцию, чуть ли не на коленях ползала. Ты думаешь, я слепая? Или просто настолько тупая, по-твоему?
Цвет лица у нее изменился мгновенно — от привычной бледности до серовато-воскового оттенка. Глаза округлились, в них мелькнул настоящий, животный страх. Но актерская натура взяла верх. Она сделала шокированное, обиженное лицо.
— Что? Что ты такое говоришь? Какая шуба? Я была дома! Мне плохо! Я лежала!
— Не врать! — я резко ударила ладонью по столу, и она вздрогнула. — У меня есть фотографии! И видео! Хочешь посмотреть? Ты там, в шубе, перед зеркалом крутишься! Ты карту свою доставала!
Ее защитная маска треснула. Страх сменился паникой, а затем злобой. Уже не скрываемой.
— Ты… ты следила за мной? Это что за безобразие? Ты не имеешь права!
— Я имею право на все, когда у меня воруют последние деньги! Ты украла! Понимаешь? Украла у собственного сына и невестки! Подло, грязно, используя наши чувства!
— Я не крала! Я брала в долг! У меня расписка есть! — она выкрикнула это, и ее голос сорвался на визгливую ноту.
— В долг под ложным предлогом! Это мошенничество! Статья Уголовного кодекса! Триста тысяч — это серьезный срок, Людмила Петровна! Ты хочешь встретить старость не в соболиной шубе, а в тюремной робе?
Это подействовало. Она отпрянула, будто ее ударили. Глаза бегали по комнате, ища выход.
— Ты… ты не посмеешь. Вадим не позволит. Я его мать!
— Вадим уже в курсе. Он летит сюда. И он в ярости. Большей, чем я. Ты перешла все границы.
Признание, что сын знает, добило ее окончательно. Вся спесь, все величие слетели. Передо мной сидела испуганная, постаревшая на десять лет женщина.
— Что вы хотите? — прошептала она.
— Деньги. Сейчас же. Все до копейки. И тогда, возможно, мы не пойдем в полицию. Но это в последний раз. Больше ты для нас не мать и не свекровь. Ты — чужая женщина, которая обокрала нас.
Она молчала, глотая воздух. Потом кивнула, едва заметно.
— Деньги… деньги у меня. Но не все. Часть я… вложила.
Меня снова затрясло от бешенства.
— Вложила? В шубу?!
— Нет! Нет… — она опустила голову. — Я дала в долг под проценты одной знакомой… Она бизнес делает. Обещала вернуть через неделю с процентами. Я хотела… хотела вернуть вам больше. И себе на шубу осталось бы.
Цепочка афер раскрывалась во всей своей неприглядной полноте. Она не просто хотела шубу. Она хотела, используя наши деньги, заработать еще и на свою мечту, обманув как нас, так и какую-то «знакомую». Авантюризм и жажда наживы, возведенные в абсолют.
— У тебя есть сутки, — сказала я ледяным тоном. — Завтра к этому времени триста тысяч должны лежать на этом столе. Как ты их достанешь — твои проблемы. Продавай шубу, которую еще не купила, требуй назад свои «вложения», займи у своей знакомой с бизнесом. Или готовься к общению с участковым. Я не шучу.
Она поднялась, пошатываясь. Лицо было серым, руки тряслись по-настоящему.
— Вы… вы разрушаете семью. Из-за денег.
— Семью разрушила ты. Когда решила, что наша любовь и доверие стоят дешевле шкурки пушного зверя. Вон.
Я указала на дверь. Она поплелась, не оглядываясь. Я заперла дверь на все замки и наконец позволила себе расплакаться. Но это были не слезы слабости. Это были слезы очищающей ярости и горького осознания, что человека, которого я считала семьей, больше нет. Есть только враг, которого нужно обезвредить. И мы с Вадимом сделаем это.
