— Ты что, совсем?! — Андрей швырнул телефон на диван так, что тот подпрыгнул и упал на пол. — Я тебе русским языком говорю: моей матери нужен свежий воздух! А ты мне тут про какие-то расходы!
Катя даже не успела открыть рот. Она стояла у стола, в руках тряпка — только что протирала пыль с полок, пытаясь привести квартиру в порядок перед праздниками. На кухне кипел чайник, забытый. Свистел противно, настойчиво.
— Может, хватит цирк устраивать? — Андрей шагнул ближе, нависая над ней. — Квартиру продаем и покупаем коттедж у моря, маме свежий воздух нужен!
В его голосе звучало что-то окончательное. Не предложение — приговор. Катя медленно положила тряпку, чувствуя, как внутри всё сжимается в тугой комок. Эта квартира... здесь она жила с бабушкой, здесь остались её детские рисунки на стене в коридоре, которые никак не могла закрасить. Здесь каждый угол хранил воспоминания о другой жизни — до Андрея, до свекрови, до этого бесконечного напряжения.
— Андрюш, давай спокойно поговорим, — начала она тихо. — Я понимаю, что твоей маме...
— Ничего ты не понимаешь! — оборвал он. — Врачи сказали: ей нужен морской климат. У неё давление, сердце. А ты сидишь тут в своей драгоценной квартире и думаешь только о себе!
Катя сглотнула. Думать только о себе? Она, которая последние три года отказывалась от командировок, чтобы ухаживать за Людмилой Сергеевной, когда та "случайно" падала или "внезапно" чувствовала себя плохо? Она, которая готовила отдельно для свекрови, потому что той "не подходило" всё, что ела остальная семья?
— Андрей, послушай... — она попыталась взять его за руку, но он отдернул. — Это не моя квартира, это наша. И если мы её продадим...
— Что "если"? — он усмехнулся, и в этой усмешке было столько презрения, что Катя почувствовала, как холодеет внутри. — Ты боишься остаться без своего угла? Думаешь, я тебя на улицу выброшу?
Нет. Она не это имела в виду. Но объяснять сейчас было бесполезно — он не слушал. Он никогда не слушал, когда дело касалось его матери.
Дверь в комнату приоткрылась, и оттуда, опираясь на палочку, вышла Людмила Сергеевна. Вышла медленно, демонстративно — спина согнута, лицо страдальческое. Хотя ещё утром Катя видела, как свекровь без всякой палочки бегала по магазинам, выбирая себе новое платье к Новому году.
— Андрюша, сынок, не кричи на девочку, — проговорила она слабым голосом. — Я не хочу быть обузой...
"Девочку". Кате тридцать два. Но для Людмилы Сергеевны она навсегда останется "девочкой" — недостойной, не справляющейся, чужой.
— Мам, ты не обуза, — Андрей мгновенно сменил тон, подошел к матери, обнял за плечи. — Ты нам нужна. Мы о тебе позаботимся.
Катя стояла в стороне, словно её здесь не было. Словно это не её квартира, не её жизнь обсуждалась. Она смотрела на них — на то, как Андрей усаживает мать на диван, как поправляет ей подушку под спину, как наливает воду в стакан. Заботливый сын. Любящий.
А ведь когда-то он был другим. Когда они познакомились четыре года назад, он смеялся над её шутками, слушал часами про работу, готовил завтраки по выходным. Он говорил, что она — его дом, его опора, его всё.
А потом они поженились. И Людмила Сергеевна переехала к ним "на пару недель" — потому что ей сделали операцию, нужен был уход. Пара недель превратилась в месяцы, месяцы — в годы. И каждый день свекровь точила, точила, точила — тихо, незаметно, но настойчиво.
"Андрюша любит котлеты только такие, а ты делаешь неправильно". "Зачем ты повесила эту картину? Здесь было лучше фото нашей семьи". "Сынок, не ходи сегодня с Катей в кино, у меня голова болит, побудь со мной".
