Восьмилетняя Аня упала в сугроб, последнее, что она видела — лицо матери в проёме уезжающего грузовика. Тишина после моторов была оглушительной. Теперь она была совершенно одна в зимнем лесу с сестрёнкой на руках. И первый жалобный плач Варечки прозвучал для неё приговором и приказом: «Выживай».
Лес встретил её глухой, безмолвной стеной. Снег здесь лежал нетронутым, пушистым, по колено. Каждый шаг давался с невероятным трудом. Аня проваливалась, спотыкалась о скрытые под снегом корни, но упрямо шла вперед, прижимая к себе Варечку. Девочка в одеяле начала плакать — тихо, жалобно, требуя тепла и еды. Этот плач резал Аню острее, чем ледяной ветер.
— Тише, Варечка, тише, — шептала она, качая сестру на ходу. — Сейчас найдём дом. Тёплый дом.
Она старалась говорить уверенно, как мама, но голос срывался на фальцет. Страх скручивал живот в тугой узел. Она боялась не только немцев, которые могли найти её следы. Она боялась самого леса — этого безмолвного, белого царства, где за каждым деревом могла таиться опасность: волк, кабан, просто глубокий овраг, невидимый под снегом. Она боялась заблудиться. Боялась замерзнуть. Но больше всего она боялась, что не справится, что Варя заболеет и умрёт у неё на руках. Это последнее было таким невыносимым, что отодвигало все остальные страхи на второй план. Она должна была дойти.
Ориентировалась она смутно. Помнила, что от деревни к кордону вела узкая просека, но теперь её не было видно под снегом. Помнила высокую, кривую сосну с раздвоенной верхушкой — «старуху», как называл её отец. Она шла, высматривая её, и глаза слезились от напряжения и белизны.
Через час, казалось, силы стали покидать её. Ноги стали ватными, руки, держащие Варю, онемели до боли. Она остановилась, прислонилась к толстому стволу сосны, чтобы перевести дух. Варя плакала уже не переставая, её тонкий, надрывный писк разносился по лесу, и Аня в ужасе оглядывалась — не привлечёт ли он кого? Нужно было кормить. Но чем? Она развернула узелок. Там были сухари. Она отломила крошечный кусочек, попыталась размочить его во рту и поднести к губам сестры. Варя сморщилась, выплюнула кашицу и закричала ещё громче.
Отчаяние, чёрное и липкое, подползло к самому горлу. Аня чувствовала, как слёзы снова наворачиваются на глаза. «Мама, — думала она, — мама, что мне делать? Я не могу…»
И вдруг, подняв голову, она увидела её. Ту самую «старуху». Кривую, раздвоенную сосну. Она стояла метрах в пятидесяти, как древний страж. Значит, она шла почти правильно! От этой сосны, помнила она, нужно было свернуть вправо и идти под горку, к ручью.
Новая надежда, острая и болезненная, придала ей сил. Она снова закутала Варю, прижала к груди и заковыляла к спасительному дереву.
Дальше путь стал чуть легче. Склон вниз, она иногда скользила, падала, но поднималась и шла. И вот наконец сквозь частокол стволов показалась крыша. Низкая, покатая, покрытая снегом, с тонкой струйкой дыма, поднимавшейся из трубы. Дым!
Сердце Ани ёкнуло. Кто-то там есть. Друг или враг? Она замерла на опушке, вглядываясь. Кордон представлял собой одну небольшую избушку и сарайчик для дров. Всё выглядело мирно, по-домашнему. Но кто мог тут жить сейчас? Немецкий патруль? Беглецы, как они? Или, может быть, всё ещё старый сторож, дед Архип, о котором рассказывал отец?
Нужно было проверить. Но как? С ребёнком на руках нельзя подкрадываться бесшумно. Она решила оставить Варю. Ненадолго. Нашла неглубокую, сухую вымоину под вывернутыми корнями огромной ели, уложила туда свёрток с сестрой, прикрыла сверху еловыми лапами.
— Лежи тихо, — прошептала она. — Я скоро.
Варя, утомлённая плачем и дорогой, уже дремала, лишь всхлипывая во сне.
Аня, насколько могла тихо, подобралась к окну избушки. Оно было заиндевевшее, но в одном месте лёд растаял от тепла внутри. Она прильнула глазом к этому крошечному окошку.
Внутри горела лучина. У печки, на табуретке, сидел старик. Очень старый, с седой, как лунь, бородой и глубоко запавшими глазами. Он был один. На коленях у него лежала потрёпанная книга, но он не читал, а просто смотрел в огонь. Это был дед Архип. Она помнила его смутно, отец показывал его ей когда-то, но борода была меньше, а глаза не такими пустыми.
Старик был свой. Русский. Это стало ясно с первого взгляда — по стоптанным валенкам, по поношенной домотканой рубахе, по самому лицу, иссечённому родными, деревенскими морщинами.
Аня чуть не заплакала от облегчения. Она постучала в стекло.
Старик вздрогнул, медленно повернул голову. Увидел прижатое к стеклу детское лицо. Его глаза на миг расширились от изумления, потом в них мелькнула тревога. Он встал, не спеша подошёл к двери, отодвинул засов.
— Кто там? — хрипло спросил он, приоткрыв дверь на цепочку.
— Дед Архип… — выдавила Аня. — Это я… Аня… дочь Ивана, с Лесного.
Старик прищурился, вглядываясь.
— Иванова дочь? С ума сошла, девонька? Какая в лесу дочь? И где Иван?
— Папу… папу на фронт забрали. А нас… немцы в деревню пришли. Везут в Германию. Мама… мама меня вытолкнула из машины. Чтобы спаслась. И сестрёнку… — голос её окончательно сорвался.
Дед Архип молча откинул цепочку и распахнул дверь.
— Заходи. Быстро.