***
На следующий день утро началось не с тревожных мыслей, а с радостного гуления. Миша, наш сын, проснулся в отличном настроении и увлеченно изучал собственные кулачки, лежа в своей кроватке. Его беззащитность и чистота были лучшим лекарством от вчерашней грязи. Вадим прилетел ночью, мы почти не спали, обсуждая детали, строя планы, и в итоге пришли к твердому решению: деньги должны быть возвращены полностью, после чего любые контакты с Людмилой Петровной будут сведены к абсолютному минимуму. Угроза полицией оставалась нашим главным козырем. Вадим был мрачен и молчалив, в его глазах читалось глубокое разочарование и стыд за собственную мать. Мы договорились, что он пойдет на решающий разговор с ней один, чтобы оградить меня и ребенка от лишних нервов. Но судьба, казалось, решила иначе.
Примерно в полдень, когда Вадим вышел в магазин за продуктами, а я кормила Мишу, раздался настойчивый, знакомый до боли звонок в дверь. Сердце упало. Я подошла к глазку и увидела ее. Людмила Петровна стояла, опустив голову, в руках — простая пластиковая сумка, а не дизайнерская. Выглядела она откровенно плохо: лицо осунувшееся, под глазами глубокие тени, нос покрасневший. Она чихнула, достала платок. Она была больна. По-настоящему больна. Но не той театральной «смертельной» болезнью, а самой что ни на есть банальной, заразной простудой. А я держала на руках нашего беззащитного, не привитого еще полностью младенца.
Ярость, которая вспыхнула во мне, была абсолютно животной, инстинктивной. Я прижала Мишу к себе, как будто сам воздух за дверью стал ядовитым.
— Уходи! — крикнула я через дверь, даже не открывая. — Ты же болеешь! Ты что, совсем рехнулась?
— Анют… Я принесла… часть денег. Открой, пожалуйста. Мне нужно с тобой поговорить, — ее голос был хриплым, заложенным, но в нем не было и тени вчерашнего испуга. Сквозь слабость пробивалась какая-то новая, липкая уверенность.
— Я не открою! У тебя, наверное, грипп или вирус! Ты что, хочешь заразить ребенка? Уходи немедленно! Отдай деньги Вадиму, он сам к тебе придет!
— Вадим… он уже все знает? От тебя? — в ее тоне послышалась едва уловимая издевка. — Это плохо. Очень плохо для тебя. Открой, Анна. Или потом будет хуже. Я не уйду, пока ты не откроешь.
Угроза висела в воздухе. Что она могла сделать? Шуметь? Вызвать полицию и сказать, что я не пускаю родную бабушку к внуку? Мой разум лихорадочно работал. Нужно было вывести ее из подъезда, подальше от нашей двери. Я быстро надела на Мишу теплый комбинезон, завернула его в одеяло, чтобы максимально изолировать, и, держа его на руках, открыла дверь, не снимая цепочки.
— Говори отсюда. И отойди на два метра. Не подходи к ребенку.
Она чихнула снова, даже не прикрываясь, и моя хватка вокруг Миши стала железной. Она заметила это и… улыбнулась. Слабой, но улыбнулась. Затем подняла пластиковую сумку.
— Вот. Сто тысяч. Это все, что я смогла собрать. Остальное… та девушка с бизнесом пока не возвращает. Как вернет — сразу принесу.
— Сто? Из трехсот? — я прошипела, стараясь не кричать, чтобы не испугать сына. — Ты что, смеешься? У нас договоренность была на полный возврат сегодня!
— Обстоятельства изменились, — она пожала плечами, и этот жест, исполненный дешевого пафоса, вывел меня из себя.
— Какие еще обстоятельства? Ты украла! Верни все!
— Не крала! Брала в долг! — ее голос резко зазвенел, и она сделала шаг вперед. Я тут же отступила вглубь прихожей. — И вообще… я думаю, нам стоит пересмотреть наши отношения. Ты ведь много чего от меня скрывала, дорогая невестка.
Ледяная струя пробежала по спине. «Что?» — хотелось спросить, но язык не поворачивался.
— О чем ты?
— О твоем… бурном прошлом. Вернее, об одном очень откровенном фотосеансе. Для журнала, кажется? «Леди»? Или «Пентхаус»? Неважно. Снимки очень… выразительные. Художественные, конечно, — она говорила медленно, смакуя каждое слово, ее больные глаза сверкали торжеством. — Вадим, я уверена, ничего об этом не знает. Он человек консервативный. Может неправильно понять. Решить, что его жена — особа легкого поведения. Или того хуже. Это ведь может разрушить семью, правда?