И Андрей слушался. Постепенно, медленно, но верно — он отдалялся. Превращался в того, кто сейчас стоял перед ней — чужого, холодного, обвиняющего.
— Так что решили? — Людмила Сергеевна подняла на Катю глаза, и в них мелькнуло что-то... торжествующее. — Когда начнём смотреть варианты? Я уже нашла несколько объявлений — прекрасные домики на побережье. Трёхкомнатные, с видом на море.
Трёхкомнатные. Значит, свекровь планировала жить с ними и дальше. Навсегда.
— Мам, ты молодец, — Андрей просиял. — Покажешь завтра?
— Конечно, сыночек.
Катя стояла молча. В голове проносились мысли — одна за другой, сумбурно, отчаянно. Если они продадут квартиру... это последнее, что у неё осталось. Последняя связь с прошлым, с бабушкой, с той жизнью, когда она была собой. Когда она не подстраивалась под чужие желания, не замолкала на полуслове, не боялась сказать лишнее.
Но если она откажется... Катя знала, чем это закончится. Скандалами, обвинениями. Андрей скажет, что она эгоистка, что думает только о себе. Людмила Сергеевна будет плакать по вечерам — тихо, но так, чтобы сын слышал. А потом...
Телефон Андрея завибрировал на полу — кто-то звонил. Он поднял трубку, глянул на экран и вышел в коридор, бросив: "Работа".
Они остались вдвоём. Катя и Людмила Сергеевна.
Свекровь откинулась на спинку дивана, палочку отложила в сторону. Села удобно, расслабленно. И улыбнулась — тонко, почти незаметно.
— Знаешь, Катенька, — проговорила она уже совсем другим голосом, твёрдым и ясным. — Ты хорошая девочка. Но Андрей — мой сын. И всегда будет моим сыном. Понимаешь?
Катя поняла. Всё поняла в эту секунду. Это была война, которую она проигрывала с самого начала.
— Я не против тебя, милая, — продолжала Людмила Сергеевна, разглядывая свои ухоженные ногти. — Просто мне хочется провести остаток жизни рядом с сыном. Это нормально, правда? А ты молодая, найдёшь себе ещё кого-нибудь, если что.
"Если что". Две короткие фразы, за которыми скрывалась угроза.
Катя почувствовала, как руки начинают дрожать. Хотелось закричать, швырнуть что-нибудь, выплеснуть всё, что копилось эти три года. Но она молчала — потому что научилась молчать, научилась глотать слова, прятать эмоции.
— Людмила Сергеевна, — выдавила она наконец. — Это моя квартира. Моя. Мне её бабушка оставила.
— Была твоя, — спокойно поправила свекровь. — А теперь вы в браке. Всё общее, разве нет? И потом, дорогая, ты же знаешь — Андрей без меня не справится. Он всегда был таким... зависимым от матери. Это я его вырастила одна, отец рано умер. Мы с ним — одно целое.
Андрей вернулся, сунул телефон в карман. Посмотрел на них обеих — Катя стояла бледная, сжав кулаки, Людмила Сергеевна сидела с невинным лицом.
— Что-то случилось? — настороженно спросил он.
— Да нет, сынок, — свекровь мягко улыбнулась. — Мы просто разговаривали. О переезде. Катя, кажется, переживает. Но я ей объяснила, что на море нам всем будет лучше.
"Нам всем". Катя хотела рассмеяться — истерически, громко. Но вместо этого просто кивнула.
Андрей расслабился. Подошёл к Кате, обнял за талию — жест, который когда-то был таким естественным, а сейчас казался фальшивым, вымученным.
— Не переживай, — сказал он негромко. — Мы найдём отличный дом. Там будет твой кабинет, сад, всё что хочешь.
Твой кабинет. Сад. Как будто это имело значение, когда рядом всегда будет Людмила Сергеевна — контролирующая, оценивающая, присваивающая.