Аня кинулась обратно к ели, вытащила из укрытия Варю и, еле держась на ногах, ввалилась в избу. Тёплый, спёртый воздух, пахнущий дымом, варёной картошкой и старостью, обволок её, как одеяло. Она едва не упала на пороге.
Старик быстро закрыл дверь, задвинул засов. Помог ей донести ребёнка до лавки, сам развернул одеяло. Варя, попав в тепло, проснулась и снова заплакала.
— Голодная, — простонала Аня. — И холодная…
— Молоко есть, — коротко сказал дед. — Козу держу в сарае. Погоди.
Он вышел и вскоре вернулся с глиняной крынкой, откуда шёл пар. Налил немного в жестяную кружку, остудил, капнув на запястье. Потом взял у Ани Варю, ловко, несмотря на трясущиеся руки, пристроил её и поднёс к губам кружку с молоком. Девочка сначала сопротивлялась, но потом инстинктивно присосалась к краю и начала жадно глотать.
Аня смотрела на эту сцену, и напряжение последних часов стало медленно отступать, смениваясь дикой усталостью. Всё тело ныло и дрожало.
Дед Архип, покормив Варю и уложив её на печку, где было теплее всего, налил кружку молока и Ане.
— Пей. Рассказывай. Только тихо.
И Аня рассказала. Всё, как было. Про сны. Про приход немцев. Про страшное решение разлучить близнецов. Про тётю Олю, ушедшую в ночь с Леной. Про мамин прощальный взгляд из кузова грузовика. Говорила она сбивчиво, путаясь, и слёзы текли по её грязным щекам, но старик слушал молча, не перебивая, лишь кивая иногда. Его лицо оставалось неподвижным, как деревянная маска, только глаза, эти глубокие, потухшие глаза, постепенно наполнялись какой-то древней, беспросветной печалью.
Когда она закончила, в избе долго царила тишина. Трещал огонь в печи, посапывала на печке Варя.
— Тяжко, — наконец выдохнул дед Архип. — Ой, как тяжко вы, бабы да дети, ношу на себе понесли… И мать твоя… Сильная. Грех ей за такой выбор. Не грех. Жизнь — она дороже.
— Она жива? — спросила Аня, впиваясь в старика взглядом. — Мама? Она доедет?
Дед помолчал.
— Доедет, не доедет… Важно, что ты жива. И сестрёнка твоя. Её половинка… — он мотнул головой в сторону печки. — Та, что с тёткой ушла, у той шанс тоже есть. Две дороги проложили вы. Одна, может, к смерти. Другая… к жизни. Так на войне. Не выбирают, куда тебе идти. Только идти.
Он встал, пошаркал к печке, подбросил полено.
— Оставайся тут. Места хватит. Немцы сюда не добирались. Да и не зачем им — медвежий угол. Только… — он обернулся, и взгляд его стал острым, проницательным. — Ты запомни: здесь нет никаких близнецов. Здесь есть Аня и её сестра Варя. Одна. Единственная. И тётки твоей здесь не было. Поняла? Даже во сне бормотать нельзя. Война уши везде имеет.
Аня кивнула. Она уже поняла это. Правда теперь была их врагом.
— А мы… мы тут надолго? — спросила она.
— До весны. А там видно будет. Может, наши обратно придут. Может… — он не договорил. — Будем жить. Я старый, но покормить, обогреть смогу. А ты по хозяйству помогать будешь. И сестрёнку расти. Как мать.
В эту ночь Аня спала на тёплой лежанке рядом с Варей. Впервые за много недель — без кошмаров. Её истощённое сознание просто отключилось. Но перед самым сном, в полудрёме, ей почудилось, что она слышит тихий шёпот. Не из комнаты. Откуда-то изнутри. Будто эхо того, что сейчас чувствовала её сестра-близнец, Лена, где-то далеко-далеко. Шёпот был полон холода, страха и бесконечной тоски по второй половине себя. Аня во сне обняла Варечку крепче, как будто пытаясь защитить её не только от внешнего мира, но и от этой невидимой, болезненной связи, разорванной, но не исчезнувшей.
А на печке дед Архип не спал. Он сидел в темноте, глядя на двух спящих девочек, и тихо, по-стариковски, плакал. Он плакал о всех детях, которых оторвала эта война. О всех матерях, вынужденных делать невыносимый выбор. И о том, что сам он, старый и бесполезный, может быть, последнее, что стоит между этими сиротами и гибелью. Он вытер лицо рукавом и прошептал в темноту:
— Держись, Иван. Где бы ты ни был. Дочку твою я прикрою. Пока дышу.
***
Зима в лесной избушке тянулась долгими, монотонными днями, каждый из которых был похож на предыдущий. Аня быстро освоила новый порядок жизни — порядок выживания. Она помогала деду Архипу ухаживать за козой Машкой, единственной их кормилицей. Училась растапливать печь тонкими лучинами, чтобы дым не был заметен издалека. Собирала снег в чан для талой воды. Каждый вечер дед показывал ей, как проверять капканы, расставленные у ручья — иногда попадалась неосторожная птица или заяц, и тогда в похлёбке появлялось мясо.
Варечка, окружённая теплом и заботой, постепенно оживала. Она начала улыбаться, гулить, пытаться ползать по половикам. Её первый зуб, проклюнувшийся в марте, стал для всех маленьким праздником. Но Аня, глядя на сестру, всегда чувствовала острую, колющую боль где-то под сердцем. Каждое новое умение Вари — первое «агу», попытка встать на ножки — было одновременно радостью и укором. «А Лена? — думала она. — Она тоже учится сидеть? Ей тепло? Она жива?» Эта невидимая связь, эта постоянная тревога за отсутствующую половину стала фоном её существования.
Дед Архип был немногословен, но внимателен. Он заметил, как Аня иногда замирает, уставившись в одну точку, как вздрагивает от каждого шороха снаружи. Однажды вечером, когда Варя уже спала, а они чинили вместе старые лапти, он сказал, не глядя на неё:
— Тоска — она как незаживающая рана. Если ковырять — гноиться будет. Надо дать покой. Живи сегодняшним днём. Смотри: сестра твоя дышит ровно, молоко пьёт. Это и есть счастье сейчас.
