«Макс, принеси, пожалуйста, зарядку!» — голос из ванной. Я потянулся к её телефону на тумбочке. Экран мигнул — новое сообщение. Я не хотел смотреть. Серьёзно. Но взгляд поймал первое же слово: «Целую». И имя: «Игорь Семёныч». Её босс. Тот самый, с чьим мнением о новом французском режиссёре я ознакомился на прошлой неделе за ужином.
Я стоял с белым шнурком в руке и чувствовал… ничего. Ни ярости, ни боли. Пустоту. Как если бы ты долго нёс тяжёлый чемодан, а потом оторвалась ручка. И ты просто стоишь и смотришь на него.
Анна вышла, завернутая в полотенце. «Нашёл? Спасибо, родной». Она улыбнулась. Такая же улыбка, как вчера. И как десять лет назад. Я сунул ей зарядку и вышел на кухню. Нужно было заварить чай. Очень правильный, последовательный процесс: вода, заварка, чашка. Руки делали всё сами.
«Завтра на совещании у Игоря Семёныча, наверное, допоздна», — крикнула она из спальни.
«Понятно. Суп оставить?»
«Не надо! Мы… вероятно, поужинаем там. Деловой ужин».
Вероятно. Вставила словечко. Раньше не замечал за ней этой привычки. Чай оказался горьким. Я вылил его в раковину и сел. План. Мне нужен был не крик, не сцена. Мне нужен был чёткий, пошаговый план. Как на работе, когда клиент внезапно сливается к конкурентам. Первое — оценка активов.
Актив №1. Деньги.
Наш общий счёт был как общая жизнь — всё вперемешку. Моя зарплата, её премии, оплата за детский лагерь пять лет назад. Я открыл новый счёт. Не из хитрости. Из инстинкта самосохранения. Животное перед землетрясением чувствует опасность и уходит на возвышенность. Я начал переводить. По 25, по 30 тысяч. Не каждый день. Раз в неделю, как платёж по абонементу в спортзал, который ты перестал посещать.
Однажды за ужином она спросила: «Кажется, с карты что-то списались… странно». Я даже не оторвался от тарелки. «Комиссию, наверное, взяли. Или ты себе ту самую сумку купила, про которую говорила?» Она засмеялась: «Нет ещё! Но, может, и правда…» — и потянулась за телефоном. Я спокойно доел котлету. Страх ушёл вместе с первой тысячей, переведённой на неизвестный ей номер счёта.
Актив №2. Показания свидетелей.
Облако. У нас было общее облако для фотографий. «Чтобы всё было в одном месте, милый!» Однажды ночью, пока она спала, я полез туда. Не из благородных побуждений. Из подлого любопытства. И нашёл не фотографии. Нашёл резервные копии переписки.
Это было скучнее, чем я ожидал. И горше. Не было страсти. Была бытовая логика.
Его: «Он опять в своём гараже с этими старыми моторами?»
Её: «Да. Уже который weekend. Скучно. Ты прав был насчёт него».
Его: «Не переживай. Скоро всё изменится. Я договариваюсь по квартире».
Её: «Жду. Но мне страшно. Он же… не поймёт».
Его: «А ему и не нужно понимать. Нужно просто подписать бумаги. Я всё объясню».
Я читал это, сидя на холодном полу балкона, и мне вдруг дико захотелось закурить. Я бросил пятнадцать лет назад. Глупая, нервная реакция организма. Мозг уже работал иначе: «Скриншоты. PDF. Распечатать. Две копии. Флешка. Облачный архив с паролем». Руки уже тянулись к клавиатуре. Сердце отстукивало ровный, деловой ритм. А где-то там, внутри, тот парень, который когда-то вёл её под венец, тихо обуглился и рассыпался пеплом. Не было даже дыма.
Диалог №1. Испытание на прочность.
«Ан, а давай съездим на дачу в выходные? Просто так. Шашлык», — предложил я как-то утром.
Она замерла с тушью для ресниц в руке. «На дачу? В такую слякоть? Да там же грязь по колено, Макс!»
«Мы же раньше не боялись грязи. Помнишь, как в тот дождь…»
«Макс, что с тобой?» — она обернулась, и в её глазах было неподдельное раздражение. «Ты стал какой-то… странный. То вино покупаешь, то на дачу в ноябре тянет. У меня проект, я устаю!»
Именно тогда я понял — всё кончено. Не тогда, когда увидел смску. А сейчас. Когда наше общее прошлое стало для неё «грязью по колено», а мои попытки что-то изменить — «странностью». Я улыбнулся.
