Я разбил чашку. Ту самую, с надписью «Лучшему мужу», которую она подарила мне лет пять назад. Разбил не в истерике, а как-то очень технично — ребром ладони по краю. Она раскололась на две идеальные половинки. Я смотрел на них, когда за спиной раздался ее голос:
— Саш… Надо поговорить.
Я не оборачивался.
— Говори. Я вроде как не занят.
Молчание. Потом тихо:
— У меня кто-то есть. Уже… наверное, с февраля.
Февраль. Я тогда в Питер ездил, на конференцию. Привез ей кожаные перчатки, которые она с тех пор ни разу не надела.
— Четыре месяца, значит, — произнес я вслух, поднимая одну половинку чашки. Срез был острый. — Солидный стаж. Почти испытательный срок прошел.
— Ты что, ничего больше? — в ее голосе прорвалось что-то вроде обиды. Она ждала спектакль, а я молчал, как дурак, разглядывая фаянс.
— А что надо, Оль? Реплику по роли? «Ах, негодяйка!» Или вопрос на засыпку: «Он… он хороший в постели?» — я наконец повернулся. Она стояла, прислонившись к косяку, руки в карманах домашних штанов. Лицо было странным — виноватым и раздраженным одновременно. — Ты же сама все решила. Зачем мне участвовать в твоем монологе?
Она закусила губу.
— Так не бывает! Ты должен… я не знаю, кричать! Ломать что-нибудь!
— Чашку только что разбил, — показал я ей половинку. — Довольно?
— Это не смешно!
— Я и не шучу.
Я прошел на кухню, бросил осколки в ведро. Заварил новый чайник. Действовал на автомате. В голове была не боль, а какая-то густая, ватная тишина. И одна назойливая мысль: «Ну вот и всё».
— Кто он? — спросил я уже от раковины, глядя в окно на гаражи.
— Тренер из моего зала. Сергей.
— А, — кивнул я. Помнил. Видел однажды, как он ей что-то объяснял у турника. Молодой, в спортивном костюме, который сидел на нем как влитой. У меня в том же возрасте живот уже начинал выдаваться. — Логичный выбор. Здоровый образ жизни и всё такое.
— Прекрати! — она резко вошла на кухню. — Прекрати вот это… свое смирение! Ты что, вообще не чувствуешь ничего? Семнадцать лет вместе, и тебе все равно?!
Тут во мне что-то ёкнуло. Не больно, а зло.
— Всё равно? — я повернулся к ней. Голос, к моему удивлению, оставался ровным. — Оля, мы год как живем в разных комнатах. Мы последний раз целовались… чёрт, даже не помню когда. Мы обсуждаем, что купить в «Ашане» и кому везти твою маму на дачу. Какие, нафиг, семнадцать лет? Последние три года — одна инсценировка. И ты это знаешь не хуже меня.
Она отступила на шаг, будто от физического толчка. Щеки покраснели.
— Почему ты тогда ничего не говорил? Не пытался… не знаю, вернуть всё?
— А ты пыталась? — парировал я. — Нет. Проще было найти того, кто будет смотреть на тебя, как на закат в Крыму, а не как на соучастника по кредиту за эту квартиру. Я тебя понимаю, честно.
Это её добило. Она села на стул, сгорбилась.
— И что теперь? — спросила она, глядя в пол.
— Не мне решать. Ты уже всё решила. Живешь с ним?
— Пока… нет. Но хочу попробовать.
— Ну так пробуй, — я налил себе чаю. Рука не дрожала. — Вещи собирать когда будешь? Сегодня? Завтра?
Она подняла на меня глаза. В них был чистый, неподдельный ужас. Не от меня, а от этой простоты. Она ждала баррикад, а я просто открыл ворота.
— Ты… просто отпускаешь? Без скандала? Без разборок? Как нашу квартиру делить будешь?
— Квартиру продадим, деньги пополам. Или я выпишусь, пусть будет твоя. Мне, если честно, уже всё равно. Хочешь — забирай чайник тоже. Он хороший, вон, уже кипит.
Она просидела так еще минут десять, пока я пил чай. Потом встала и вышла из кухни без слов. Я слышал, как в спальне открываются шкафы.
Через два часа она выкатила к двери чемодан и спортивную сумку.
— Я пока к подруге. Ключ… куда?
— Оставь под ковриком. Как обычно. На всякий пожарный.
Она кивнула, постояла.
— Извини.
— За что конкретно? — мне стало искренне интересно. — За то, что нашла того, кто тебя хочет? Или за то, что не нашла в этом мужества мне сразу сказать?
Она не ответила. Просто щёлкнула замком.
Первое, что я сделал — включил в зале на полную катушку Rammstein, которых она терпеть не могла. Звук заполнил пустоту так, что аж стены вибрировали. Потом заказал самую жирную, самую неправильную пиццу с тройным сыром. Съел прямо из коробки. А потом, часа в три ночи, полез на антресоль и достал оттуда свою старую гитару. Не играл лет десять. Пальцы не слушались, болели подушечки. Я пытался вспомнить три блатных аккорда. Получалось паршиво.
