— Ты слышишь, что я тебе говорю, вообще? Или уже на другой планете?
Я оторвался от экрана телефона. Алина стояла в дверях кухни, вытирая руки полотенцем. Не просто вытирая, а скручивая его в тугой жгут.
— Слышу, — пробормотал я.
— И? Мама опять «умирает» в одиночестве? Седьмой звонок за вечер — это новый рекорд, Макс.
На экране действительно горело: «Мама. Пропущенный». Я не стал ей говорить, что вчера их было девять. И что в голосе мамы в последний раз было что-то… неживое. Какое-то плоское «всё хорошо, сынок», от которого по спине мурашки.
— Она просто скучает, Аля.
— Отлично. А я что, развлекаю? Я здесь чтобы интерьер дополнять, пока вы соскучиться изволите?
Она швырнула полотенце на стол и развернулась. Ссора не началась. Она как будто зависла в воздухе, грузом от невысказанного. Эти разговоры мы вели годами, по накатанной. Я — оправданиями. Она — сарказмом, который с каждым годом становился всё тише и холоднее.
На следующее утро она молча поставила передо мной чашку. Без слов. Это и было самое страшное.
Две недели спустя. Родное крыльцо.
Дверь открылась не сразу. Я услышал шаркающие шаги.
— Кто там? — голос за дверью был сиплым, чужим.
— Мам, это я. Открой.
Щёлкнул засов. Передо мной стояла не моя мать. Стояла какая-то съёжившаяся старуха в стёганой безрукавке поверх пижамы. В глазах — мутная плёнка, не то от болезни, не то от сна.
— Ты чего приперся? — она кряхтя отступила, давая пройти. — Ничего же не случилось.
В доме воняло лекарствами, пылью и одиночеством. На кухне в раковине грузилась посуда. Везде лежал тонкий слой пепла — печь, видимо, не топили неделями.
— Мама, что с тобой?
— Да отстань. Простыла. Все простывают.
Она села на стул, будто каждое движение давалось с трудом. Я начал молча растапливать печь. Принес дров. Помыл тарелки. Она сидела и смотрела в одну точку на запотевшем окне.
— Алина звонила, — вдруг сказала она, не поворачивая головы.
Я обернулся, тряся мокрыми руками.
— Когда?
— Вчера. И позавчера. Всегда звонит. Спрашивает, не нужно ли чего из аптеки. А я ей… я ей вчера сказала: «Зачем звонишь-то? Делать тебе нечего?».
Я замер.
— И что она?
— Ничего. Сказала: «Как знаете, Вера Петровна». И положила трубку.
Мама наконец посмотрела на меня. Её глаза были сухими и страшно уставшими.
— Я сорок лет одна в этом доме. После твоего отца. Привыкла, что если что — сама. А тут она. Каждый день, как будильник. «Как давление? Приняли таблетки?». Надоело. Как назойливая муха. А сейчас… — она махнула рукой на холодную кухню, на себя. — Сейчас я сама стала этой мухой. Ненужной, больной. И звонить-то некому, кроме неё. Стыдоба.
——
Я вытирал пыль с бабушкиного сервиза, который не доставали с антресолей лет десять. Мама пила чай, укутавшись в платок.
— Она тебя по-настоящему любит, — сказала мама внезапно. Не «ценит», не «терпит». Именно «любит».
— Откуда знаешь? — я не сдержал сарказма.
— По тому, как держалась. Я ей сколько гадостей сказала… Помнишь, на той свадьбе у родственников? Я тогда всем рассказывала, как она картошку неправильно чистит. Специально, чтобы она услышала.
Я помнил. Алина тогда покраснела, но промолчала. Весь вечер улыбалась. А ночью я слышал, как она тихо плакала в ванной, включив воду.
— Зачем? — спросил я, и голос дрогнул.
— Боялась. Думала, отнимет. А оказалось… Она тебя не отнимала. Она тебя мне возвращала. Только я этого не видела. Видела только городскую штучку, которая моего мальчика уводит.
Она поставила чашку, и та задребезжала о блюдце.
— Ты знаешь, что она для меня в прошлом году сделала? Узнала, что у меня суставы крутят, нашла в интернете какую-то мазь дорогую, заказала. А я ей сказала: «Не надо мне твоих подачек». И выбросила в помойку. Вон ту, за сараем. Она же видела, наверное.