«Ладно. Не надо так. Просто спросил».
Она вздохнула, смягчилась. «Ты же не обиделся? Просто я так устаю… Игорь Семёныч просто выжимает все соки».
«Ничего, родная. Всё хорошо».
Я играл. И играл хорошо. Она купилась на эту лёгкость. А я купил на следующий день новый мощный внешний жёсткий диск. Для архивации.
Я не стал ждать годовщины. Я выбрал обычный четверг. Она пришла поздно, счастливая.
«Игорь Семёныч сегодня сказал, что мой проект спас компанию! Выделил премию. Нужно будет отметить!»
«Конечно, — сказал я, глядя в экран ноутбука. — Только давай сначала одно дело решим. Важное».
«Какое ещё дело? Ужинать будем?»
«Сейчас».
Я развернул ноутбук. На экране — сканы их же переписки. Крупно.
«Максим, что это?» — улыбка не успела сойти с её лица, создавая жутковатую гримасу.
«Это, Анна, — я перешёл на полное имя, — отчёт о проделанной работе. За последние пять месяцев. С твоих слов».
Она молчала секунд десять. Потом лицо налилось краской. Не стыда, а чистой, животной злости.
«Ты… ТЫ СЛЕДИЛ ЗА МНОЙ? Ты больной! Это же приватная переписка!»
«Наша общая облачная папка, дорогая. По твоей же инициативе. “Чтобы всё было вместе”».
Она не стала отрицать факты. Она напала. Тактика, знакомяя мне по деловым переговорам.
«А ты думаешь, это просто так? Ты думаешь, я стала бы… искать что-то на стороне, если бы ты был нормальным? Ты последние годы — как мебель! С тобой только о сантехнике и говорить! Он меня видит! Ценит!»
Я слушал. Кивал. Потом сказал очень тихо:
«Я не спорю. Возможно, ты права. Возможно, я стал скучным. Но есть один нюанс, Анна. Мебель не платит по твоим кредитным картам. Мебель не копит на твою премию. Мебель не подписывает согласие на развод на твоих условиях».
Я достал из папки распечатанное заявление и положил на стол. Рядом — свою ручку.
«Моя подпись уже стоит. Машина, как ты знаешь, у меня старая, но я её… продал. Месяц назад. Квартиру делим. Дачу — тоже. Всё по закону. А это…» — я ткнул пальцем в экран ноутбука, «…это на случай, если ты захочешь рассказать всем, какая я “мебель” и как ты от меня “устала”. Чтобы была полная картина».
Она смотрела то на бумаги, то на меня. Злость сменилась недоумением, почти испугом.
«Пять месяцев… И ты… молчал? Готовил это? Как маньяк?»
«Как бухгалтер, — поправил я. — Сводил дебет с кредитом. Наш брак стал убыточным предприятием. Я его закрываю».
Она не заплакала. Она села и спросила обыденно, как о цене на хлеб:
«И когда ты съезжаешь?»
«Чемодан уже в багажнике. Ключи от квартиры оставлю тут, на столе. Копию — в ДЭЗ. Общаться будем через адвокатов. Всё».
Я вышел. В подъезде пахло жареной рыбой и слабой надеждой, что всё это сон. Но нет. В багажнике действительно лежал чемодан. И в кармане — ключи от съёмной квартиры, которую я оплатил на полгода вперёд. Из тех самых «переведённых» денег.
Прошло время. Суд, дележ, бумаги. Дочь сказала: «Пап, я не в ваши дела. Но… мама говорит, ты её подловил, как преступницу». Я ответил: «Соня, взрослые иногда так делают, когда не могут договориться по-человечески. Извини». Больше мы это не обсуждали.
Жалею ли я? Нет. Скучаю? По тому, что было давно — да. По тому, что было в последние годы — нет. Эти пять месяцев были самой чёрной и самой полезной работой в моей жизни. Я не стал лучше. Я стал практичнее.
А теперь вопрос к вам, и он не про мораль. Он про границы: в какой момент, обнаружив чужое предательство, человек получает право отключить эмоции и перейти в режим холодного бизнес-плана? Или это право не наступает никогда, и нужно до конца ломать себя в «честном» выяснении отношений, даже зная, что тебе лгут в лицо?
Пишите. Мне, честно, интересно, где та грань, после которой расчёт перестаёт быть малодушием и становится единственным здравым смыслом.