— А мама? — тихо спросила Аня. Это был вопрос, который она боялась задавать, но который жёг её изнутри.
Дед вздохнул, положил лапоть.
— Мать твоя выбрала тебе жизнь. Значит, её воля — чтобы ты жила. А не изводила себя. Помни её смелой. Такой и держи в сердце.
Но однажды покой их лесного убежища был нарушен. В середине апреля, когда снег уже осел и почернел, а с крыш капала первая капель, Аня, возвращаясь от ручья с ведром талой воды, услышала вдали, со стороны большака, непривычный звук — не отдельные выстрелы, а частую, непрерывную стрельбу, похожую на треск сухих веток. И гул моторов, много моторов.
Она бросилась в избу.
— Дед! Стреляют! Много!
Дед Архип, чинивший сбрую у окна, поднял голову. Его лицо стало сосредоточенным. Он отложил работу, подошёл к двери, приоткрыл её и замер, вслушиваясь. Стрельба то приближалась, то удалялась. Слышались отдалённые взрывы.
— Бой, — коротко сказал он. — Неподалёку. Наши, может, наступают. Или немцы добивают кого.
Они просидели весь день в напряжённой тишине, прислушиваясь. К вечеру стрельба стихла. Но тишина, наступившая после, была ещё тревожнее. Кто победил? Чья теперь эта земля?
На следующее утро дед Архип собрался на разведку.
— Сиди тут. Не выходи. Дверь не отпирай никому, даже если меня звать будут. Понимаешь? Даже мне.
— А если… если ты не вернёшься? — голос Ани дрогнул.
— Вернусь, — буркнул старик. — У меня заячья душа, старая да живучая.
Он ушёл, замаскировавшись под обломанными ветками. Аня осталась с Варей. Этот день стал самым длинным в её жизни. Каждый час она подходила к окну, вглядывалась в серый лес. Варя, чувствуя её напряжение, капризничала и плакала. Аня пыталась её убаюкать, но сама дрожала как осиновый лист.
Дед вернулся только с наступлением темноты. Лицо его было серым от усталости, но в глазах горел какой-то странный, осторожный огонёк.
— Немцы… — начал он, отпивая воды из ковша. — Немцы отступили. Наши их погнали. Но…
— Но что? — Аня подскочила к нему.
— Но не всё так просто. Немцы отходят, но не бегут. Заняли оборону километрах в десяти отсюда, за рекой. А наши тут… их пока мало. Пришли разведчики, может, передовой отряд. И ушли дальше, по следам. Здесь теперь… ничьё. Ни немцев, ни наших по сути. Партизаны, говорят, в лесах появились. И дезертиры. И мародёры. Страшнее регулярных войск может быть.
Сердце Ани упало. Значит, свобода, о которой она мечтала, была призрачной. Опасность не исчезла — она изменила форму.
— Что нам делать?
— Сидеть тише воды. Ждать, когда фронт отодвинется по-настоящему. Сейчас выходить на люди — всё равно что под пули лезть.
Через несколько дней они узнали, что дед был прав. Аня, выйдя по нужде за сарай, услышала голоса — грубые, мужские, незнакомые. Они доносились со стороны ручья. Она пригнулась и, крадучись, подобралась ближе.
На опушке, у их же собственного капкана (который оказался пуст), стояли трое. Не немцы. Наши. Но вид у них был отталкивающий: грязные, небритые, в рваных шинелях, с винтовками за плечами. У одного на поясе болталась отбитая у немца каска.
— …Ни черта, пусто, — говорил один, средних лет, с лицом, испещрённым оспинами. — Говорили, тут старик сторожиха живет, запасы есть.
— Может, сбег, почуяв? — второй, молодой, нервно оглядывался.
— Козу бы забрали, — хрипло процедил третий, самый старший, беззубо усмехаясь. — Козье мясо — оно сладкое.
— Обшарюем избушку, — решил оспиный. — Авось, что оставил.
Аня, замирая от ужаса, бросилась назад. Она влетела в избу, захлопнула дверь и задвинула засов.
— Дед! Люди! К нам идут! Плохие!
Дед Архип, дремавший на печке, мгновенно сполз вниз. Его глаза стали острыми, как у лесного зверя.
— Сколько?
— Трое. С ружьями. Наших… но…
— Понял, — перебил он. — Бери сестру. В подпол. Быстро.
В углу избы, под разобранным половиком, был ещё один люк — в маленький подпол, где дед хранил самый ценный запас: мешок сухарей, соль, завёрнутую в тряпку, немного крупы. Места там было впритык для двоих.
Аня схватила Варю, которая испуганно расплакалась. Дед Архип открыл люк, помог им спуститься. Потом сунул вниз нож с костяной ручкой — единственное оружие в доме.
— Сидите тихо. Что бы ни было — не выходите. Даже если меня… — он не договорил. — Даже если услышите, что со мной плохо. Ваша задача — выжить. Твоя мать на это рассчитывала.
Он захлопнул крышку. Аня услышала, как сверху поскрипели, задвигая люк, и шлёпнулся на место половик. Наступила абсолютная тьма и тишина, нарушаемая только прерывистым дыханием Вари и бешеным стуком её собственного сердца.
Сверху донеслись шаги. Не одинокие, а несколько пар. Потом — удар прикладом в дверь.
— Эй, хозяин! Открывай! Свои!
Дед Архип, видимо, сделал паузу, потом они услышали скрип отодвигаемого засова.
— Чего надо? — прозвучал его спокойный, даже немного сонный голос.
— Попались мы, дед, от своих отбились, — заговорил тот самый голос с оспинами, теперь слащавый, заискивающий. — Замерзли, проголодались. Пусти обогреться.
