— Послушай, милая, может не стоит так… резко? — Виктор сжал кулаки, глядя на жену, методично укладывавшую в старый чемодан материны вещи.
— Не стоит? — Марина обернулась, и в её глазах полыхнуло что-то хищное. — Знаешь, что не стоит? Жить втроём в двушке, где каждый твой шаг контролируется! Где нельзя громко посмеяться вечером, потому что "Тамара Фёдоровна устала"! Где на кухне пахнет её лекарствами, а в ванной висят её компрессионные чулки!
Виктор отвернулся к окну. За стеклом медленно кружились снежинки — первый настоящий снег в этом декабре. Мать сидела в своей комнате, которую Марина уже два месяца называла не иначе как "гардеробная". Слышно было, как та тихо перебирает что-то на столе, наверное, фотографии. Всегда так делала, когда нервничала.
— Витя, твоя мама сама говорила, что в деревне хорошо! — продолжала Марина, теперь уже мягче, чувствуя, что перегнула. — Свежий воздух, тишина, огород весной… Ей там будет лучше, честное слово.
— Зима же, — тихо произнёс он. — Дом не топлен с прошлого года.
— Ну и что? Печку затопит, дрова же есть. Деревенская она, привычная.
Это началось не вчера. Полгода назад, когда мать переехала к ним после больницы — упала неудачно, сломала руку — Марина ещё улыбалась. Ещё говорила "мамуля" и "присаживайтесь, отдохните". Но что-то пошло не так. Сначала мелочи: мать переставила кастрюли в шкафу по-своему, начала раньше вставать и гремела чайником, когда Марина спала после ночной смены в салоне красоты. Потом замечания: "А раньше Витя не ел полуфабрикаты", "В моё время жёны готовили сами", "Квартира какая-то… неуютная".
Каждая фраза — как заноза. Маленькая, почти незаметная, но вытащить невозможно, она только глубже уходит.
— Марин, давай подождём до весны хотя бы, — попробовал Виктор. — Наймём сиделку, я подработаю…
— Подработаешь! — она швырнула в чемодан тёплый свитер. — Ты и так пропадаешь на двух работах! А я что, должна сидеть с ней?
— Никто не говорит…
— Да? — Марина выпрямилась, упёрла руки в бока. — А кто вчера с пяти вечера слушал про то, какая я плохая хозяйка? Кто сидел кивал, пока твоя мамочка объясняла, что настоящая женщина должна шторы каждую неделю стирать? Я работаю по двенадцать часов, Вить! Я устаю! Я хочу прийти домой и просто лечь на диван! Не слушать нотации про пыль под кроватью!
Виктор молчал. Он понимал её — Бог свидетель, понимал. Но это же мать. Единственная. Она одна его растила, отец ушёл, когда Виктору было пять. Она работала на двух работах — вот ирония — чтобы он в институт поступил. Чтобы жил лучше, чем она.
А теперь что? Вышвырнуть в холодный дом, в декабре?
— Витя, я не могу больше, — голос Марины сорвался, и он услышал в нём не злость, а отчаяние. — Понимаешь? Не могу. Я чувствую себя чужой в собственной квартире. Как будто я здесь гость, а хозяйка — она. Я боюсь тебя поцеловать на кухне, потому что она сразу выйдет за водой! Я не могу готовить, потому что всё делаю не так! Она смотрит на меня так… как будто я украла у неё сына.
— Это не так…
— Это именно так! — Марина зажала рот ладонью, понизила голос. — Она меня ненавидит. С первого дня. Просто раньше скрывала.
В коридоре скрипнула дверь. Тамара Фёдоровна вышла из комнаты — невысокая, сутулая, с аккуратно уложенными седыми волосами. На ней был старый тёмно-синий костюм, который она берегла для особых случаев. Видимо, отъезд в ссылку — достаточно особый случай.
— Не ссорьтесь, — сказала она ровно. — Я сама уеду. Марина права, тесно вам здесь втроём.
— Мам…
— Не надо, Витюш. — Она подошла, коснулась его плеча. Пальцы холодные, тонкие. — Я и правда давно хотела в дом съездить. Посмотреть, как там… может, крышу подлатать надо. Весной вернусь, сад приведу в порядок.
Она врала. Он видел это по её глазам — серым, такими же, как у него. Она врала, потому что не хотела быть причиной скандала. Потому что привыкла жертвовать собой.
