Зинаида Петровна провела подушечкой пальца по полированной поверхности серванта. Палец остался чистым, но это не принесло ей удовлетворения. Она знала: пыль — враг коварный. А совесть у Зинаиды Петровны была чиста только тогда, когда квартира сияла стерильностью операционной.
В этой трехкомнатной «сталинке» время словно застыло в густом сиропе начала двухтысячных. Тяжелые бархатные шторы, хрусталь в горке, накрахмаленные салфетки. И центром этой вселенной был портрет в золоченой раме, висевший на самом видном месте.
С портрета смотрела Леночка. Светлые локоны, кроткая улыбка, голубые глаза. Первая жена Сашеньки. Ангел, который, по убеждению Зинаиды Петровны, слишком рано покинул этот грешный мир, оставив их с сыном сиротами.
— Опять чашку не той стороной поставила, — пробормотала Зинаида Петровна, заходя на кухню.
У раковины суетилась Катя, нынешняя жена Саши. Катя была полной противоположностью Леночке: темноволосая, порывистая, в джинсах с дырками.
— Доброе утро, Зинаида Петровна. Я тороплюсь, отчет горит.
— У Леночки ничего не горело, кроме пирогов в духовке, — вздохнула свекровь, переставляя чашку. — Она и работать успевала, и дом у неё был — полная чаша. Вставала в пять утра, чтобы Сашеньке блинчиков напечь. А ты ему что? Бутерброд сунула и рада?
Катя сжала губы. Она жила в этой квартире уже год, и каждый день был похож на хождение по минному полю.
— Саша сказал, что ему нравится овсянка, — тихо возразила Катя.
— А быт разваливается. Вчера зашла в ванную — на зеркале брызги. У Леночки зеркало всегда сияло так, что в нем душу увидеть можно было. Эх, какую женщину мы потеряли… Святая была.
Зинаида Петровна искренне не понимала, как сын мог выбрать эту… недотепу? Ей казалось, что если Катя научится крахмалить рубашки так, как это делала Лена, то и жизнь снова станет правильной.
— Я сегодня задержусь, — буркнула Катя. — Ужин в холодильнике.
— Опять полуфабрикаты? — бросила ей в спину Зинаида. — Леночка никогда не кормила мужа магазинной едой.
Весь день Зинаида провела в хлопотах. Постояла у портрета Леночки, смахивая несуществующую соринку.
— Прости нас, девочка. Пришла чужая, топчет твои ковры. Но я держу оборону. Я научу её. Или заставлю.
Вечером, когда сын с невесткой вернулись, атмосфера накалилась мгновенно. Саша выглядел уставшим и серым.
Катя зашла в комнату переодеться и увидела, что её вещи в шкафу переложены. Свитера скручены в валики, белье рассортировано.
— Вы опять рылись в моих вещах? — голос невестки дрогнул.
— Не рылась, а наводила порядок. Стыдно, Катерина. Леночка…
— Хватит! — вдруг крикнула Катя. — Хватит тыкать мне вашей Леночкой! Я живу с вашим сыном, а не с призраком! Я живой человек!
— Не смей повышать голос! — Зинаида выпрямилась. — Ты мизинца её не стоишь! Она была идеалом! Этот дом был для неё храмом!
— Потому что вы не даете мне чувствовать себя здесь дома! — Катя сорвалась на крик. — Вы везде! В моем супе, в моем белье! Я не нанималась быть копией вашей драгоценной покойницы!
— Не смей так называть её! Она ангел! А ты… ты просто ошибка. Сашина ошибка.
Катя замолчала.
— Знаете что, Зинаида Петровна… Оставайтесь вы со своим идеалом. Живите с портретом. А с меня хватит.
Она побежала собирать вещи. Через десять минут хлопнула входная дверь.
Зинаида Петровна выдохнула. Она победила. Эта истеричка ушла. Нельзя менять золото на черепки. Саша поймет.
