Коробка стояла в коридоре уже третий день. Длинная, плоская, с чужими иностранными буквами на боку, она напоминала Анне Петровне гроб. Не настоящий, конечно, человеческий, а гроб для праздника. Для того духа Рождества и Нового года, который жил в этой квартире сорок лет, а теперь, кажется, собирался на выход.
— Анна Петровна, ну сколько можно обходить её, как прокаженную? — Марина, невестка, вышла из ванной, вытирая руки полотенцем. — Это же удобно! Вы просто не хотите признать, что прогресс — это благо.
Анна Петровна тяжело вздохнула, поправила выбившуюся прядь седых волос и прошла на кухню. Ей не хотелось ругаться. В свои шестьдесят восемь лет она поняла, что громкие слова редко что-то меняют, зато отлично поднимают давление.
— Марин, я не против прогресса, — тихо ответила она, включая чайник. — Стиральная машина — это прогресс. Телефон без провода — прогресс. А пластмассовое дерево — это суррогат. Обманка.
— Зато с неё не сыпется! — голос невестки зазвенел. — В прошлом году я два месяца выковыривала иголки из ковролина. Никитка ползает, колется. Это же негигиенично, в конце концов. А здесь — красота. Достали, распушили, потом сложили — и на антресоль. Экономия какая! Один раз купили в этом гипермаркете — и на десять лет забыли.
На кухню зашел сын. Сережа выглядел уставшим, под глазами залегли тени. Конец года, отчеты, ипотека, которую они все вместе пытались закрыть поскорее, вечная гонка за деньгами. Он чмокнул мать в щеку и полез в холодильник за колбасой.
— Сереж, ну скажи ей, — не унималась Марина. — Мы же решили. Все нормальные люди давно перешли на искусственные. Экологию берегут, между прочим. Леса сохраняют.
Сережа жевал бутерброд, стараясь не смотреть на мать.
— Мам, ну правда. Маринке убирать тяжело. Да и красивая она, пушистая. Как настоящая, даже лучше. Ровная вся.
Анна Петровна села на табурет и посмотрела в окно. Там, за двойными стеклами, кружил серый декабрьский снег. "Как настоящая". Разве может быть что-то "лучше настоящего"?
Они не понимали. Для них это был вопрос уборки, дизайна, моды. "Скандинавский стиль", как любила повторять Марина, перекрашивая старые добротные советские шкафы в белый больничный цвет. А для Анны Петровны запах еловой смолы был единственной ниточкой, связывающей её с Витей.
Виктор был лесником. Настоящим, крепким. Каждый год, тридцатого декабря, он приносил домой ёлку. Не какую-нибудь облезлую палку с базара, а красавицу, которую выбирал в лесничестве. Он вносил её в квартиру, отряхивал снег, и дом мгновенно наполнялся запахом морозной свежести, дикой природы и счастья.
— Нюрка, смотри, какая царевна! — гудел его бас. — Смолы-то сколько, пальцы склеит!
Вити нет уже семь лет. Но каждый год Анна Петровна покупала живую ель. Тащила её, колола руки, устанавливала в ведро с мокрым песком. И когда в тепле квартиры иголки начинали источать терпкий аромат, ей казалось, что муж где-то рядом.
А теперь они принесли эту коробку.
— Делайте, как знаете, — сказала она, вставая. — Квартира ваша, порядки ваши.
Марина победно улыбнулась:
— Вот и славно, мамочка. Вы сами потом оцените. Никакой грязи, никакой воды на полу. Чистота и стиль.
Весь следующий день прошел в суете. Марина наводила "марафет". Она спрятала старые пледы, достала новые серые подушки, расставила по полкам одинаковые белые свечи. Квартира стремительно теряла лицо, превращаясь в картинку из мебельного каталога. Безжизненную, холодную, идеальную.
Вечером приступили к сборке "дерева". Посреди комнаты вырос идеальный конус из зеленого пластика. Ветки были густыми, неестественно симметричными. Ни одной проплешины, ни одной кривой веточки, которая делала бы дерево живым.
— Теперь игрушки, — Марина подтащила ящик. — В этом году у нас концепция. Серебро и синий. Никакой пестроты.
Анна Петровна отложила спицы.
— А как же мои? — тихо спросила она. — Космонавт? Часы, которые "без пяти двенадцать"? Шишки стеклянные? Витя их еще в восьмидесятом привез из командировки.
Марина закатила глаза, словно объясняла очевидное капризному ребенку:
— Анна Петровна, ну какой космонавт? Это же китч. Старье, краска облупилась. Мы делаем стильный интерьер. Если хотите, я вам дам коробочку, переберете их у себя, поностальгируете. А на общую елку мы повесим шары из набора.
Сережа молчал, уткнувшись в телефон. Ему было все равно. Главное, чтобы жена не пилила, а мама не плакала. Но мама не плакала. Она просто встала и ушла к себе.
В своей маленькой комнате она открыла шкаф. На верхней полке лежала коробка из-под обуви. Там, в вате, спали её сокровища. Каждая игрушка — это год жизни. Это память о том, как маленький Сережа разбил огромный красный шар и ревел от страха, а Витя смеялся и говорил, что это к счастью. А теперь эти игрушки назвали "старьем" и "китчем".
Утро тридцать первого декабря выдалось пасмурным.
— Я уйду ненадолго, — сказала Анна Петровна после завтрака, надевая свое старое пальто.
— Куда это вы? — удивился Сергей. — Помощь нужна, скоро гости придут.
— Я к Вере Сергеевне. Поздравлю и вернусь.
Она соврала. Анна Петровна доехала на автобусе до старого рынка на окраине. Там обычно торговали елками. Но сегодня было пусто. Тридцать первое число, обед. Все уже разобрали.