Мир вокруг меня поплыл. Фотографии. Те самые. Им было лет семь, если не больше. Я тогда была молодой, глупой, остро нуждалась в деньгах на учебу и, поддавшись уговорам знакомого фотографа, согласилась на съемку в стиле «ню арт» для одного закрытого, но престижного арт-журнала. Это было разово, я потом долго жалела и вымарывала это из памяти. Журнал быстро закрылся, тираж был крошечным. Я была уверена, что все экземпляры сгинули в небытие. Как она? КАК ОНА ЭТО НАШЛА?
— Ты… ты врешь. У тебя ничего нет, — выдохнула я, но мой голос, полный ужаса, выдал меня с головой.
— О, есть, родная. И не одна. Целый набор. Я, как заботливая свекровь, просто решила сохранить их на память. На всякий случай. Вдруг пригодятся. И вот… пригодились, — она снова чихнула и достала из кармана пальца не конверт с деньгами, а стопку распечатанных на обычной бумаге фотографий. Она прижала их к стеклу глазка. Качество было плохим, размытым, но силуэт, поза… Это была я. Несомненно. По телу разлился жар, а затем пронзительный холод.
— Отдай их, — прошептала я. — Отдай все копии. Сейчас же.
— Конечно, дорогая. В обмен на наше молчание. Ты забываешь про эти жалкие триста тысяч, а я забываю про эти… картины. И мы все живем дальше. Как одна большая, дружная семья. Вадимчик будет счастлив, ничего не подозревая. А ты… ты будешь хорошей женой и матерью. И забудешь про всякие полиции.
Это был шантаж. Грязный, низкий, беспроигрышный. Она вытащила козырной туз, который копала, наверное, все годы нашего знакомства. Я стояла, прижимая к груди своего сына, и чувствовала, как почва уходит из-под ног. Если эти фото увидит Вадим… Я знала его. Он не простит не сам факт съемок (хотя и это было бы ударом), а то, что я скрывала это все годы брака. Для него это было бы крушением образа честной, скромной жены. Он бы не стал разбираться в обстоятельствах, в молодости, в нужде. Он бы увидел обман. И его мать, эта ведьма, знала это.
— Ты сумасшедшая, — сказала я, и голос мой был чужим. — Ты шантажируешь меня фотографиями, чтобы списать долг? Ты думаешь, это сработает?
— Уже работает, — она убрала фотографии. — Я вижу это по твоему лицу. Так что решай. Или ты принимаешь эти сто тысяч, мы рвем расписку, и я дарю тебе все негативы и файлы. Или… завтра эти милые картинки изучает твой муж. И, может быть, еще кое-кто. У меня там списки рассылки большие.
Она говорила так спокойно, так мерзко уверенно, будто обсуждала погоду. Болезнь придавала ее лицу страдальческое выражение, но внутри копилась только гниль.
В этот момент внизу хлопнула дверь подъезда. Послышались быстрые, уверенные шаги. Вадим. Он поднимался по лестнице. Паника, острая и всепоглощающая, сковала меня. Он не должен был застать ее здесь. Не должен был видеть этот разговор.
— Убирайся! Сейчас же! — прошипела я.
— Мое предложение в силе. Деньги здесь. Фото — у меня. Подумай. Но быстро.
Она бросила пластиковую сумку на пол перед дверью и, шаркая ногами, быстро пошла вниз по лестнице, как раз проходя мимо поднимающегося Вадима. Я услышала его возмущенный голос:
— Мама? Ты что здесь делаешь? Ты же болеешь! Ты контактировала с Аней? С ребенком?!
— Просто мимо проходила, сыночек. Всего доброго.
И шаги затихли. Через мгновение Вадим появился на площадке. Его лицо было искажено гневом.
— Что она здесь делала? Я же сказал, что сам разберусь! Она что, к Мише подходила?
— Нет, нет, — я поспешно открыла дверь, впуская его, и показала на сумку на полу. — Она принесла это. И ушла.
Он поднял сумку, заглянул внутрь, скомкал ее в руке.
— Это что? Мало? Сколько?
— Сто, — тихо сказала я, отворачиваясь, чтобы он не увидел моего выражения. — Говорит, остальное позже.
