В квартире Елены Павловны всегда пахло старыми книгами, лимонной полиролью и немного — валерианой. Это был запах стабильности и высокой культуры. На полках ровными рядами стояли собрания сочинений Чехова и Толстого, а портрет Пушкина в коридоре смотрел на входящих с легкой укоризной, будто спрашивая: «А читали ли вы, сударь, сегодня Онегина?».
Здесь никогда не звучала брань, здесь говорили полными предложениями, соблюдая правила причастных оборотов. Так было ровно до того момента, пока дочь не привезла к ней пятнадцатилетнюю Катю.
Катя была девочкой неплохой, но её речь… О, эта речь была для уха словесника настоящей пыткой.
В тот роковой вторник Елена Павловна проверяла тетради. Входная дверь хлопнула, и в коридоре послышался звонкий голос внучки:
— Да нет, ты не поняла! Это был полный кринж. Я захожу, а там такой вайб токсичный, что просто жесть. Училка меня захейтила ни за что, прикинь? Я в тильте полном.
Елена Павловна сняла очки. Сердце закололо. Она терпела неделю. Терпела «ок» и «сорян». Но «кринж» и «тильт» стали последней каплей.
Она вышла в коридор, выпрямившись во весь рост.
— Екатерина, — голос бабушки прозвучал как гонг. — Что за слова ты употребляешь? Ты же русская девочка! У нас есть прекрасные слова: «стыд», «неловкость», «атмосфера». Зачем ты тащишь в дом этот словесный мусор?
— Ба, ну все так говорят. Это сленг. Язык живой.
— Это не язык живой, это мозг умирает! — отрезала Елена Павловна. — Я не позволю, чтобы в моем доме звучала эта грязь.
Она решительно прошла на кухню, достала хрустальную вазочку для варенья и с грохотом поставила её на стол.
— Объявляю новые правила. За каждое слово-паразит, за каждый твой «рофл» и «краш» — сто рублей в вазочку. Из карманных денег.
— Ты серьезно? — Катя удивленно подняла брови. — Ба, это же… ну, странно.
— Никаких кринжей в моем доме! Я вычищу твою речь.
Катя посмотрела на бабушку долгим взглядом. В её глазах что-то потухло, словно щелкнули выключателем.
— Хорошо, Елена Павловна. Я вас услышала.
С этого момента квартира погрузилась в тишину бойкота. Катя перестала разговаривать. Она выходила только поесть, сидела прямая, как палка, и отвечала подчеркнуто сухо:
— Благодарю вас, бабушка, в учебном заведении всё благополучно. Премного благодарна, я не испытываю жажды.
Это было невыносимо. Вазочка стояла пустой. Формально Елена Павловна победила — сленг исчез. Но вместе с ним исчезла и живая внучка. Теперь по квартире ходила маленькая чужая тень.
Елена Павловна пыталась растопить лед. Она пекла любимые Катины плюшки с корицей, аромат которых раньше выманивал девочку из любой депрессии, покупала билеты в театр, но натыкалась на вежливую стену.
— Плюшки восхитительны по своим вкусовым качествам. Благодарю, — чеканила внучка и уходила, плотно закрывая дверь.
Нервное напряжение росло. И однажды, возвращаясь из магазина, Елена Павловна не заметила предательскую наледь на ступеньках. Мир перевернулся, ногу пронзила острая боль.
Диагноз в травматологии прозвучал как приговор: сложный перелом голени, операция, долгое восстановление.
Елену Павловну положили в шестиместную палату к «молодежи» — жертвам гололеда и лыжникам. Первые сутки она лежала лицом к стене. Катя не звонила — телефон разбился, а номера бабушка не помнила. Она чувствовала себя брошенной старухой.
К вечеру второго дня она начала прислушиваться к разговорам соседок: двух школьниц и студентки.
— Прикинь, я ему пишу, а он меня в игнор, — жаловалась Маша с розовыми волосами. — Ну я такая: окей, бумер, лови бан. А он потом сторис пилит с какой-то чиксой. Полный зашквар!
— Реально токсик, — кивала Света. — У меня тоже был краш. Вроде норм чел, вайбовый. А потом начал газлайтить жестко.
— Девочки, это ред флаг, — вторила Алина. — Если парень абьюзит, надо ливать. Не будь терпилой.
