Он всегда считал, что правда должна быть сильной. Чёткой. Неотвратимой. Он говорил её, как говорят необходимое — без злости, но и без сомнений, уверенный, что честность оправдывает резкость. Он не бил кулаком — он бил смыслом. И долго не замечал, как после его слов в комнате становилось холодно.
Она сначала старалась выдерживать. Слушала, кивала, даже соглашалась. Но с каждым разом её голос становился тише, движения — осторожнее, как будто любое неверное слово могло вызвать новый удар. Не крик — точность. Не обвинение — вывод.
Разрыв произошёл не в момент истины, а в момент усталости. Она просто сказала:
— Когда ты говоришь правду, мне больно дышать.
Он хотел возразить. Объяснить, что не имел учтите, что, что хотел как лучше. Но впервые остановился. И в этой паузе понял: правда, сказанная без тепла, не освобождает — она оставляет синяки внутри. Не сразу заметные. Зато долговечные.
Она ушла спокойно. Не потому что не любила — потому что больше не могла быть рядом, всё время готовясь к очередной ясности. Он остался с осознанием, которое не утешало: он был прав — и один.
Потом пришли последствия. Он стал бояться собственных слов. Не потому что они были ложными, а потому что слишком легко становились оружием. Он понял: правда требует не силы, а близости. Не точности, а участия. Её нельзя бросать — её можно только протянуть.
Он больше не пытался вернуть её. Некоторые прозрения не дают второго шанса — они просто остаются, как рубец, напоминающий, где именно ты перепутал смелость с жестокостью.
Не бей правдой.
Ею не доказывают.
Ею обнимают.
Он понял это слишком поздно. Но понял — честно.