Сумки резали ладони. Казалось, в эти полиэтиленовые ручки налили свинца, хотя там были всего лишь продукты: молоко, творог, курица, любимые мамины пряники с мятной глазурью и сетка картошки. Лифт, как назло, снова не работал, и Елена с тоской посмотрела на грязные ступеньки, ведущие на пятый этаж. Лампочка на первом этаже мигала, создавая нервное, дерганое освещение, от которого начинала болеть голова.
Лена поставила пакеты на бетонный пол, перевела дыхание. Ей было тридцать два года, но иногда она чувствовала себя глубокой старухой. Работа бухгалтером, вечные отчеты, домашние хлопоты и постоянная тревога за сына, Павлика. У мальчика были проблемы с речью, логопед требовал регулярных занятий, а это стоило денег и времени. Муж, Саша, работал на износ, брал подработки в такси, чтобы оплачивать ипотеку и врачей, поэтому бытовые вопросы в основном лежали на плечах Лены.
И, конечно, мама. Алла Викторовна.
— Ленка, ты когда приедешь? — звонила она обычно в самый разгар рабочего дня. — У меня давление двести, сердце колотится, в аптеку сходить некому.
— Мам, а Наташа? — робко спрашивала Лена, зажимая телефон плечом и продолжая вбивать цифры в таблицу. — Она же сегодня выходная, живет через два дома от тебя.
— Ой, ну что ты Наташеньку дергаешь! — голос матери сразу менялся, становился жалобным и защищающим. — У неё личная жизнь, она с новым кавалером встречается, ей не до больной матери. А ты все равно на машине, тебе крюк сделать — раз плюнуть.
Лена не была на машине. Машина была у Саши, а Лена ездила на маршрутке. Но спорить с матерью было бесполезно. Это всегда заканчивалось слезами Аллы Викторовны, обвинениями в черствости и причитаниями о том, что она «всю жизнь положила на дочерей, а стакан воды подать некому».
Лена вздохнула, подхватила сумки и начала восхождение на пятый этаж. Наташа, младшая сестра, была в семье чем-то вроде священной коровы. Ей прощалось всё: брошенный институт, бесконечная череда женихов, отсутствие работы, долги, которые периодически закрывали Лена с Сашей. «Наташенька ищет себя», — говорила мама. Лена себя не искала. Она с двадцати лет работала, чтобы помогать родителям, потом вышла замуж, родила Павлика.
Сегодняшний визит был незапланированным. Утром Алла Викторовна позвонила и слабым голосом сообщила, что «кажется, это конец», что ноги отнялись и в холодильнике мышь повесилась. Лена, отпросившись с работы на два часа раньше, помчалась через весь город.
Поднявшись на площадку, она остановилась перед знакомой обитой дерматином дверью. Сердце колотилось не столько от физической нагрузки, сколько от страха. Вдруг маме действительно плохо? Вдруг скорую надо вызывать, а она тут с картошкой возится?
Лена попробовала нажать на ручку. Дверь поддалась. Странно — мама всегда запиралась на два оборота, боялась «бандитов и наркоманов». Тревога кольнула сильнее. Лена тихо вошла в квартиру.
Из кухни доносились голоса.
— ...да ты ешь, ешь, Натусик, это я специально для тебя берегла, — голос матери звучал вовсе не умирающим, а бодрым и даже веселым. — Икорка свежая, соседка Валька привезла с Сахалина.
Лена замерла в коридоре. В нос ударил запах жареной курочки и дорогого кофе. Из кухни доносился звон ложечек о фарфор. Внутри что-то оборвалось, но она не могла пошевелиться.
— Мам, ну вкусно, конечно, — лениво протянула Наташа. Судя по звуку, она говорила с набитым ртом. — Только ты мне денег дай, а? Мне на маникюр не хватает, и там сапоги такие классные видела, на распродаже.
— Дам, конечно, дам, я ж пенсию получила, да и Ленка на прошлой неделе подкинула на лекарства, а я ж не покупала ничего, обошлась травами, — хихикнула Алла Викторовна.
Лена прижалась спиной к стене. Внутри все похолодело. Те пять тысяч она оторвала от денег, отложенных на зимнюю куртку Павлику. Мама тогда плакала в трубку, говорила, что врач прописал дорогие уколы для суставов.
— Слушай, мам, — голос Наташи стал серьезнее. — А Ленка не припрется сегодня? А то начнет опять ныть про свою жизнь тяжелую.
— Ой, должна приехать. Я ей позвонила, напугала немного, сказала, что совсем плоха. Продуктов привезет. Ты не переживай, я её быстро спроважу. Скажу, что мне покой нужен.
— А Павлика своего притащит? — в голосе сестры прозвучало раздражение.
Пакеты в руках стали невыносимо тяжелыми. Лена боялась пошевелиться, чтобы не выдать своего присутствия. Часть её хотела развернуться и уйти, не слушая дальше. Но она не могла.