— Поеду сегодня, — добавила Тамара Фёдоровна. — Вечерний автобус в шесть.
Марина вздохнула — с облегчением или с виной, Виктор не понял.
К вечеру чемодан стоял у двери. Виктор вызвался отвезти мать на вокзал, но она отказалась — сказала, дойдёт сама, остановка близко. Марина демонстративно ушла в спальню, не попрощавшись.
— Береги её, — сказала мать на пороге, кивнув в сторону закрытой двери. — Она хорошая девочка. Просто устала.
— Мам, я приеду завтра! Проверю печку, привезу продуктов…
— Не надо, — она улыбнулась, морщинки разбежались от глаз. — Справлюсь. Я же деревенская, как Марина говорит.
Дверь закрылась. Виктор стоял в прихожей, глядя на царапину на косяке — та самая, что он сам оставил в детстве, таская во двор велосипед. Мать никогда её не закрашивала.
Из спальни донёсся звук — Марина плакала. Тихо, в подушку.
И Виктор не знал, к кому идти.
Ночью он не спал. Лежал, смотрел в потолок, слушал, как за окном ветер набирает силу. Представлял мать в том доме — старом, с щелями в окнах, с печкой, которую надо уметь растопить. Она умела, конечно. Но ей шестьдесят восемь. Руку она до конца так и не разработала после перелома.
В три часа ночи он встал, оделся. Марина спала, раскинувшись на всю кровать — впервые за полгода у неё было столько места.
Виктор взял ключи от машины и вышел в зимнюю темноту.
До деревни — сто двадцать километров.
Он доехал за полтора часа.
Дом встретил его темнотой и запахом сырости. Виктор толкнул калитку — та жалобно скрипнула, наполовину провалившись в сугроб. Окна чёрные, из трубы дым не идёт. Сердце ёкнуло.
— Мам!
Он рванул к двери, едва не упав на обледенелых ступеньках. Дверь не заперта — просто прикрыта. Внутри холод, как в морозилке. Его дыхание превратилось в белые облачка.
— Мам, ты где?
Фонарик телефона выхватил из темноты знакомые очертания: старый комод, облупившиеся обои с розочками, икона в углу. И печь — холодную, мёртвую. На полу валялись щепки, коробок спичек. Она пыталась растопить.
— Витюша?
Голос слабый, из дальней комнаты. Он бросился туда — в спальню, где раньше спали родители. Мать лежала на кровати, закутанная во всё, что нашла: два одеяла, старую шубу, даже занавеску сверху. Лицо бледное, губы синеватые.
— Я сейчас, сейчас! — он заметался по дому, нашёл дрова в сенях, побежал к печи. Руки дрожали — от холода или от ярости, он не понимал. Как она могла? Как Марина могла отправить сюда, зная, что дом не топлен?
Печь разгорелась не сразу. Он возился, подкладывал бумагу, дул на угли, пока наконец не появилось пламя. Жаркое, жадное, живое.
— Мам, потерпи немного, — он вернулся к ней, потёр её ледяные руки. — Сейчас согреется.
— Ты зачем приехал? — она попыталась улыбнуться. — Поезжай домой, у тебя завтра работа.
— Какая работа, — он сжал зубы. — Ты тут замерзаешь!
— Да я привыкла… просто устала немного. Спички отсырели, никак не могла растопить.
Врёт. Опять врёт, чтобы его не расстраивать. Он видел: руки у неё тряслись, она не смогла бы разжечь печь, даже если бы спички были сухие. Больная рука почти не слушалась.
— Всё, собирайся. Едем отсюда.
— Куда? — в её глазах мелькнул страх. — Витя, не надо, Марина…
— К чёрту Марину! — он не сдержался, повысил голос. Мать вздрогнула. — Извини. Не к чёрту. Но ты здесь не останешься.
— А куда?
Он не знал. Домой вернуться — новый скандал, ещё хуже прежнего. Марина не примет обратно, это ясно как день. Она поставила ультиматум и не отступится.
— Найдём, — сказал он твёрже, чем чувствовал. — Гостиницу снимем, пока квартиру не подберу.
— Квартиру? — мать приподнялась на локте. — Витюша, у тебя денег таких нет!