Елена Павловна слушала, и голова шла кругом. Слова были русскими, но смысла она не понимала. Это была шифровка. Она чувствовала себя иностранкой в своей стране и боялась даже попросить воды — вдруг не поймут?
На следующий день дверь палаты тихонько скрипнула.
— Бабушка?
На пороге стояла Катя — бледная, с красными от слез глазами.
— Катенька… — выдохнула Елена Павловна.
Внучка кинулась к кровати, обняла бабушку, уткнувшись носом в плечо:
— Ба, прости меня! Я такая дура была! Мама позвонила, я так испугалась! Думала, это из-за меня…
— Ну что ты, деточка… Это я, старая карга, упала…
Соседки с интересом наблюдали.
— Оу, это твоя грэмма? — спросила Маша.
Елена Павловна сжалась. Сейчас Катя скажет, что бабка — душный тиран со штрафами.
Катя посмотрела на бабушку, потом на девчонок. И вдруг улыбнулась — гордо.
— Ага. Моя. И знаете, она вообще огонь. Она — полный краш. Вы бы слышали, как она Есенина читает. У неё такой вайб от Пушкина, закачаешься. Она реально шарит за классику, не то что наша русичка. Моя ба — топчик.
В палате повисла тишина. Елена Павловна хлопала глазами. Она не знала значений слов, но интонацию поняла безошибочно. Это была защита. Внучка перевела её на язык этого нового мира, и в этом переводе она оказалась… «Топчиком»?
— Круто, — уважительно протянула Алина. — Моя бабуля только про огород говорит.
Катя взяла Елену Павловну за руку:
— Ба, тебе бульончику налить? Я сама варила. Надеюсь, не кринж получился.
Елена Павловна посмотрела на внучку. И поняла простую вещь: её война была бессмысленной. Эти слова — «кринж», «вайб» — это не мусор. Это пароль «свой-чужой». И когда Катя назвала её «крашем», она выдала бабушке пропуск в свой мир. А Елена Павловна выставила против этого вазочку для штрафов.
— Наливай, Катюша, — тихо сказала она. — И знаешь… Если бульон пересолен, не страшно. Главное, чтобы… — она на секунду запнулась, пробуя слово на вкус, — чтобы вайб был душевный.
Катя замерла. Соседки захихикали.
— Ба, ты чего?
— А того. Я тут лежала, слушала… И поняла, что я совсем отстала. Ты мне объяснишь, что такое «рофл»? А то я лежу тут как… как этот… ну, не в ресурсе совсем.
Палата взорвалась хохотом. Смеялись все, и громче всех — Катя.
— Бабуля, ты лучшая! «Не в ресурсе» — это зачет!
В этот момент рухнула невидимая стена. Елена Павловна поняла: чистота языка важна, но чистота отношений — важнее.
— Ладно уж, учи меня, — улыбнулась она. — Кто такой этот краш? Это что-то вроде Онегина для Татьяны?
— Типа того, ба! Только Онегин — токсик был жуткий, он её френдзонил сначала…
— «Френдзонил»? От слова «friend» — друг? То есть держал в друзьях?
— Да! Гениально, ба!
Следующий час прошел за увлекательнейшей лекцией. Елена Павловна узнала, что Печорин — типичный «бэд бой» с «биполярочкой», а «Муму» — самый «стеклянный» рассказ (потому что от него хочется есть стекло). Оказалось, подростки прекрасно знают классику, просто пересказывают её иначе.
Когда Катя уходила, Елена Павловна сказала:
— Катюша, там на кухне вазочка стоит… Убери её. Поставь туда цветы. А штрафы мы отменим. Но с условием: ты будешь моим переводчиком.
— Заметано, ба! Выздоравливай. Без тебя дома вообще не тот вайб.
Оставшись одна, Елена Павловна достала блокнот и ручку.
«Словарь нового времени», — старательно вывела она. И ниже: «1. Краш — объект обожания. Синонимы: зазноба, предмет страсти, идеал».
Она посмотрела в окно. Война была проиграна, но это поражение стоило любой победы. Елена Павловна мысленно подмигнула портрету Пушкина, который остался дома: «Александр Сергеевич, вы ведь тоже хулиганили с языком, правда? Думаю, этот «вайб» вам бы понравился».