— Надеюсь, что нет, — вздохнула Алла Викторовна. — Неловко мне с ним как-то. Смотрит на меня своими глазами, мычит что-то... Соседки спрашивают: «Что ж он у вас, Алла Викторовна, в пять лет не разговаривает толком?». А мне и сказать нечего. Стыдно.
— Ну, может, вылечат? — равнодушно спросила Наташа.
— Да кто его знает. Я Ленке говорила: не выходи за этого Сашку, у них в роду странные какие-то. Вот у тебя, Натусик, детки будут — загляденье, красавцы, в нашу породу. А этот... Знаешь, я иногда думаю, отдала бы его куда в садик специальный, чтоб каждый день не водить. Не знаю. Приходит, сидит в углу и смотрит. Тяжело мне с ним, если честно. Не чувствую я к нему ничего особенного, Наташ. Вот честно — не чувствую. Внук вроде, а как чужой.
В кухне повисла тишина, нарушаемая только звяканьем посуды.
— Ну ты даешь, мать, — усмехнулась Наташа. — Жестко ты. Хотя мне он тоже не нравится. Какой-то заторможенный.
— Вот и я говорю. Ладно, давай, прячь икру, сейчас эта придет. Ой, Натусик, ты бы видела, как она бегает! Я ей: «Умираю!» — а она и несется. Удобно, слушай. И продукты возит, и денег дает, и полы помоет, если надо. А квартирка-то эта все равно тебе останется, я завещание уже написала. Только ты ей не говори пока, а то возить перестанет.
Лена медленно разжала пальцы. Пакеты с глухим стуком упали на пол. Звук получился неожиданно громким в тишине квартиры. Картошка рассыпалась по линолеуму, пакет с молоком лопнул, и белая лужа начала быстро растекаться.
На кухне что-то грохнуло, заскрипел отодвигаемый стул. В коридор выскочила Алла Викторовна — румяная, в нарядном халате, ничуть не похожая на умирающую. Следом, жуя бутерброд, выглянула Наташа.
— Лена? — мама побледнела, румянец мгновенно исчез, сменившись серым оттенком страха. — Доченька, ты... Ты давно здесь?
Лена смотрела на мать и не узнавала её. Словно пелена спала с глаз. Она видела не бедную, больную старушку, которой нужна помощь, а расчетливую женщину, которая годами использовала её чувство вины. Но самое страшное было не это. Самое страшное — слова о Павлике. О её маленьком, добром, ласковом мальчике, который обожал бабушку. Который рисовал ей кривые открытки, старательно выводил буквы, который всегда спрашивал: «А баба Аля выздоловела?».
— Давно, — голос Лены звучал хрипло, чуждо. — Про икру слышала. И про пенсию. И про завещание.
— Ленка, ты все не так поняла! — взвизгнула Наташа, пытаясь протиснуться вперед матери. — Мы шутили! Просто шутили!
— А про Павлика тоже шутили? — тихо спросила Лена, глядя прямо в глаза матери. — Про то, что он чужой? Что тебе с ним тяжело?
Алла Викторовна прижала руки к груди. На этот раз жест выглядел театральным и фальшивым.
— Леночка, ну я же старый человек, я же просто ворчу иногда... У меня давление, сосуды, я сама не понимаю, что несу! Ты же знаешь, как я люблю Пашу!
— Нет, мама. Ты не любишь ни Пашу, ни меня. Ты любишь только себя и Наташу. И её будущих «красивых» детей.
— Да как ты смеешь так с матерью разговаривать! — Алла Викторовна перешла в наступление, поняв, что оправдания не работают. Голос её стал визгливым, привычно-требовательным. — Я тебя вырастила! Ночей не спала! А ты под дверями подслушиваешь?
— Я привезла тебе продукты, потому что ты сказала, что умираешь с голоду, — Лена кивнула на рассыпанную картошку и лужу молока. — Но я вижу, что аппетит у тебя хороший.
Она развернулась, чтобы уйти. Руки дрожали, ноги были ватными, но внутри разгоралась какая-то холодная решимость.
— Если ты сейчас уйдешь, можешь больше не возвращаться! — крикнула ей в спину мать. — И наследства не увидишь! Я все Наташке отпишу!
Лена остановилась у открытой двери. Повернула голову.
— Подавись ты своей квартирой, мама. И деньгами моими подавись. Но к Павлику ты больше не подойдешь. Забудь, что у тебя есть этот внук. Ты для него умерла. Сегодня.
Она вышла и захлопнула дверь. Спускаясь по лестнице, она слышала, как наверху распахнулась дверь и мать что-то кричала в пролет, проклиная её неблагодарность, но Лена уже не разбирала слов. Она шла вниз, прочь из этого душного, пропитанного ложью подъезда.