— Будут. — Он говорил, а сам уже прикидывал: кредит взять, подработки ночные найти, таксовать, что угодно. — Главное — отсюда.
Мать молчала. Потом тихо спросила:
— Она тебе жизнь испортит. Марина. Если ты меня заберёшь… она не простит.
Виктор посмотрел на неё — вот так лежит, слабая, продрогшая, но всё ещё думает о чужом счастье. О его счастье. А счастье ли это — приходить домой к женщине, которая способна вышвырнуть старого человека в мороз?
— Пусть, — сказал он. — Пусть не простит.
Обратно ехали, когда рассветало. Небо менялось с чёрного на серое, потом на бледно-розовое. Мать дремала на заднем сиденье, укрытая его курткой. Он включил печку на максимум.
В город вернулись в восемь утра. Виктор заселил мать в недорогую гостиницу рядом с вокзалом, оставил денег на еду, велел отдыхать. Она кивала покорно, но в глазах читалась тревога — что будет дальше? Что он скажет жене?
Домой он вошёл в половине девятого. Марина стояла на кухне, пила кофе. Повернулась, увидела его — в куртке со снегом на плечах, с красными от недосыпа глазами.
— Где ты был?
— Съездил за матерью, — он стянул ботинки, не глядя на неё. — Она там чуть не замёрзла.
— Что?
— То. Печь не смогла растопить. Лежала под двумя одеялами, посинела вся.
Марина поставила чашку. Лицо побледнело.
— Я… думала, она справится…
— Думала? — Виктор прошёл на кухню, налил себе воды, выпил залпом. — Ей почти семьдесят, Марина. У неё рука больная. О чём ты думала?
— Я не хотела… — она запнулась, отвела взгляд. — Не специально же.
— А как? Случайно вышвырнула зимой в холодный дом?
— Не ори на меня!
— Я не ору! — он действительно не орал, но голос звенел от ярости. — Я констатирую факт. Ты отправила мою мать на холод. Понимаешь это?
— На холод! — Марина всплеснула руками. — Ты с ума сошёл? Люди в деревнях живут, зимуют!
— Люди, которые привычные! Которые дома свои знают, печи умеют топить! А она полгода в городе прожила, ослабла после больницы!
Марина опустилась на стул. Молчала. Виктор видел — она поняла, что натворила. Но признавать не хочет.
— Где она сейчас? — тихо спросила жена.
— В гостинице. Временно. Буду квартиру ей снимать.
— На какие деньги?
— Найду.
— Виктор, — Марина подняла голову, и в глазах блеснуло что-то опасное, — если ты снимешь ей квартиру, нам не на что будет жить. У нас кредит за машину, ипотека! Ты хоть понимаешь?
— Понимаю, — он застегнул куртку обратно. — Но это моя мать. И она не останется на улице.
— А я?
Вопрос повис между ними — острый, как лезвие.
— Ты? — переспросил Виктор. — Ты взрослая, здоровая. Работаешь. Проживёшь.
Он вышел, не дожидаясь ответа.
А Марина осталась сидеть на кухне, глядя в пустую чашку.
Что-то внутри их семьи надломилось окончательно — тихо, почти незаметно, как трещина в фундаменте.
Квартиру он нашёл через неделю. Однушку на окраине, в старом доме с облупленным фасадом, но тёплую, с приличным ремонтом. Хозяйка согласилась подождать с оплатой до зарплаты — Виктор взял две подработки, таксовал по ночам после основной смены.
Мать переехала туда молча. Помогла ей обустроиться, купил продуктов, поставил новый чайник. Тамара Фёдоровна ходила по комнате, трогала стены, смотрела в окно на заснеженный двор.
— Хорошо тут, — сказала она. — Спасибо тебе, сынок.
— Не за что, мам.
Она обняла его — крепко, как давно не обнимала. И он почувствовал, как что-то сжалось в груди. Она пахла старым парфюмом и домом. Детством.
Домой он возвращался всё реже. Марина встречала его холодным взглядом, односложными ответами. Готовила только себе, его тарелку не накрывала. Спала отвернувшись к стене. Между ними росла стена — невидимая, но непробиваемая.
— Ты выбрал, — сказала она однажды вечером. Сидели на кухне, каждый за своим телефоном. — Ты выбрал её вместо меня.
Виктор поднял глаза.
— Я выбрал человека, который чуть не умер. Это разве выбор?
