Щелчок
Тот роковой звонок из детского сада я получил как раз в тот момент, когда собирался засунуть в раму зеркала маленькую чёрную коробочку с объективом. «Папа Максим, заберите, пожалуйста, Лизу, у неё температура».
Это был знак. Я это точно знал. Мир пытался меня остановить. Я всё равно купил «Феррари» — именно так продавец в чате обозвал эту камеру — и теперь мне было стыдно. Не за то, что собираюсь шпионить за женой. А за то, что меня отвлекли, и я почувствовал не облегчение, а раздражение. Мне нужно было закончить начатое.
Днём, пока Катя была на работе, а Лиза спала, прижавшись ко мне горячим лобиком, я закончил установку. Зеркало висело кривовато. Но камеры не было видно.
Всё началось не с душа. Всё началось с одного её вопроса. Месяц назад.
«Макс, а мы купим когда-нибудь джакузи?» — спросила она, глядя в потолок. Мы лежали в кровати, и между нами было расстояние в полметра, холодное и непроходимое.
«Серьёзно? Где? В пятачке на пять квадратов? Там даже развернуться нельзя».
«Можно, если ванну убрать, — она повернулась ко мне спиной. — Просто подумала… что было бы классно понежиться вдвоём. Подольше».
«Мы с тобой в последний раз вдвоём в кино ходили, когда Лизе год был, — буркнул я, тычась в телефон. — Какая джакузи».
На следуюший вечер она закрылась в ванной. На два часа. Вода лилась, лилась, лилась. Я стучал: «Кать, ты жива?» «Жива-жива, отдыхаю!» — донёсся голос, в котором я уловил что-то новое. Нетерпение? Раздражение, что отвлекаю?
Потом появился замок. Лёгкий, но чёткий щелчок поворачиваемого замка. За семь лет этого не было никогда. Никогда.
«Зачем?» — спросил я на следующий день, пытаясь поймать её взгляд.
«Как зачем? Хочу побыть одна. Это запрещено? У меня там свой мирок теперь».
Её «мирок» пах дорогим гелем для душа, который она купила сама, без меня. И звучал он странно.
Я услышал смех. Не хихиканье, а тот самый, животный, из диафрагмы, когда человек держится за живот. Тот смех, который раньше был моим.
Он шёл из-под двери, перемешиваясь с шумом воды. Мне стало физически плохо. Как будто меня вырвало прямо в сердце.
Я встал у двери и ждал.
Она вышла, сияющая, с мокрыми прядями на шее.
«Что там было такого смешного?» — спросил я, и мой голос прозвучал как скрип ржавой двери.
Она вздрогнула. Не ожидала, что я тут.
«Ой, подкаст. Про отношения. Там мужчины такие… ну, в общем, смешные». Она быстро прошла на кухню, хлопнув дверью. Она не спросила, как мои дела. Не поинтересовалась, как Лиза в саду. Она унесла с собой этот смех, оставив мне его эхо.
Через две недели «Феррари» была на месте. Я ненавидел себя. И ждал вечера, как наркотик.
Тот вечер был унылым. Макароны с сосисками, которые она раньше называла «едой холостяков». Молчание. Лиза клевала носом над тарелкой.
«Всё, — Катя резко встала, — я в свой мирок. Не беспокоить».
Щелчок замка. Шипение воды.
Мои пальцы дрожали, когда я открыл приложение. Чёрно-белое изображение. Пар. Силуэт за матовым стеклом. Вот она вышла, завернулась в полотенце. Прошла мимо зеркала. И тут…
Она потянулась к верхней полке шкафчика, к той, куда мы складываем старые кремы, пузырьки и прочую ерунду. Её движения были точными, выверенными. Она достала оттуда ноутбук. Мой старый, позабытый «асус», который, я был уверен, отправился на помойку ещё при переезде.
Она села на крышку унитаза, открыла его. Экран осветил её лицо снизу, сделал его незнакомым.
Пауза. И на экране вспыхнуло лицо мужчины.
«Привет, рыбка, — сказал он. У него был хрипловатый, спокойный голос. — Я уже начал волноваться».
«Извини, — её голос стал таким, каким не был уже года два — мелодичным, игривым. — Лиза приболела, всё бесились тут».
Меня вырвало в тот же момент. По-настоящему. Я успел в тазик, который стоял рядом с диваном. Потом вытер рот и продолжил смотреть. Я должен был видеть. Я обязан был.
Они говорили о ерунде. О её дне, о его совещаниях. Потом он вздохнул:
«Ну что, покажешься? А то я тут один, скучаю…»
Она улыбнулась. Не мне. Ему.
«Скучаешь? По мне? Или по тому, что на мне?»
«По тебе всей. Но если уточнять… покажи плечи».
И она встала. Полотенце упало на кафель. Она повернулась к камере ноутбука. К нему. Не к зеркалу, где была моя «Феррари». К нему.
«Ну?»
«Боже… Ты нереальная. Повернись».
Я смотрел на свою жену. На знакомые родинки, изгиб талии, шрам от аппендицита. Всё это было моим. И вдруг — не моим. Оно принадлежало этому голосу из ноутбука. Она двигалась для него. Улыбалась ему.