На улице было ветрено и пасмурно. Лена села на скамейку, закрыла лицо руками и заплакала. Не от обиды за себя, а от боли за сына. Она вспомнила, как в прошлый раз Павлик тянулся к бабушке обняться, а та отстранилась, сказав: «Ой, не пачкай меня, у тебя руки липкие». Лена тогда подумала, что маме просто нездоровится. Какая же она была слепая.
Домой она вернулась через час. Саша, увидев её лицо, сразу все понял. Он не стал задавать вопросов, просто обнял, прижал к себе, позволил выплакаться.
— Все, Саш. Больше мы туда не поедем. Никогда, — сказала она, когда слезы кончились.
— И слава богу, — серьезно ответил муж. — Давно пора было, Лен. Я просто не хотел тебе говорить, но она мне тоже пару раз гадости высказывала про Пашку, когда ты не слышала. Я терпел ради тебя.
Жизнь после этого дня изменилась. Словно Лену отвязали от тяжелого камня, который тянул её на дно. Высвободились деньги, которые раньше уходили на бесконечные «лекарства» для мамы и долги сестры. Высвободилось время. Вечера, которые Лена проводила, моя полы в квартире матери или бегая по её поручениям, теперь принадлежали только её семье.
Они нашли Павлику отличного логопеда-дефектолога, платного, дорогого, но теперь они могли себе это позволить. Саша перестал брать ночные смены, стал больше времени проводить с сыном. Они вместе собирали конструкторы, гуляли в парке, ездили на рыбалку.
Первые месяцы Лена чувствовала себя виноватой. Иногда ей хотелось позвонить маме, проверить, как она там. Но потом она вспоминала те слова — «чужой», «стыдно», «не чувствую к нему ничего» — и решимость возвращалась. Павлик не заслуживал такой бабушки. Он заслуживал любви.
Мальчик начал меняться. Оказалось, что проблема была не только в логопедии. Постоянное напряжение матери, которая металась между семьей и «умирающей» бабушкой, создавало в доме нервную атмосферу. Павлик чувствовал это и замыкался еще больше. Теперь, в спокойной обстановке, с вниманием обоих родителей, он начал раскрываться.
Через год Павлик заговорил почти чисто. Через полтора — пошел в обычную школу, в подготовительный класс. Учительница хвалила его за усидчивость и аккуратность, говорила, что у мальчика хорошие способности к математике.
Алла Викторовна пыталась выйти на связь. Сначала она звонила и требовала извинений. Потом начала давить на жалость, рассказывая об очередных болезнях. Лена не брала трубку. Она занесла номер матери и сестры в черный список.
Однажды, спустя два года, они встретились случайно в супермаркете. Лена выбирала торт на день рождения сына — Павлику исполнялось семь. Алла Викторовна сильно постарела. Она опиралась на палочку, одета была неряшливо — пальто в катышках, стоптанные сапоги. Рядом не было ни «любимой Натусика», ни внуков-красавцев.
Алла Викторовна увидела дочь и замерла. В её глазах мелькнула надежда.
— Лена? — неуверенно позвала она.
Лена посмотрела на неё спокойно, без ненависти, но и без тепла. Рядом с Леной стоял высокий для своего возраста мальчик, который внимательно изучал состав пирожных.
— Мам, смотри, тут красители, — четко и ясно сказал Павлик. — Давай лучше тот возьмем, с фруктами.
Алла Викторовна открыла рот.
— Это... Это Паша? — прошептала она. — Заговорил?
Павлик поднял на неё глаза. Он не узнал эту старую женщину. Для него бабушка осталась в далеком прошлом, смутным воспоминанием.
— Пойдем, сынок, папа ждет в машине, — Лена взяла сына за руку.
— Лена! Постой! — окликнула Алла Викторовна, семеня следом. — Леночка! Наташка-то... замуж выскочила, уехала в другой город, ипотеку взяли, с меня деньги тянет, говорит, продавай квартиру, разменяем, ей на взнос не хватает! Бросила меня одну! Давление, сердце, хоть бы кто хлеба купил...
Лена остановилась на секунду. Ей не стало жалко. Она ждала этого чувства — жалости, сострадания к родной матери, — но его не было. Была только пустота. И облегчение от того, что она вовремя ушла.
— У тебя есть дочь Наташа, мама, — ровно сказала Лена. — И квартира, которую ты ей завещала. Вот с ней и разбирайся.
— Но я же бабушка! Я имею право видеть внука! — голос Аллы Викторовны стал громче, она явно рассчитывала на публику, которая уже начала оборачиваться.
— У тебя нет внука, — спокойно сказала Лена. — Был когда-то мальчик, которого ты стыдилась. А это — Павел, мой сын. И ты для него чужой человек.
Она развернулась и уверенно повела сына к выходу, где за автоматическими дверями их ждал Саша и их спокойная жизнь, в которой больше не было места токсичным людям, даже если они были родственниками.
А Алла Викторовна осталась стоять посреди торгового зала, маленькая, одинокая, сжимая в руках пачку самого дешевого печенья, потому что на икру денег у неё больше не было.
Спасибо за прочтение👍