— Входи, коль свои, — сказал дед. — Только тихо. Внучка малая, больная, спит.
Шаги втопали в избу. Послышалось шарканье, скрип лавок.
— Одна, говоришь, живёшь? — спросил другой голос.
— С внучкой. Родители на фронте. Да вот, одна запалилась… — голос деда на миг дрогнул с идеально сыгранной горечью. — В марте схоронил. От тифа.
— Печально, — без всякого сочувствия бросил оспиный. — А запасы какие есть? Подкрепиться бы.
— Да какие запасы… Сам на подножном корму. Козёнка держу, молочко для внучки. Картошки мешок, да и тот на исходе.
— Козу видели, — прозвучал молодой голос. — Мясца бы свежего…
— Не троньте козу, — голос деда стал твёрже. — Она нам жизнь спасает. Молоко — единственная еда для ребёнка.
— Ребёнка-то уже нет, как ты говоришь, — ехидно заметил оспиный.
В подполе Аня сжала Вару так, что та захныкала. Она тут же прикрыла ей рот ладонью, шепча что-то успокаивающее прямо в ушко. Сердце колотилось где-то в горле.
Послышался звук открываемой скрипучей дверцы печки, звон котелка.
— Каша, значит, есть, — удовлетворённо произнёс кто-то. — Не жадничай, дед. На троих братишек хватит.
Наверху зазвучало чавканье, причмокивание. Мародёры ели их кашу. Аня, в темноте, сжала в кулаке нож. Рукоятка была холодной и шершавой.
— Ну что, подкрепились, — сказал наконец оспиный. — Теперь о деле. Говорили, тут в этих лесах партизаны прячутся. Не видел кого?
— Какие партизаны… Стар я, из избы не выхожу. Кто в такую глушь пойдёт?
— А может, ты сам с ними водишься? Припасы им носишь? — голос стал угрожающим.
— Да какой из меня посыльный… Ноги не ходят.
— Ладно, — раздался звук отодвигаемой лавки. — Мы тут, дед, может, останемся. Переночуем. Место глухое, укромное. Пока свои-чужие разберутся.
— Места мало… — попытался возразить дед.
— Места много! — грубо оборвал его оспиный. — Ты на печке, мы тут. А теперь покажи, что у тебя ещё спрятано. Настоящие запасы. А то мы сами поищем.
Послышались звуки обыска. Сдвигали лавки, открывали сундук. Аня зажмурилась. Их мешок с сухарями и солью был в подполе, с ними. Но дед припас ещё кое-что — старые, дореволюционные монеты, спрятанные в дупле за печкой, на чёрный день. И семейную иконку, серебряную, крохотную.
— А-а, вот оно что! — вдруг торжествующе воскликнул молодой голос. Видимо, он нащупал дупло. — Золотишко! Молодец, дед, припрятал!
— Это… это на похороны, — простонал дед Архип. — Последнее…
— Тебе уже не надо, — засмеялся оспиный. Звякнули монеты. — Иконка… тоже серебро. Сгодится.
Аня слышала, как дед что-то пробормотал, как послышался звук толчка и глухой удар.
— Не рыпайся, старый! — прошипел кто-то. — Сидел бы тихо!
— Отдай иконку… — голос деда был полон неожиданной силы и боли. — Это не моё… Это внучке… на память…
— Я сказал — не рыпайся!
Раздался ещё один удар, более сильный. Что-то тяжёлое грузно упало на пол. Потом — тишина. Только тяжёлое дыхание мародёров.
Аня в темноте впилась пальцами в земляную стенку. Из глаз её текли слёзы, но она не издала ни звука. Варя, словно чувствуя катастрофу, тоже замолчала, затаившись.
— Усоп, что ли? — беспокойно спросил молодой.
— Да хрен его знает. Дышит? — кто-то наклонился. — Дышит. Ладно, пусть очухается. Мы своё взяли. Забираем козу и уходим. Здесь теперь пахнет плохо.
Послышался звук разрезаемой верёвки, испуганное блеяние Машки, которую поволокли за собой. Шаги удалились. Дверь захлопнулась.
В подполе воцарилась тишина. Аня не знала, сколько прошло времени — минута, пять, десять. Потом сверху послышался слабый, хриплый стон.
Не помня себя, Аня откинула крышку люка и вылезла наружу.
Дед Архип лежал на полу у печки. Из рассеченной брови текла кровь, заливая половицу. Он был в сознании, но дышал тяжело и прерывисто.
— Дедушка! — Аня бросилась к нему, пытаясь приподнять.
— Ничего… отлежусь, — прохрипел он. — Жив… Козу?
— Увели.
Дед закрыл глаза. По его лицу струилась не только кровь, но и безмолвная, страшная горечь.
— Пропали мы… Без молока…
— Ничего! — вдруг с неожиданной силой сказала Аня. Она вытерла слёзы кулаком. — Я найду еду. Я поймаю птицу. Наберу прошлогодних ягод. Мы выживем. Ты должен выздороветь.
Она помогла ему добраться до печи, уложила, принесла воды, промыла рану. Действовала быстро, решительно, без паники. Та самая восьмилетняя девочка, боящаяся снов, осталась где-то в прошлой жизни. Здесь, сейчас, была Аня — старшая, ответственная, единственная опора для старика и младенца.
Ночью дед бредил. Звал кого-то — то сына, погибшего ещё в Гражданскую, то свою давно умершую жену. Аня сидела рядом, меняя ему на лбу тряпку, смоченную в талой воде. И в эти минуты она поняла ещё одну страшную правду войны: она калечит не только тела, но и души. И не только у тех, кто на фронте. Она ломает и стариков, оставляя их один на один с беспомощностью и горем. И она, Аня, должна была стать теперь сильной за двоих. За себя, за Варю, а теперь и за деда Архипа.