«А твой гений что? — спросил он вдруг, и в его голосе прозвучала та самая усмешка, которую я ненавижу в успешных людях. — Опять мир спасает?»
Катя фыркнула. Звук, полный презрения.
«Он тазик после Лизы моет. Мечтатель. Вечно в своих мыслях. Ему бы радоваться, что у него такая жена, а он…»
Она махнула рукой. Закончила мысль этим жестом. Этим взмахом руки она стёрла меня. Мои заботы, мою работу, мои попытки быть хорошим отцом. Я был «мечтателем». Не мужчиной. Не тем, кто мог заставить её так улыбаться.
Они проговорили ещё минут сорок. Он рассказывал, как похудел, как купил новую машину. Она восхищалась. Потом он сказал: «Ладно, иди мойся. Я с тобой».
Она поставила ноутбук на стиральную машинку, чтобы он «видел». И пошла в душ. Это было самое мерзкое. Она мылась для него. Проводила руками по своей коже, глядя в ту сторону, где был экран. Она делала вид, что это его руки.
Я выключил приложение. Просто не смог больше. Я сидел в темноте и слышал, как шумит вода. Как она смеётся. Как говорит «прощай, любимый».
Любимый.
Она вышла через пятнадцать минут. Волосы в полотенце, лицо спокойное.
«Лиза как?» — спросила она, проходя в комнату к дочке.
«Спит, — сказал я. — Температура упала».
«Хорошо».
Я подождал, пока она уляжется. Потом зашёл.
«Кать. Кто такой Сергей?»
Она замерла в темноте. Я слышал, как перехватило её дыхание.
«Какой Сергей?»
«Тот, с кем ты только что два часа разговаривала в ванной. Тот, кто просил тебя повернуться».
Молчание. Оно не было «густым» или «тяжёлым». Оно было пустым. Как будто в комнате вдруг выключили звук.
«Ты… ты что, микрофон подставил?» — её шёпот был острым, как лезвие.
«Хуже. Я видел. У меня в зеркале камера. Я видел его. Слышал, как он называет тебя рыбкой. Слышал, как ты называешь меня мечтателем».
Она вскочила с кровати.
«Ты что, совсем охренел?! Это что за шпионские игры?!»
«Игры? — я засмеялся. Мне самому было страшно от этого смеха. — Это ты играешь, Катя. В «свой мирок». А я просто купил билет в первый ряд. Дорого, кстати, обошлось».
Она начала метаться. Сначала попыталась нападать: «Ты сам во всём виноват! Ты вечно в себе! Ты даже не смотришь на меня!» Потом заплакала: «Это ничего не значит! Просто флирт! Мне не хватало внимания!» Потом попыталась обесценить: «Да он из Москвы! Мы никогда не виделись! Это просто слова!»
Я слушал этот каскад и думал о странном. О том, как она сегодня мыла посуду. Тщательно, до блеска. Как будто смывая с себя что-то. И я понял, что больше всего меня убивает не эта картинка из ванной. Меня убивает месяц обмана. Тридцать вечеров подряд, когда я верил в её усталость. Тридцать вечеров, когда я, дурак, думал: «Надо дать ей отдохнуть, она так выматывается». А она в это время… рыбачила.
«Собираешься к нему?» — спросил я устало.
«Нет! Конечно нет!»
«Почему? Он же не «мечтатель». У него новая машина».
«Максим, прекрати! Я удалю его! Сейчас же!»
«Не надо, — сказал я. — Уже поздно. Ты не его удалить должна. Ты уже всё удалила. Нас».
Я вышел из комнаты. Не было скандала, битья посуды. Было тихо. На кухне горел свет. На столе лежала раскраска Лизы — три каляки-маляки, которые она гордо назвала «папа, мама и я».
Утром Катя пыталась говорить. Говорила, что всё закончила, что ноутбук выкинула в мусорный бак на улице. Что это была глупость. Она гладила мою руку, а я смотрел на её пальцы и думал: эти пальцы водили по клавишам, когда она писала ему «любимый». Я физически отдернул руку.
«Не трогай меня, — сказал я. — Пожалуйста».
Замка в ванной теперь нет. Дверь там вообще не закрывается. Она оставляет её нараспашку, и это ещё унизительнее. Я вижу, как она моется за матовым стеклом. Быстро, функционально. Без смеха. Теперь она просто смывает грязь. И я тоже.
Иногда я ловлю себя на мысли: а что, если я тоже заведу ноутбук в туалете? Найду какую-нибудь «рыбку» из другого города? Чтобы тоже почувствовать себя не «мечтателем», а… кем? Хозяином? Мужчиной?
Но это было бы смешно. Потому что я теперь знаю цену этим двухчасовым мирам. Это не побег. Это самоуничтожение.
Мы ещё живём в одной квартире. Из-за Лизы. Мы даже иногда улыбаемся друг другу, когда она рассказывает про садик. Но между нами теперь всегда есть тот щелчок. Немой, но чёткий. Как поворот ключа в пустой замочной скважине. Навсегда.
А у вас в отношениях был момент, после которого щелчок — тихий, едва заметный — прозвучал уже только у вас в голове? Не громкий скандал, а что-то мелкое, после чего обратной дороги уже не было?