Но в квартире стояла тишина.
— Сашенька? — позвала она.
Саша стоял в гостиной напротив портрета первой жены и смотрел на него так, словно видел впервые.
— Ушла? — спросила мать. — Ну и скатертью дорога. Найдем тебе хорошую. Такую, чтобы уважала старших.
Саша медленно повернул голову. Его лицо было серым, словно он постарел на двадцать лет.
— Мам, зачем ты это делаешь?
— Я добра тебе желаю! Разве можно её сравнить с Леночкой?
Саша горько усмехнулся и положил руку на крышку пианино.
— С Леночкой… Мам, ты правда не помнишь? Или ты так качественно себе всё придумала, что сама поверила?
— О чем ты говоришь? Что я должна помнить, кроме того горя, когда мы её потеряли?
— Мы её не теряли, мама. Она не умерла.
Зинаида Петровна моргнула.
— Что ты несешь? У неё же… сердце… Скоропостижно…
— У неё не было сердца, мам. Никакого. Ни больного, ни здорового.
Саша резко снял портрет со стены.
— Поставь на место! — взвизгнула Зинаида. — Не смей трогать память!
— Какую память?! — закричал Саша. — Память о том, как она сбежала с моим другом? Память о том, как она вынесла из дома все твои накопления, пока ты лежала в больнице? Память о том, как она орала тебе в лицо, что ненавидит тебя, твой контроль и твою тряпку для пыли?
Зинаида Петровна пошатнулась. В голове словно взорвалась вспышка. Образы, которые она годами замуровывала, начали прорываться наружу.
Пустая шкатулка. Распахнутая дверь сейфа. Записка: «Давитесь своей чистотой сами».
Она тогда слегла. Мозг, не в силах справиться с позором, подменил реальность. «Умерла» превратилось в физическую смерть. «Предала» превратилось в «покинула». Так она оставалась мученицей, а не брошенной старухой.
— Ты забыла, — безжалостно продолжал Саша. — Ты придумала себе святую великомученицу, потому что признать правду было слишком больно. Она сбежала от тебя, мама!
— Нет… Неправда… Она любила меня…
— Она ненавидела этот дом! И я молчал. Пять лет я жил в склепе с выдуманным призраком, потому что врачи просили не травмировать тебя. Я привел Катю, надеясь, что живой человек вытеснит эту мертвечину. Но ты… ты сожрала и её.
Саша с размаху ударил портретом о подоконник. Стекло лопнуло. Он вытащил фотографию «святой Леночки» и разорвал её пополам.
Обрывки упали на идеально чистый паркет.
— Саша… — прошептала Зинаида Петровна. — Что же ты делаешь?
— Я ухожу, мама. К жене. К живой, настоящей, неидеальной женщине. И я не дам тебе сломать мою жизнь второй раз.
Он пошел в прихожую.
— Саша, не оставляй меня! — крикнула она слабым голосом. — Я же хотела как лучше!
— Ты хотела как удобно тебе. Прощай, мам. Мне нужно время, чтобы простить тебя.
Дверь хлопнула.
Зинаида Петровна сидела в кресле, глядя на светлое пятно на обоях. Взгляд её упал на пол, где валялся обрывок фотографии. С одного кусочка на неё смотрел голубой глаз Леночки. Теперь в нем не было чистоты. В нем была насмешка.
«Ты сама это сделала, — казалось, говорил этот глаз. — Ты выгнала живую жизнь ради мертвой сказки».
Зинаида Петровна попыталась подняться, чтобы собрать мусор. Нельзя же, чтобы на полу валялась бумага. Это непорядок.
Но сил не было. Она вдруг осознала, что впервые за много лет ей абсолютно всё равно, есть ли пыль на серванте.
Вокруг была идеальная, звенящая, стерильная чистота. И в этой чистоте она была совершенно, абсолютно, безнадежно одна.