Она посмотрела на Варечку, мирно спящую в зыбке, которую смастерил дед из старого корыта. «Мы выживем, — мысленно пообещала она сестре и отсутствующей Лене. — Мы обязательно выживем. И я найду тебя. Обязательно найду». Это обещание стало её новой молитвой, её опорой в том хаосе, в который погрузился её мир.
***
Испытание голодом началось на следующий же день. Без козы не стало не только молока — исчезло ощущение дома, крохотной крепости, где есть хоть какая-то стабильность. Теперь каждый день был борьбой за существование.
Аня взяла на себя всё. Она научилась ставить силки на тропинках, ведущих к ручью — дед Архип, лежа на печи, слабым голосом объяснял ей, как правильно завязать петлю, как замаскировать её ветками. Первые несколько дней приносили лишь разочарование — силки оставались пустыми или срабатывали впустую. Но на пятый день она нашла в петле старого, тощего ворона. Птица была жёсткой, с запахом тины, но это была еда. Дед показал, как её ощипать и сварить вязкий, тёмный бульон. На вкус он был горьким, но они съели всё до последней капли.
Варечка, оставшись без молока, плакала от голода постоянно. Аня пыталась кормить её размоченными в воде сухарями и пережёванной коркой хлеба, но этого было катастрофически мало. Девочка теряла вес, её обычно румяные щёчки впали, взгляд стал мутным и безрадостным. Каждый её плач вонзался в сердце Ани отточенным ножом.
Дед Архип медленно приходил в себя. Рана на голове затянулась, но что-то внутри, казалось, было сломано. Он редко вставал с печи, много спал, а когда бодрствовал, смотрел в одну точку с пугающей отрешенностью. Иногда он звал Аню по имени её матери: «Машенька…», а потом, спохватившись, грустно качал головой. Война добралась и до его разума, вымывая из памяти настоящее.
Однажды утром Аня обнаружила, что последняя горсть крупы подошла к концу. В мешочке с сухарями оставалась лишь горстка крошек. Она стояла посреди избы, сжимая пустой мешок в руках, и чувствовала, как паника, холодная и липкая, подползает к горлу. Они умрут. Все трое. Умрут тихо, в этой лесной избушке, и никто не узнает.
«Нет, — сказала она себе вслух, сжимая кулаки. — Нет. Не может этого быть. Мама спасла меня не для этого».
Она надела самый тёплый платок, взяла с собой нож и пустое ведро — на случай, если найдёт что-то съедобное. Перед уходом подошла к деду.
— Я ухожу подальше, искать еду. Может, прошлогодние ягоды где сохранились. Или грибы.
Дед медленно перевёл на неё свой мутный взгляд.
— Не ходи далеко… Волки… люди плохие…
— Я буду осторожна. Ты присмотри за Варей.
Она вышла, крепко прикрыв дверь. День был пасмурный, с низким, тяжёлым небом. Снег почти сошёл, обнажив промёрзлую землю, покрытую прошлогодней листвой. Аня углубилась в лес, туда, куда раньше никогда не заходила. Она шла медленно, внимательно вглядываясь под ноги, разгребая палкой прелую листву. Иногда находила замёрзшие, сморщенные ягоды брусники — горсть за целый час. Это было ничто, но она складывала их в тряпицу.
Чем дальше она уходила от избушки, тем сильнее сжимался от страха живот. Лес здесь был гуще, темнее. Каждый шорох заставлял её вздрагивать. Она представляла, как из-за деревьев появится волк или те самые мародёры. Но голод был сильнее страха.
Примерно в километре от дома она наткнулась на странное место — небольшую поляну, где земля была изрыта и покрыта обломками. Сначала она подумала, что это работа кабанов, но потом увидела осколки стекла, обгоревший кусок брезента, несколько гильз. И странный, сладковато-приторный запах, смешанный с запахом гари. Здесь, видимо, разбился или был сбит самолёт. Обломки растащили, возможно, те же мародёры или местные, но место осталось забытым.
Аня осторожно обошла поляну. И вдруг её взгляд упал на куст ракиты у самого края. Под его спутанными ветвями что-то блеснуло. Она наклонилась, раздвинула ветки.
Это был небольшой металлический ящик с помятой стенкой, наполовину засыпанный землёй. Видимо, он выпал при падении и закатился сюда. Ящик был не немецкий — на нём были стёршиеся, но узнаваемые красные звёзды. Советский. Аптечка? Или ящик с документами?
Сердце забилось чаще. Она попыталась поднять его — ящик оказался тяжёлым. С трудом оттащила его на открытое место. Замок был повреждён, крышка легко поддалась после нескольких ударов камнем.
Внутри не было ни лекарств, ни бумаг. В ящике, аккуратно уложенные в стружку, лежали несколько банок тушёнки, плитка горького шоколада в бумажной обёртке, пачка галет и… маленькая, потрёпанная иконка Божьей Матери, точно такая же, какую украли мародёры. Аня замерла, глядя на это сокровище. Потом медленно, боясь, что это мираж, протянула руку и дотронулась до холодной жестяной банки. Она была настоящей.
Слёзы брызнули из её глаз — на этот раз от облегчения. Она быстро, дрожащими руками, начала перекладывать находку в своё ведро. Тушёнка, шоколад, галеты. Иконку она бережно завернула в тряпицу и спрятала за пазуху. Это был знак. Знак того, что они не одни, что даже здесь, в глуши, есть какая-то высшая забота.
Она едва не бежала обратно, спотыкаясь, но полная невероятной энергии. Ведро оттягивало руку, но эта тяжесть была благословенной.
— Дедушка! Смотри! — ворвалась она в избу, задыхаясь.
Дед Архип приподнялся на локте, и в его глазах на миг вспыхнул прежний, острый огонёк.
— Где?..
— В лесу. На поляне, где самолёт упал. Советский ящик.
Она показала ему содержимое. Дед медленно перекрестился.