Вечером, когда свекровь ушла к себе в комнату, Катя села на кухне с чашкой остывшего кофе. Смотрела в окно — там, за стеклом, падал снег. Декабрь в городе всегда был таким — серым, тусклым, безнадёжным. Гирлянды на домах напротив мигали цветными огоньками, но радости не приносили.
Андрей зашёл, облокотился о дверной косяк.
— Ты что, дуешься? — спросил он с раздражением.
Катя молчала.
— Господи, ну что опять не так?! — он повысил голос. — Я стараюсь для нас, хочу, чтобы нам всем было хорошо! А ты сидишь с кислой миной!
— Нам всем, — тихо повторила она. — Или твоей маме?
— Вот, началось! — Андрей ударил ладонью по столу. — Моя мать больна! Ей нужна помощь! А ты завидуешь, да?
Завидуешь. Это слово резануло больнее всего. Завидовать тому, как он забывал про их свадебную годовщину, но помнил день рождения матери. Завидовать тому, как он обнимал её по вечерам, а Кате доставались только усталые кивки.
— Я не завидую, — Катя встала, посмотрела ему в глаза. — Я просто пытаюсь понять: а есть ли в нашей семье место для меня? Или я здесь лишняя?
Он не ответил. Отвёл взгляд, сжал челюсти. И это молчание сказало больше, чем любые слова.
— Знаешь что, — Андрей развернулся к выходу. — Поговорим, когда успокоишься. Ты сейчас неадекватная.
Неадекватная. Очередной ярлык. Очередной способ обесценить её чувства, загнать в угол.
Дверь хлопнула. Катя осталась одна на кухне — с остывшим кофе, с мыслями, которые роились в голове, как осы.
Она достала телефон, открыла чат с подругой Юлькой. Начала писать — быстро, сбивчиво, не думая о словах.
"Юль, кажется, я схожу с ума. Он хочет продать квартиру. Переехать к морю. С матерью. Я не знаю, что делать".
Ответ пришёл почти мгновенно: "Кать, беги. Пока не поздно. Это не жизнь".
Беги. Легко сказать. А как бежать, когда любишь? Когда помнишь, каким он был — смешным, нежным, внимательным? Когда надеешься, что он проснётся однажды и увидит, что происходит?
Из комнаты донёсся голос Людмилы Сергеевны — она что-то говорила Андрею, тихо, вкрадчиво. И он отвечал — спокойно, ласково. Так, как давно не разговаривал с Катей.
А на столе лежала распечатка объявления — коттедж у моря, три комнаты, большая терраса. Людмила Сергеевна положила её ещё днём, "чтобы Катенька посмотрела".
Посмотрела. И увидела не дом мечты, а клетку, из которой не будет выхода.
Утром всё перевернулось.
Катя проснулась от громкого смеха — настоящего, звонкого. Такого в их квартире не звучало давно. Она вышла из спальни, ещё сонная, и увидела картину: Людмила Сергеевна сидела за столом с телефоном, накрашенная, причёсанная, в каком-то новом ярком свитере.
— Валера, ты невозможный! — щебетала она в трубку. — Ну конечно, прилечу! Двадцать восьмого? Отлично!
Андрей стоял рядом с чайником, явно растерянный.
— Мам, кто это? — спросил он осторожно.
Людмила Сергеевна отложила телефон, и лицо её сияло — так, как Катя никогда не видела.
— Сынок, это Валерий. Мы познакомились в интернете месяц назад. Он живёт в Анталье, у него отель. Приглашает меня к себе!
Тишина повисла плотная, почти осязаемая.
— Как... в Анталье? — Андрей моргнул. — Мам, но ты же... у тебя сердце, давление...
— Ах, это! — она махнула рукой. — Врачи сказали, что всё нормализовалось. Климат там замечательный, как раз для здоровья. Валера такой заботливый, представляешь — каждый день пишет, цветы присылал через доставку!