Сердце тоскливо сжалось. Неужели она останется в этот Новый год совсем без леса? Без Вити? И вдруг, у выхода, увидела грузовичок. Мужичок, похожий на гнома, сворачивал торговлю. А рядом с колесом, в черном пластиковом горшке, стояла она.
Маленькая, не больше полуметра. Пушистая, темно-зеленая, живая.
— Милок, продаешь? — голос дрогнул.
— Последняя. Корневая система закрытая, весной в грунт можно высадить. Бери, мать, за полцены отдам.
Она прижала горшок к груди, словно ребенка. Он был тяжелым, земля влажная, холодная. Ветки кольнули щеку, и этот укол был слаще любого поцелуя.
Когда она вошла в квартиру, в коридоре уже горел свет. Марина в вечернем платье, Сережа в рубашке.
— Мам, ну где ты ходишь? — начал сын и осекся, увидев грязный горшок в руках матери.
— Боже мой, что это? — Марина скривила лицо. — Анна Петровна, мы же договорились! Никакой грязи! У меня стерильная скатерть, а вы тащите землю с рынка!
— Это не для зала, — твердо сказала Анна Петровна, не разуваясь. — Это ко мне. В комнату.
— А зачем? У нас же стоит роскошная ель! Вам что, мало? Это принципиально — сделать все наперекор? — голос невестки срывался на визг.
Анна Петровна посмотрела на неё долгим, внимательным взглядом. В этом взгляде не было злости, только усталость и какое-то новое, незнакомое спокойствие.
— У вас там, — она кивнула на гостиную, — стоит мода. Красивая, серебряная. А у меня будет Новый год. Мой.
Она прошла в свою комнату и плотно закрыла дверь. Поставила горшок на тумбочку, постелив газету. И начала таинство.
Достала коробку с антресоли. Вот он, космонавт. Немного потускнел, но улыбка все та же, гагаринская. Рядом устроилась стеклянная шишка, покрытая "сахарным" инеем. Игрушек было много для такого маленького деревца, но Анна Петровна уместила почти все. Елочка словно радовалась, принимая на свои ветки историю этой семьи.
Анна Петровна включила маленькую гирлянду — старую, с разноцветными лампочками. Комната преобразилась. Теплый свет заплясал по стенам, а запах хвои, согревшись в тепле, начал уверенно заполнять пространство. Он пах лесом, детством, надеждой.
За дверью слышался шум гостей, звон бокалов, громкий смех. Анна Петровна села в кресло, укрыла ноги пледом и закрыла глаза. Ей было хорошо.
Дверь тихонько скрипнула. На пороге стоял Никита. Семилетний внук потянул носом воздух.
— Ба, чем это пахнет? — спросил он шепотом.
— Лесом, Никитушка. Заходи.
Мальчик подошел к елочке и замер. Разноцветные огоньки отражались в его глазах. Он осторожно коснулся стеклянного космонавта.
— Он холодный, — удивился Никита. — А те, в зале, теплые. Пластмассовые.
— Это стекло, малыш. Настоящее.
— Ба, а почему она так пахнет вкусно?
— Потому что она живая. Она дышит.
Мальчик стоял завороженный. В большой комнате было светло, стильно и громко. Но там было скучно. А здесь, в полумраке, творилось волшебство.
Дверь снова открылась. На пороге возникла Марина с Сергеем.
— Никита! Ты куда пропал? Мы же садимся за стол... — Марина осеклась.
Запах ударил им в нос. Густой аромат хвои, смешанный с запахом мандариновой корки. Теплый свет старой гирлянды выхватывал из полумрака счастливое лицо сына и спокойное лицо матери.
— Мам, пошли, — неуверенно сказал Сергей. — Неудобно как-то, гости...
— Идите, Сережа. Я попозже выйду. А пока мне здесь хорошо.
Марина посмотрела на свою идеальную прическу в отражении темного окна, потом на нелепого космонавта и счастливого Никиту. В гостиной грянул взрыв хохота, но этот звук показался Марине чужим и каким-то пластмассовым.
— Никита, пошли, там подарки, — позвала она, но в голосе уже не было прежней уверенности.
— Мам, можно я тут посижу? — спросил мальчик, не оборачиваясь. — Тут как в сказке. А там просто... просто как в магазине.
Марина замерла. Эти слова ударили больнее любой критики. Она потратила кучу денег, чтобы создать уют, а создала витрину.
— Ну, как хочешь, — сухо бросила Марина, скрывая обиду, и дернула мужа за рукав. — Пошли, Сережа. Не будем мешать их... ностальгии.
Они вышли. Но уходя, Сергей успел оглянуться. Он увидел, как мать что-то шепчет внуку, показывая на старого стеклянного попугая, и как искренне смеется его сын.
В гостиной было светло и шумно. Пластиковая елка сияла холодным серебром. Гости хвалили салаты. Но Сергей сидел, уставившись в свою тарелку, и чувствовал странную пустоту. Словно настоящий праздник был там, за стеной, в тесной комнатке, куда он сам закрыл себе дверь, обменяв живое тепло на удобный пластик.
Марина тоже притихла. Она смотрела на свою идеальную елку и впервые видела, что та мертва. Она выиграла битву за стиль, но проиграла битву за семью в эту ночь.
А в маленькой комнате куранты пробили двенадцать.
— С Новым годом, Витя, — прошептала Анна Петровна.
— С Новым годом, бабушка! — Никита обнял её крепко-крепко. — А давай весной посадим её во дворе? Чтобы она выросла большая-пребольшая!
— Обязательно посадим, родной.
Анна Петровна улыбнулась. Традиция не умерла. Она просто пустила новые корни. И теперь она точно знала: пока есть кому помнить и чувствовать, пластик никогда не победит живое.
Юлия Вернер ©