— Слава Богу… Подача…
В тот же день они вскрыли одну банку тушёнки. Запах тушёного мяса, жирного и насыщенного, наполнил избу, пробудив дремавшие соки. Аня разогрела её на печке, и они съели по несколько ложек вместе с размоченными галетами. Варечке Аня размяла немного мяса в тёплой воде, и девочка с жадностью съела свою первую за много дней настоящую еду. Цвет начал понемногу возвращаться к её щёчкам.
Шоколад они решили приберечь на самый чёрный день. А иконку Аня положила на полку, где раньше стояла украденная. Теперь здесь снова был образ — не серебряный, а бумажный, но от этого не менее ценный.
Эта находка спасла их в буквальном смысле. Но она же принесла новую тревогу. Теперь у них было что прятать. И если мародёры вернутся (а Аня боялась этого каждую ночь) и найдут эти запасы — им не сдобровать.
— Надо сделать тайник, — сказал дед Архип на следующее утро. Его мысли, казалось, на время прояснились. — Не здесь, в избе. Снаружи.
— Но зимой всё замёрзнет, — возразила Аня.
— Часть — здесь, под полом. Самую малость. А основное — в лесу. В дупле. Или в земле закопать. Надо.
Они провели весь день, организовывая тайники. Небольшой запас — две банки тушёнки, половину галет — оставили в подполе. Остальное, тщательно упакованное в промасленную ткань и старый котелок, Аня под присмотром деда закопала в определённом месте: в трёх соснах от кривой берёзы, у большого валуна, напоминавшего спящего медведя. Место она запомнила до мелочей.
Эта работа, это планирование будущего, пусть и на несколько дней вперёд, вернуло им крупицу ощущения контроля. Они не просто ждали смерти или спасения — они действовали.
Через неделю после находки случилось ещё одно событие. Аня, проверяя силки у ручья, услышала вдали, со стороны, откуда приходили мародёры, не крики, а песню. Тихую, нестройную, но узнаваемую: «Катюша». Её пели женские и мужские голоса.
Она бросилась обратно в избу.
— Дед! Поют! «Катюшу»!
Дед насторожился.
— Партизаны. Или наши, разведка. Но может быть и провокация.
— Что делать?
— Спрятаться. Как в прошлый раз.
Они снова ушли в подпол с Варей. Но на этот раз не было стука в дверь, не было грубых голосов. Песня приблизилась, стала громче, потом начала удаляться. Люди прошли мимо, даже не заметив их избушку, скрытую за деревьями.
Когда всё стихло, Аня выбралась наружу. Ей нестерпимо хотелось посмотреть, кто это был. Хоть одним глазком увидеть своих. Не мародёров, не врагов — своих. Она выскользнула из избы и, прячась за деревьями, побежала в ту сторону, откуда доносилась песня.
Она догнала их на опушке, у старой лесной дороги. Их было человек десять. Несколько мужчин в смешанной гражданской и военной одежде, с винтовками. И две женщины — одна постарше, в платке, другая молодая, почти девчонка, с косичками. Они шли быстро, цепочкой, неся какие-то тюки. Это были партизаны. Настоящие. Они казались усталыми, но решительными. И от них веяло такой силой и правдой, что Ане захотелось выбежать к ним, крикнуть: «Возьмите меня с собой!»
Но она вспомнила Варечку и деда. И слова матери: «Спрячешь её. Сбережёшь». Она не могла уйти. Её война была здесь, в этой избушке, в заботах о семье, которая у неё осталась.
Она смотрела, как они скрываются в лесной чаще, и чувствовала странную смесь тоски и облегчения. Тоски — потому что они уходили в ту свободу, в то дело, о котором она могла только мечтать. Облегчения — потому что они были здесь, близко. Значит, не всё потеряно. Значит, борьба идёт.
Вернувшись, она рассказала всё деду. Он долго молчал, глядя в огонь.
— Значит, живёт земля наша, — произнёс он наконец. — И в самых тёмных лесах огонёк не гаснет. Это хорошо, Анечка. Это очень хорошо.
В ту ночь Ане приснился странный сон. Она шла по бескрайнему снежному полю, а навстречу ей бежала девочка — точная копия Вари, но в чужом, потрёпанном платьице. Это была Лена. Во сне Аня знала это точно. Лена протягивала к ней руки, открывала рот, чтобы что-то сказать, но из её рта не доносилось ни звука. Только лёд. Маленькие льдинки падали на снег и таяли. Аня пыталась добежать до неё, кричала её имя, но ноги увязали в снегу, и расстояние между ними не сокращалось. Потом со стороны накатила чёрная туча, и Лену скрыло из виду.
Аня проснулась с криком, с лицом, мокрым от слёз. Она подошла к зыбке, где спала Варя. Положила руку ей на грудь, чтобы убедиться, что она дышит, что она здесь. Рядом, на полке, в тусклом свете лучины, темнел лик бумажной иконки. Аня смотрела на неё и шептала:
— Помоги ей. Где бы она ни была. Сбереги её. Хоть на время. Хоть чуть-чуть.
И впервые за долгое время она почувствовала не просто отчаяние и долг, а что-то вроде надежды. Хрупкой, как первый весенний лёд, но настоящей. Если партизаны ходят по их лесу, значит, не всё кончено. Если они нашли еду в разбитом самолёте, значит, мир не совсем отвернулся от них. И если она чувствует во сне Лену, значит, связь жива. Значит, её вторая сестра ещё борется где-то там, в неведомой дали. И пока эта связь жива — жива и она сама.
***
Весна в лесу наступала не спеша, будто боялась разбудить что-то древнее и грозное. Снег сошёл, обнажив чёрную, напитанную влагой землю. На проталинах робко зазеленела трава, набухли почки на деревьях. Казалось бы, жизнь побеждала. Но для Ани эта пробуждающаяся природа принесла новые заботы.