Я закрыл глаза. Представил Алину, которая тайком заказывает мазь, несёт её, а потом видит свёрток в ржавом ведре. И молчит. Ни слова мне.
— Я воспитывала тебя сильным, Максим. Но добрым — нет. Внимательным — нет. Вот и получила, что заслужила. Сына, который приезжает, когда пахнет жареным. И невестку, которая добрее нас обоих.
Пять лет назад. Один из тех звонков.
— Макс, только что мама твоя звонила, — Алина сказала это спокойно, раскладывая покупки.
— И?
— Спросила, что я тебе на ужин готовлю. Я сказала — лосось на пару с овощами.
— Ну и?
— Она сказала: «О, деликатесы. А мой Андрюша с детства котлеты любит, обычные. Но ты, наверное, не умеешь».
Я тогда засмеялся. «Ну, мама есть мама, чего ты обижаешься?». Алина посмотрела на меня пустыми глазами и сказала: «Я не обижаюсь. Я просто сообщаю факт». И ушла в комнату. Я тогда решил, что она слишком драматизирует. Сейчас, вспоминая, чувствую, как по лицу разливается жар от стыда. Я был не просто слеп. Я был соучастником.
——
Я не звонил, что еду. Просто появился на пороге. Алина как раз пылесосила. Увидела меня, выключила пылесос. Звук затих, и в тишине стало слышно тиканье кухонных часов.
— Ну как, спас принцессу из башни? — спросила она. Без злобы. С усталой насмешкой.
— Нет, — сказал я. Сумка упала на пол с глухим стуком. — Я узнал, сколько стоит один твой звонок.
Она нахмурилась.
— О чём ты?
— О мази. Которую она выбросила за сарай.
Алина медленно опустилась на краешек дивана. Как будто у неё подкосились ноги.
— Она тебе рассказала?
— Рассказала. Ещё много чего рассказала.
Я подошёл, сел напротив, на корточки, чтобы быть с ней на одном уровне.
— Я не прошу прощения, Аля. Эти слова сейчас ничего не стоят. Я просто хочу сказать, что я… я всё увидел. Наконец-то. И картошку, и лосося, и эти звонки, и то, как ты молчала. Всю эту гору, которую ты одна тащила. И меня впридачу.
Она смотрела куда-то мимо меня, губы плотно сжаты.
— Она просит тебя простить её. Говорит, хочет увидеться. Не как свекровь. Как… ну, я не знаю. Как человек, который хочет начать всё сначала.
— Боюсь, — выдохнула Алина.
— Я знаю. Я тоже.
——
Мы не стали играть в мгновенное примирение. Не было объятий под музыку. На следующий день я встал раньше неё, сходил в магазин. Не «помог» — сделал. Сам. Купил не то, конечно. Вместо гречки взял булгур. Вместо её любимого йогурта — какой-то другой. Она, увидев пакеты, просто покачала головой: «Булгур, Макс? Серьёзно?». Но в углу рта дрогнуло что-то, почти похожее на улыбку.
Через месяц мы поехали к маме вместе. Встреча была неловкой. Много молчания. Но мама накрыла стол не праздничным сервизом, а той самой старой посудой, из которой мы ели всегда. И сказала Алине: «Садись, дочка, вот это место всегда твоё было, просто стул пустовал». Не «Алиночка». «Дочка». Алина кивнула, села. И разлила чай.
Ничего волшебного не произошло. Мама не превратилась в добрую сказочную бабушку. Она всё так же ворчит. Алина всё так же вздыхает, закатывая глаза. Но теперь между ними есть этот мост — не из любви, а из взаимного, тяжело давшегося уважения. А я теперь знаю цену тишине после ссоры, цене чистого пола и цене одного простого звонка. Знаю, что любовь — это не чувство. Это работа. Грязная, ежедневная, состоящая из булгура, выброшенной мази и вовремя вынесенного мусора.
И знаете, что самое смешное? После всего этого Алина как-то раз сказала мне: «Перестань уже ходить по дому, как по минному полю. Делай ошибки. Главное — не делай вид, что их нет». Кажется, это и есть та самая инструкция, которую я искал все эти годы.
А у вас в семье был момент, когда одно случайно оброненное слово или мелкий поступок перевернул всё понимание о другом человеке? Не громкий скандал, а именно такая, тихая, неприметная деталь?