— Позже? Никакого позже! Сейчас же позвоню ей и скажу, что через час мы в отделении! — он уже доставал телефон.
— Нет! — крик вырвался у меня неожиданно резко. Вадим замер, удивленно глядя на меня. — Нет… Не надо. Пусть… пусть будут эти сто. Остальное… забудем.
— Ты что, спятила? Это двести тысяч! Наши кровные! Забудем? После того как она так с нами поступила?
— Я просто… я не хочу скандала, судов, — я говорила, глядя в пол, чувствуя, как горит лицо. — Она все равно больше не наша семья. Но связываться с полицией… Это стресс, время, нервы. У нас маленький ребенок. Давай просто отгородимся. Возьмем, что есть, и закроем эту историю. Навсегда.
Он подошел ко мне, взял за подбородок, заставил поднять глаза. Его взгляд был жестким, изучающим.
— Аня. Что случилось? Она тебе что-то сказала? Угрожала? Я видел ее лицо — она была не в страхе. Она была в… в азарте.
Я едва не расплакалась. Хотелось выложить все. Но страх перед этими фотографиями, перед тем, как изменится его взгляд на меня, был сильнее. Я не могла рисковать. Не сейчас. Не когда все и так рушится.
— Она просто… пыталась манипулировать. Говорила, что расскажет всем, какая я плохая невестка, что выгонит ее на улицу. Пустое. Я просто устала от всей этой грязи, Вадим. Устала до смерти. Давай возьмем эти деньги, сменим замки, и все. Пожалуйста.
Он долго смотрел на меня, потом тяжело вздохнул и обнял, прижимая к себе меня и Мишу.
— Хорошо. Как скажешь. Для меня ты и Миша сейчас главнее любых денег. Но я с ней еще поговорю. Чтобы знала, что путь к нам для нее закрыт.
Я прижалась к его груди, закрыв глаза. Победа свекрови была горькой и полной. Она выиграла этот раунд. Она сохранила двести тысяч и получила надо мной вечную власть. Но я не могла смириться. Нет. Теперь это была война не за деньги, а за мое будущее, за мою семью. И я должна была найти способ вырвать у нее это оружие. Не зная, что эти несчастные фотографии стали не концом, а только началом нового, еще более опасного витка нашей борьбы.
***
Тишина после моих слов повисла густая, тяжелая, как свинец. Вадим не отстранился, но его объятие стало механическим. Я чувствовала, как напряглись мышцы его спины под моей ладонью. Он смотрел куда-то поверх моей головы, в стену. В его глазах мелькали молнии: шок, непонимание, попытка свести воедино образ жены, которую он знал все эти годы, и тот образ, что предстал перед ним из моего горького, сбивчивого признания.
— Ты… снималась? Обнаженной? Для журнала? — его голос был глухим, без интонаций. Это было хуже, чем крик.
Я кивнула, не в силах вымолвить ни слова. Миша, почувствовав напряжение, начал хныкать. Я автоматически начала его покачивать.
— Когда?
— Семь… почти восемь лет назад. До нашей встречи. Мне было двадцать два. Я отчаянно нуждалась в деньгах на последний курс, стипендии не хватало. Мне предложил знакомый фотограф, он клялся, что это будет высокое искусство для закрытого арт-проекта с крошечным тиражом. И что это хорошо оплачивается. Я… я была глупа. Наивна. Я согласилась. Потом жалела каждый день. Особенно когда встретила тебя. Боялась, что ты узнаешь, осудишь, уйдешь. Прости.
Слова лились пулеметной очередью, оправданиями, которыми я пыталась закрыть бездну стыда. Он молчал. Потом медленно опустился на стул у прихожей, провел руками по лицу.
— И мать… она нашла эти снимки. И использовала их, чтобы шантажировать тебя. Чтобы ты отказалась от денег.
— Да. Она пригрозила показать их тебе. И… распространить. Я не могла… Я испугалась.
— Испугалась моей реакции? — он поднял на меня глаза. В них не было осуждения. Была усталость. Глубокая, беспросветная усталость. — Аня, я твой муж. Мы вместе семь лет. Мы пережили столько всего. Рождение сына. Потерю твоей мамы. Ипотеку. Ты действительно думала, что я поставлю какие-то старые, глупые фотографии выше всего этого? Выше тебя?