Так и заснул под гитару на диване.
Утро было странным. Не грустным и не радостным. Просторным. Я мог оставить грязную тарелку в раковине до вечера. Мог не брить щёки. Мог завтракать тем же, чем ужинал. Эта свобода казалась дикой и немного пугающей.
Она позвонила через две недели.
— Привет. Это я.
— Я так и подумал, что не президент, — сказал я, зажимая телефон плечом, пока разбирал пакеты из магазина.
— Как ты?
— Да норм. Осваиваю гитару. Уже два аккорда не путаю.
Молчание. Потом осторожно:
— Я пожила у Сереги. Но сейчас… пока одна. Снимаю комнату.
— Ага, — сказал я, ставя банку томатов в шкаф. Мне было по-барабану, но я сделал вид, что слушаю.
— А ты? — спросила она с той фальшивой небрежностью, которая обнажает всё.
— Я? Да так. Хожу на работу. С гитарой мучаюсь. С одной коллегой пару раз в бар сходили. Ничего такого.
— Быстро ты, — вырвалось у нее. Старый, добрый рефлекс собственницы.
— Оль, время вообще не течет, оно мгновенно испаряется, — сказал я, наконец сев на табурет. — Звонишь-то зачем? Соскучилась по звуку моего голоса в трубке?
— Может быть, — она сдалась. — Здесь как-то… очень тихо. А с тобой было не тихо. Было… спокойно.
— Спокойствие — оно как хороший матрас. Пока лежишь на нём — не ценишь. А встанешь — понимаешь, что все остальные кочки. Ты выбрала кочки, Оль. Лежи теперь.
Она рассмеялась. Коротко, хрипло.
— Черт. Ты всегда умел вгонять в депрессию одной фразой.
— Это не я. Это жизнь. Еще что?
— Всё, пожалуй. Береги себя.
Больше она не звонила.
Мы столкнулись в «Ленте» почти полгода спустя. Она толкала тележку, в которой лежала упаковка пельменей и бутылка дешевого вина. Без грима, в потертых джинсах. Увидела меня — вздрогнула.
— Боже, Саша… Привет.
— Привет, — я кивнул на ее тележку. — Гурман?
— Отрабатываю курс молодого бойца, — она махнула рукой. — Одна ведь теперь. А ты? Все с гитарой?
— Бросил. Надоело. Спину прихватило от неудобной позы. — Я помолчал. — А с Серегой что?
— Разбежались. Оказалось, кроме общих тренировок и треша в инсте, нам говорить не о чем. Он, вон, — она ткнула пальцем куда-то за мой список, — уже с новой «подопечной» качает пресс.
Я оглянулся. Тот самый Сергей что-то оживленно объяснял худенькой девочке у полки с протеиновыми батончиками.
— Печальная история, — сказал я без тени злорадства.
— Да нет, — она вдруг улыбнулась. Настоящей, усталой улыбкой. — Обычная. А ты как?
— Женился, — выпалил я. Соврал. Просто так, сгоряча. Но сказал это так уверенно, что сам почти поверил.
— Вон как! — ее глаза округлились. — На коллеге из бара?
— Нет. На… соседке по лестничной клетке. Так, знаешь, получилось.
— Поздравляю, — сказала она. И, кажется, искренне. — Очень за тебя рада.
— Спасибо. И тебе… всего.
Мы разошлись. Я шел к кассе, а думал о том, что надо бы купить цветов. Просто так. И поужинать где-нибудь не в баре, а в нормальном ресторане. Одеться получше.
Дома я загуглил «рестораны с видом на реку». Потом нашел в записной книжке номер Кати, девушки, которая делала мне массаж, когда прихватило спину после той дурацкой гитары. Мы тогда с ней болтали о путешествиях.
Набрал.
— Алло, Катя? Это Александр, вы мне спину спасали… Да-да, тот самый. Слушайте, а не хотите в субботу не на массаж, а на ужин? Говорят, в «Панораме» рыба отличная.
Пауза. Потом ее живой, смешливый голос:
— Рыба — это аргумент. Во сколько?
Я договорился о деталях, положил трубку. За окном садилось солнце, окрашивая серые гаражи в розовый цвет. Я подошел к ведру, вынул две половинки разбитой чашки. Попробовал сложить. Не складывалось. Выбросил. Пора было покупать новую. Просто себе. Без надписи.
---
Вот ведь как выходит. Иногда самое громкое признание ломает не жизнь, а лишь молчаливую сделку с самим собой, которую ты и так давно ненавидел. А тишина после этого — не пустота, а пространство. В котором, как оказалось, можно даже свой собственный голос услышать.
А вам приходилось когда-нибудь ловить себя на мысли, что самая «правильная» и ожидаемая реакция — истерика, скандал — просто не приходит? Что вместо неё наступает какое-то другое, незнакомое чувство, которое даже страшно назвать своим именем?