Катя стояла, пытаясь осмыслить происходящее. Месяц назад? Значит, всё это время, пока Людмила Сергеевна устраивала скандалы про коттедж, про море, про свежий воздух...
— Мама, подожди, — Андрей подошёл ближе. — А как же наши планы? Переезд? Ты же сама говорила...
— Андрюша, милый, — она взяла его за руку. — Я подумала. Зачем вам продавать квартиру из-за меня? Вы молодые, вам здесь хорошо. А я... я хочу пожить для себя. Понимаешь? Мне шестьдесят два, а я всю жизнь только о других заботилась. Пора и о себе подумать.
В её голосе не было притворства. Была какая-то лёгкость, искренность. Людмила Сергеевна словно скинула маску — ту самую маску больной, беспомощной женщины, которая нуждается в постоянном внимании.
Андрей опустился на стул.
— Ты серьёзно? В Турцию? Насовсем?
— Не насовсем, — она улыбнулась. — Сначала погощу. Посмотрю, понравится ли. Валера предлагает пожениться, если всё сложится. Он вдовец, одинокий. Мы с ним много общались, он хороший человек.
Катя всё ещё молчала. Внутри что-то переворачивалось — облегчение, недоумение, даже какая-то жалость к свекрови. Значит, Людмила Сергеевна тоже устала. Устала от этой роли, от манипуляций, от необходимости держать сына рядом.
— Мам, но как же я? — в голосе Андрея прозвучала растерянность, почти детская. — Ты меня бросаешь?
— Не брошу я тебя, глупенький, — она погладила его по щеке. — Буду звонить, приезжать. Но ты взрослый мужчина. У тебя жена. Вам пора жить своей жизнью, без меня. Я поняла это, когда встретила Валеру. Он показал мне, что я могу быть счастливой не только как мать.
Катя отвернулась, чувствуя, как наворачиваются слёзы. От усталости, от неожиданности, от того, что вот так просто всё меняется.
Двадцать восьмого декабря они провожали Людмилу Сергеевну в аэропорт. Она была возбуждённая, нарядная, с двумя огромными чемоданами. Обнимала Андрея долго, шептала что-то на ухо. Потом подошла к Кате.
— Прости меня, — сказала тихо. — Я была не права. Просто боялась остаться одна. А в итоге чуть не разрушила вашу семью.
Катя кивнула, не зная, что ответить. Прощение приходит не сразу — оно требует времени, расстояния, залечивания ран.
Когда они вернулись домой, квартира показалась другой. Тихой, но не напряжённой. Пустой, но не враждебной.
Андрей сел на диван, уронил голову на руки.
— Я был идиотом, да? — спросил он глухо.
Катя присела рядом. Помолчала.
— Был, — ответила честно.
— Я не замечал... как она манипулировала. Как я говорил с тобой. Господи, Кать, я чуть тебя не потерял.
— Чуть, — подтвердила она. — Ещё немного, и я бы ушла.
Он поднял голову, посмотрел на неё — и в глазах была настоящая боль, настоящий страх.
— Прости меня. Пожалуйста. Я... я хочу всё исправить. Хочу, чтобы мы были как раньше.
Как раньше уже не будет. Катя это понимала. Слишком много было сказано, слишком много боли причинено. Но может быть... может быть, они смогут построить что-то новое. Не идеальное, но честное.
— Нам нужно время, — сказала она спокойно. — И разговоры. Много разговоров. Без криков, без обвинений.
— Договорились, — он взял её руку, сжал осторожно. — Я буду стараться. Обещаю.
В новогоднюю ночь они сидели на кухне вдвоём, пили шампанское и говорили — о прошлом, о будущем, о том, что важно, а что можно отпустить. Андрей извинялся, Катя слушала. Иногда плакала, иногда смеялась.
За окном взрывались салюты, город сиял огнями, а внутри их маленькой квартиры — той самой, что чуть не продали, — начиналась новая жизнь. Медленно, неуверенно, но начиналась.