Я замерла. В его словах не было ни капли ожидаемого гнева. Была обида. Обида на то, что я не доверилась ему. Что предпочла носить это в себе и позволить этой ядовитой тайне стать оружием против нас же.
— Я… не знала. Ты всегда был таким… строгим к таким вещам. Осуждал вольное поведение, говорил о целомудрии, о том, как важно сохранять достоинство. Я боялась, что для тебя это станет клеймом. Что я упаду в твоих глазах навсегда.
Он тяжело вздохнул.
— Да, я такое осуждаю. Осуждаю пошлость, разврат, выпячивание тела ради дешевой популярности. Но то, что ты описываешь… Это была ошибка молодости. Совершенная от нужды и неопытности. Ты не продавала себя. Ты пыталась выжить. И, судя по тому, как ты это скрывала, ты сама себя осудила сполна. Мне тебя жаль. Жаль, что ты через это прошла. Жаль, что носила это в себе. И безумно жаль, что моя родная мать решила использовать твою боль и твой стыд как дубинку.
Он встал. В его движениях появилась новая энергия — не ярость, а холодная, сфокусированная решимость.
— Где она сейчас? Дома?
— Думаю, да. Вадим, что ты собираешься делать? — сердце заколотилось в тревоге. Теперь, когда тайна была раскрыта, и он не отверг меня, страх за него стал сильнее страха за себя.
— Что я собираюсь делать? — он повернулся ко мне, и в его глазах горел стальной огонь. — Я собираюсь забрать у своей матери все. Все деньги. И все копии этих фотографий. И сделать так, чтобы она никогда, слышишь, НИКОГДА не посмела приблизиться к моей семье снова.
— Но она шантажистка! Она не отдаст просто так! Она может действительно все распространить!
— Пусть попробует, — его голос звучал ледяной грозой. — У нее на руках краденые деньги и компромат, вымогаемый у моей жены. А у меня на руках — расписка, подтверждающая мошенничество, и… кое-что еще. То, о чем она даже не подозревает.
— Что? О чем ты?
— Я пока не все рассказывал. Пока мы обсуждали только факт кражи. Но пока ты была на работе вчера, а я летел домой, я сделал кое-какие запросы. Через друзей. И выяснил, что ее «вложение» под проценты — это не просто доверчивость. Это часть финансовой пирамиды, которая вот-вот рухнет. И та самая «знакомая с бизнесом» уже в поле зрения экономической полиции. Мама не просто жертва. Она, сама того не зная, стала соучастницей в привлечении средств. Или знала. Это уже неважно. Факт в том, что у меня есть рычаг посильнее ее грязных фотографий.
Я смотрела на него с открытым ртом. Мой муж, всегда такой прямолинейный и несколько консервативный, действовал как стратег в теневой войне.
— Ты хочешь шантажировать ее в ответ?
— Я хочу поставить ее перед выбором, от которого у нее не будет шансов увернуться. Полный возврат долга, все оригиналы и копии фото — или визит из полиции с вопросами не только о мошенничестве на триста тысяч, но и о ее участии в незаконной финансовой деятельности. С учетом ее возраста и состояния здоровья… Тюрьмы может и не быть, но конфискация имущества, штрафы, которые заставят ее продать ту самую квартиру, — легко. И ее драгоценный соболь станет ей совсем не нужен.
Это был безжалостный, жестокий план. Но в данной ситуации он казался единственно верным.
Продолжение здесь:
Нравится рассказ? Тогда можете поблагодарить автора ДОНАТОМ! Для этого нажмите на черный баннер ниже:
Читайте и другие наши рассказы:
Пожалуйста, оставьте хотя бы пару слов нашему автору в комментариях и нажмите обязательно ЛАЙК, ПОДПИСКА, чтобы ничего не пропустить и дальше. Виктория будет вне себя от счастья и внимания!
Можете скинуть ДОНАТ, нажав на кнопку ПОДДЕРЖАТЬ - это ей для вдохновения. Благодарим, желаем приятного дня или вечера, крепкого здоровья и счастья, наши друзья!)