— Для меня — да, — Марина откинулась на спинку стула. — Знаешь, я думала… думала, что мы пара. Что ты на моей стороне. А оказалось — я третья лишняя.
— Ты сама её сделала лишней, — тихо ответил он. — Ты сама создала этот конфликт.
— Я?! — она вскинулась. — Это она лезла в нашу жизнь! Учила меня, как мыть полы, как котлеты жарить! Я не виновата, что не выдержала!
— Ты виновата, что отправила её умирать.
Слова повисли в воздухе. Марина побледнела.
— Я не хотела…
— Но сделала.
Она встала резко, стул скрипнул по полу.
— Знаешь что, Виктор? Живи со своей мамочкой. Раз она тебе дороже. Я устала быть виноватой.
— Марин…
— Развод, — бросила она. — Подавай на развод. Квартиру пополам делить будем. Мне эта жизнь надоела.
Он не пытался её остановить.
Процесс развода тянулся три месяца. Суды, адвокаты, дележ имущества — всё как у всех, банально и грустно. Марина требовала половину квартиры, он не возражал. Они почти не разговаривали, общались через юристов.
В апреле всё закончилось. Виктор выкупил её долю — пришлось продать машину, влезть в новый кредит, но он сделал это без сожаления. Марина съехала к подруге, потом, как он слышал, сняла студию в центре. Устроилась администратором в модный салон, постила в соцсетях фотографии с вечеринок и новым бойфрендом — молодым, с татуировками и дорогими часами.
Виктор смотрел на эти фото иногда — случайно, когда лента подкидывала. Она улыбалась широко, ярко, счастливо. Может, так и надо. Может, они действительно не подходили друг другу.
Мать он навещал каждый день. Приезжал после работы, ужинали вместе, разговаривали. Она готовила — те самые котлеты, которые Марина ненавидела, наваристые супы, пироги с капустой. Он ел и понимал — это вкус дома. Настоящего дома.
— Не жалеешь? — спросила она как-то.
— О чём?
— О Марине. О разводе.
Виктор задумался. Жалел ли? Грустно было — да. Больно — тоже. Они ведь любили когда-то, строили планы, мечтали о детях. Но та женщина, в которую он влюбился, и та, что выставила его мать в мороз, — это будто два разных человека.
— Нет, — ответил он честно. — Не жалею. Если человек способен на такое… значит, я её не знал.
Мать кивнула, налила чай.
— Найдёшь ещё, — сказала она мягко. — Хорошую. Добрую. Которая поймёт, что семья — это не только двое.
Он улыбнулся. Может, и найдёт. Когда-нибудь. А пока жил вот так — работал, таксовал, выплачивал кредиты, навещал мать. Устраивал ей квартиру: купил новый телевизор, поменял краны, поклеил обои в коридоре. По выходным они гуляли в парке, кормили голубей, пили кофе в маленькой кофейне на углу.
Тамара Фёдоровна ожила. Щёки порозовели, руку разработала наконец, даже записалась на йогу для пожилых в местный центр. Познакомилась с соседкой, тётей Светой, они вместе ходили на рынок, обсуждали сериалы, пекли друг другу пироги.
— Хорошо мне тут, Витюш, — призналась она. — Спасибо, что не бросил.
Он обнял её за плечи.
— Мам, ты меня вырастила одна. Всю жизнь на мне. Думаешь, я тебя брошу?
Она всхлипнула, отвернулась вытирать глаза.
А он смотрел в окно на весенний двор, где зеленела первая трава, и думал: правильно сделал. Марина хотела, чтобы он выбрал. И он выбрал — человека, который никогда не предаст. Который отдал всё, чтобы он был счастлив.
Иногда выбор не между любовью и долгом. Иногда выбор — между человечностью и эгоизмом.
И он выбрал остаться человеком.
Прошёл год
Виктор закрыл кредиты, устроился на новую работу с хорошей зарплатой, перестал таксовать. Встретил девушку — Веру, медсестру из поликлиники, куда возил мать на обследование. Тихую, спокойную, с добрыми глазами. Познакомил её с матерью — они пили чай втроём, разговаривали легко, смеялись.
Никто никого не выгонял.
Никто не делил пространство.
Просто семья — настоящая, где каждый знает, что не лишний.
И впервые за долгое время Виктор чувствовал — он дома.