С таянием снега исчезли последние следы, которые могли бы выдать их убежище, но также открылись и их собственные тропинки к ручью, к тайнику с едой. Теперь каждое движение нужно было продумывать вдвойне. А дед Архип становился всё тише и беспомощнее.
Тот день, когда он перестал вставать с печи, запомнился Ане с пронзительной ясностью. Утром она, как обычно, принесла ему воды и размоченную галету. Дед лежал на боку, лицом к стене. Его дыхание было хриплым, неровным.
— Дедушка, кушать пора.
Он медленно повернулся. Его глаза, всегда такие живые даже в болезни, теперь смотрели сквозь неё, куда-то вдаль, за пределы бревенчатых стен. Лицо осунулось, кожа на скулах натянулась, как пергамент.
— Ванюша… — прошептал он хрипло. — Сыночек… Ты ли?
Аня вздрогнула. Ванюша — его сын, погибший ещё до её рождения.
— Это я, Аня, — тихо сказала она, поднося к его губам кружку.
Он послушно сделал несколько глотков, но взгляд не прояснился. Казалось, он не видел её, а видел кого-то другого, давно ушедшего.
— Прости, батя… не уберёг… — выдохнул он, и слёзы медленно поползли по глубоким морщинам к седой бороде.
С этого дня дед Архип почти перестал говорить связно. Он то впадал в забытьё, то бормотал обрывки фраз, обращаясь к давно умершим людям, то тихо пел старинные, протяжные песни, от которых у Ани сжималось сердце. Физически он ещё был жив — ел, когда его кормили, пил, — но разум его уплывал всё дальше, в тихие заводи памяти, откуда не было возврата.
Теперь всё легло на Аню. Полностью. Она ухаживала за дедом, как за ребёнком: кормила, поила, перестилала ему постель. Она следила за Варей, которая, окрепнув, начала активно ползать и требовала постоянного внимания. Она добывала еду, проверяла силки, ходила к тайнику за припасами, которые таяли с угрожающей скоростью. И каждую ночь она прислушивалась — не идёт ли кто.
Однажды, возвращаясь от ручья с полным ведром, она увидела на мягкой земле свежий след. Не оленя и не кабана. Отчётливый отпечаток сапога. Большого, мужского. Рядом — ещё один. Они вели не к их избе, а параллельно, в сторону глухого чернолесья. Но сам факт — кто-то ходил здесь, совсем рядом, — заставил её кровь похолодеть.
Она бросилась домой, заперла дверь и долго сидела, прижав к себе Варечку, вслушиваясь в тишину. Следы могли быть партизанскими. А могли быть и чужими. Лес перестал быть надёжным укрытием. Он стал ареной, где невидимо сходились неизвестные силы.
На следующий день она решила проверить тайник у «спящего медведя». Подойдя к месту, она с ужасом обнаружила, что земля над захоронением слегка потревожена. Кто-то копался здесь! Она бросилась на колени, отбросила верхний слой дерна и веток. Котелок с припасами был на месте, но… он был сдвинут. И на крышке явно виднелся отпечаток чьей-то грубой руки.
Кто-то нашёл их тайник. Кто-то знал об их существовании. И этот кто-то не забрал еду. Почему? Может быть, это была проверка? Или предупреждение?
В панике она схватила котелок и побежала обратно, постоянно оглядываясь. Казалось, за каждым деревом притаилась пара чужих глаз.
Дома, едва переведя дух, она разбудила деда.
— Дедушка, слушай! Кто-то нашёл наш тайник! Кто-то был там!
Дед лежал с закрытыми глазами, но, услышав панику в её голосе, медленно их открыл. На мгновение в них промелькнула искра прежнего, трезвого сознания.
— Не тронул? — хрипло спросил он.
— Нет! Но видел! Руку оставил!
Дед помолчал, глядя в потолок.
— Партизаны… — наконец выдохнул он. — Разведка… Помечают всё… Кто где живёт… На всякий случай…
— На всякий — это как? — Аня не понимала.
— Если понадобимся… или станем опасны… — он с трудом перевернулся на бок. — Будь осторожней, девонька. Не ходи одна. Лучше голодай, но…
Он не договорил, снова уйдя в себя. Но сказанного было достаточно. Партизаны знали о них. Это могло быть и спасением, и приговором. Война диктовала свои законы: лишние свидетели, лишние рты — всегда проблема.
Ночью Аня не могла уснуть. Она лежала, глядя в темноту, и думала. О деде, который угасал. О Варе, которая с каждым днём становилась всё больше похожей на ту, другую, отсутствующую. О маме, чьё лицо начинало понемногу стираться из памяти, оставался только последний взгляд из кузова грузовика. И о тех невидимых людях, которые ходили по их лесу и теперь знали об их тайнике.
Она чувствовала себя загнанным зверьком в клетке, стенки которой медленно, но верно сдвигались.
Утром она приняла решение. Они не могут больше просто ждать. Нужно искать помощи. У настоящих партизан. Если те, кто нашёл тайник, — свои, то, может, они помогут. Если это враги… что ж, тогда их судьба и так предрешена.
Она накормила Варю, умыла деда, перестелила ему постель. Потом достала из-под половины последнюю банку тушёнки, несколько галет и маленький кусочек шоколада. Это был её «дипломатический запас». Она завернула всё в чистую тряпицу и, поцеловав спящую Варечку в лобик, вышла из избы.
Она шла не к тайнику, а в ту сторону, где две недели назад видела партизан. К старой лесной дороге. День был тихий, солнечный. В лесу пахло прелой листвой и свежей хвоей. Но Аня не замечала красоты. Каждый нерв был натянут. Она шла медленно, стараясь не шуметь, и постоянно кричала в сторону, негромко, но чётко:
— Свои! Я свои! Не стреляйте! У меня ребёнок и старик! Нужна помощь!
Это был отчаянный шаг. Кричать в лесу, где могли быть кого угодно. Но иначе найти партизан было невозможно. Она повторяла эту фразы с интервалами, останавливаясь и прислушиваясь.
Так она прошла около километра. И вдруг — шорох справа. Она замерла, схватившись за ствол дерева. Из-за густого ельника вышел человек. Невысокий, коренастый, в потрёпанной гимнастёрке без знаков различия и с винтовкой в руках. Лицо у него было молодое, но усталое, с тёмными, внимательными глазами.
— Стой. Кто такая? — голос у него был негрубый, но настороженный.
Аня, пересилив страх, сделала шаг вперёд, подняв руки.
— Я… я из лесной избушки. Со стариком и малым ребёнком. Мы прячемся от немцев. У нас дед умирает… Еды нет… Помогите.
Мужчина оценивающе оглядел её с ног до головы.
— Одна?
— Нет. Дед Архип на печи лежит, без памяти. И сестрёнка грудная. Варя.
— Архип… Лесник старый? — в голосе мужчины прозвучал интерес.
— Да! Он сторожем тут был.
Партизан кивнул, что-то обдумывая.
— Жди здесь. Никуда не уходи. — И скрылся в ельнике.
Аня ждала, прислонившись к дереву. Сердце колотилось где-то в висках. Прошло минут десять, которые показались вечностью. Из леса вышли уже трое. Тот же молодой, пожилой мужчина с седыми висками и серьёзным лицом, и женщина — та самая, что была в отряде, та, что постарше, в платке.
— Это та самая девочка, что кричала? — спросил седой у молодого.
— Она. Говорит, Архип лесник у них при смерти.
Седой подошёл к Ане ближе. Его взгляд был пронзительным, но не злым.
— Рассказывай всё. С начала. Быстро и без утайки.
И Аня снова рассказала. Не всё, конечно. Не про близнецов и не про тётю Олю — этот секрет был слишком страшным. Она сказала, что они бежали из деревни, когда немцы угоняли людей, что маму увезли, а её с сестрёнкой и дедом чудом вышло скрыться. Что прячутся тут с осени. Что дед сначала помогал, а теперь совсем ослаб и бредит.
Седой слушал молча, изредка переглядываясь с женщиной. Когда Аня закончила, он спросил:
— А следы у тайника — это вы видели?
Аня кивнула, смутившись.
— Мы… мы искали еду. Нашли ящик от самолёта. Спрятали. А потом увидели, что кто-то его нашёл.
— Это мы помечали, — прямо сказал седой. — Нам знать надо, кто в лесу живёт. Твоя правда — старик Архип нам известен. Честный был человек. Жаль, если кончается… — Он помолчал. — Помочь можем. Но немного. Сами на птичьих правах. И с условием.
— С каким? — робко спросила Аня.
— Глаза и уши. Видишь что в лесу — немцев, чужих, подозрительных — отмечай. По-особому. Камень на тропе положишь, ветку сломишь — условимся как. И к нам раз в неделю выходишь, докладываешь. Станешь нашим лесным постом. Согласна?
Аня даже не задумалась. Это был шанс.
— Согласна.
— И ещё, — добавила женщина. Голос у неё был низким, уставшим, но тёплым. — Ребёнка грудного… ему молоко нужно. У нас своей коровы нет, но… попробуем козёнку какую раздобыть. Или хоть сухого молока. Для старика — лекарств нет, но греть его будем научим как. Я с тобой схожу, посмотрю.
Слёзы благодарности подступили к глазам Ани. Она кивнула, не в силах вымолвить слова.
Женщину звали тётя Настя. Она пошла с Аней к избе, осмотрела деда, покачала головой.
— Держись, девонька. Кончается старик. Ты уж приготовься.
Она показала Ане, как делать отвар из сосновой хвои и коры ивы — хоть какое-то противовоспалительное. Оставила маленький мешочек с крупой и солью. И пообещала через пару дней принести, если получится, немного сухого молока для Вари.
— А как вас… как находить? — спросила Аня на прощание.
— Не тебе нас искать. Мы сами придём. А знак, если что срочное… — тётя Настя подвела её к окну, показала на большую берёзу у ручья. — Видишь сухой сук, торчит в сторону, как рука? Если беда — привяжи к нему тряпицу белую. Днём увидим.
Когда она ушла, в избе воцарилась новая тишина. Но уже не та, безнадёжная. Теперь была связь. Была хоть какая-то опора. Аня подошла к деду, поправила на нём одеяло.
— Держись, дедушка, — прошептала она. — Теперь нам помогают. Наши.
Дед не ответил. Он спал. Дыхание его было поверхностным и хриплым. Аня знала, что тётя Настя права. Он уходил. И скоро она останется одна с Варей. Совсем одна.
Она взяла сестрёнку на руки, подошла к окну. Вечернее солнце пробивалось сквозь частокол стволов, рисуя на стенах длинные, дрожащие тени. Где-то далеко, за сотни вёрст, ехала в товарном вагоне её мама. Где-то шла по чужим дорогам тётя Оля с Леной. Где-то воевал отец. И все они, разбросанные войной, как щепки в водовороте, всё ещё были связаны невидимыми нитями. Нитями памяти. Нитями надежды. И теперь, с этой хрупкой, но реальной связью с партизанами, Аня чувствовала: они не просто выживают. Они начинают сопротивляться. По-своему. Тихо. Но сопротивляться.
Она прижала к себе Варечку, которая ухватила её за палец своей крошечной, тёплой ручкой.
— Всё будет хорошо, — сказала она сестре. И впервые за много месяцев не просто хотела в это верить, а почти знала. Потому что теперь она была не одна. Теперь у неё была миссия. Глаза и уши. Первая, самая маленькая ступенька в огромной, невидимой армии, которая боролась за свою землю. Даже здесь, в глухой лесной избушке, где угасал старик и рос младенец.
Отдельно благодарю всех, кто поддерживает канал, спасибо Вам большое!
Рекомендую вам почитать также рассказ: